о до  всего до  этого,  -  думал
Терехов.  - Люди взрослые и сами за себя решают жизнь". И он принялся ходить
по объектам,  уставшую Сейбу посмотрел,  поболтал пальцами в коричневой воде
ее,  словно  кожей  своей  мог  определить,  когда  наконец  бесноватая река
успокоится,  а  поболтав,  отправился наверх  проверять  работу  плотников и
штукатуров.  Но  сколько бы  он ни ходил по поселку,  какими бы занятиями ни
увлекался,  они не выбивали из его головы слов Созиной,  и  Терехов,  хотя и
говорил себе: "Это их дело", чувствовал, что взвинчивается, и недобрые мысли
забирали его.
     Действия  Чеглинцева  казались  ему  теперь  предательством,   братское
чувство,  жившее еще вчера между ними,  было опоганено,  к тому же Чеглинцев
давал  два  дня  назад  Терехову  слово  не  приставать  к  Арсеньевой,   не
ввязываться в  ее  жизнь  со  своими  минутными  желаниями,  но  вышло,  что
Чеглинцев наврал,  и  Терехов знал уже,  что  не  сможет простить Чеглинцеву
этого предательства,  этого вранья,  и Арсеньева была сейчас ему противна со
своими  клятвами и  причитаниями о  воронежском летчике,  Терехов чувствовал
себя одураченным и  проклинал тот день,  когда сжалился над монашеской долей
скромницы,  закутанной в  цветастый платок,  и  увел ее из веселой гогочущей
компании.
     "Погоди,  -  сказал себе Терехов,  -  чего ты заводишься.  Мало ли чего
могла натрепать Созина..."
     И он, остановившись, свернул к женскому общежитию.
     Постучав в дверь Арсеньевой,  Терехов заробел и обрадовался тишине. Для
очистки  совести  он  постучал  еще  раз,   и   тут  за  дверью  завозились,
зашептались,  огорчив Терехова,  потом снова все стихло,  и все же звякнул в
замке ключ, и нагловатое от растерянности лицо Чеглинцева увидел Терехов.
     Чеглинцев  был  пьян,   покачивался  чуть-чуть,  стоял  выпятив  грудь,
обтянутую голубой латаной майкой.
     - Что тебе? - покривился Чеглинцев.
     - Почему ты не на работе? - спросил Терехов, ничего иного не пришло ему
в голову. - И почему она...
     - А  надоела нам  твоя  работа!  -  сказал Чеглинцев,  с  удовольствием
протянув "р",  словно бы прорычав, и замолчал, новое подходящее слово искал,
чтобы им  свою  независимость высказать,  проявить свое  презрение ко  всему
тягомотному на свете. - Р-р-развлечься надумали.
     - Ваше дело,  -  сказал Терехов,  сдерживая себя.  -  Но помнишь, какое
обещание ты мне давал два дня назад?
     - А плевал я на это обещание! Положил я на него! И на тебя, понял?
     - Уходи отсюда!
     - Да? - засмеялся Чеглинцев. - Сейчас! Это тебя Севка, что ли, прислал?
Ты  ему  скажи,  что  он  растяпа и...  Надо было...  Ну  ты  полегче...  Ну
отпусти... Отпусти, говорю!
     Терехов вытолкнул Чеглинцева в  коридор,  и хотя тот,  дергаясь,  злясь
уже,  намерен был проявить свою бычью силу, но ноги его подвели, шальными их
сделал хмель, болталось тяжелое тело от стены до стены, и Терехов гнал, гнал
Чеглинцева на крыльцо, и нудная мысль о предательстве не покидала его. И все
же  на  крыльце  Чеглинцев вывернулся,  вырвался  и  коротким  слева  врезал
Терехову по  корпусу.  Терехов,  не  успев  защититься руками,  раскинув их,
отлетел к  перилам крыльца,  доски скрипнули глухо,  и  Терехов,  спружинив,
кинулся на Чеглинцева и  не ударом,  а  толчком правой руки и  плеча сбросил
Чеглинцева  с  крыльца,  и  тот,  пошатавшись на  полусогнутых,  свалился  в
подсыхающую грязь.
     - Все,  -  сказал Терехов,  - завтра твои приятели уезжают, и ты с ними
уедешь.
     Он стоял,  напряженный,  знал,  что сейчас Чеглинцев встанет,  вскочит,
бросится на  него,  и  он  был готов встретить его медвежьи лапы.  Чеглинцев
поднялся медленно.
     - И  уеду.  Дурак,  что  я  вам  тут помогал.  Надоели вы  мне,  понял?
Опротивели! Нужны вы мне очень! Нужна мне эта Арсеньева! Нужна мне эта...
     - Уходи, - сказал Терехов, - собирай манатки.
     Было удивительно,  но  Чеглинцев уходил,  не  бунтовал,  не дрался,  не
выказывал своей былинной мощи,  не куражился и  не рвался к  Арсеньевой.  Он
уходил, и Терехов понял, что он и в самом деле уйдет и уедет.
     "Ну и  хорошо,  -  подумал Терехов,  -  ну и пусть проваливает со своим
Испольновым".
     Терехов повернулся резко,  пошел в сырую темноту коридора,  и два шага,
сделанные по доскам крыльца,  дались ему тяжко,  это было странно,  но спину
холодило ощущение незащищенности,  будто бы человек с  заряженным карабином,
расставивший ноги,  остался сзади.  А  в  коридоре,  в  его затухшей тишине,
пришло иное чувство, и оно было не лучше прежнего, теперь казалось Терехову,
что  стоит он  в  подвале высоченного недостроенного им  дома,  и  дом  этот
валится на него,  на восьмом скелетном еще этаже подвели сварщики, разошлась
арматура,  и все перекосилось, загремело, полетело к черту, нет, полетело на
него,  все эти панели,  серые неровные стены, красноватые оконные рамы, мука
цемента из порванных мешков, забытые молотки и рубанки, обрывки замусоленной
бумаги,  в  которой был  завернут завтрак монтажника,  вонючие остатки этого
завтрака,  огрызок яблока  и  яичная  скорлупа,  все  это  летело,  стонало,
рассыпалось,  и Терехов ничего не мог поделать, рукой двинуть не мог, как во
сне...
     Дверь в  комнату осталась открытой,  и  Терехов вошел к  Арсеньевой без
стука.
     Арсеньева сидела, голову положив на стол, заслонив лицо ладонями.
     - У  нас  с  вами  была договоренность,  -  сказал Терехов.  -  Вы  эту
договоренность нарушили.  Я прошу вас уехать из поселка, вернуться на работу
в совхоз.
     - Нет!  -  подняла заплаканное лицо Арсеньева,  зашептала с мольбой:  -
Нет, нет!
     А Терехов произнес свои слова официальным свинцовым голосом, правильный
человек просыпался в нем,  тот самый, что завелся в нем на случаи разговоров
с Арсеньевой и которого он не любил.
     - Думаю, что дальше находиться здесь вам не имеет смысла.
     - Нет, нет, нет...
     В глазах ее были слезы, стыд и испуг.
     "Черт знает что!  -  думал Терехов.  -  Какими словами я  говорю ей все
это... Даже на "вы" перешел..."
     Но  правильный человек был доволен,  он рос на дрожжах и  готовил новые
дидактические выражения.
     - Нет, нет! Вы меня не прогоните. Я не могу отсюда уехать. Я не могу...
Терехов, не могу...
     - У  меня договоренность не только с  вами,  но и  с начальником поезда
Будковым, а он предвидел, что так обернется, и взял с меня слово...
     Терехову хотелось курить,  и,  хотя он  собирался прекратить разговор и
уйти,  неожиданно для себя он  присел на  стул и  не спеша достал сигарету и
спички.  Впрочем,  говорить что-либо еще он был не намерен. Он курил, сам не
понимал,  зачем остался здесь,  почему не предпочел сырости зеленоватых стен
голубое сухое небо.
     - Я не могу...  -  прошептала Арсеньева. - Я любое слово могу дать... Я
не обману тебя, Терехов, я никого не обману...
     - Нет, достаточно, вполне...
     - Для меня это жизнь, ты понимаешь, Терехов, ты не можешь мне простить?
Тогда я...
     - Дело не в прощении...
     Правильный человек торопил,  гнал его,  пытался поднять со  стула,  все
существенное,  с его точки зрения,  было выговорено, наконец-то указано этой
на дверь,  но Терехов сидел и  курил и ругал себя за то,  что не может найти
слова,  которые помогли бы и ему и Арсеньевой.  Дело действительно было не в
прощении,  не в требовании жестоких клятв, а в чем-то другом. Сознание этого
бессилия Терехова мучило,  и тут он уцепился за мысль, подсказанную Созиной,
и выговорил опять свинцово, только чтобы не молчать:
     - А   все  ваши  слова  о   любви  к  летчику...   Ожидания  письма  до
востребования на абаканской почте...
     Сказав это, он снова возмутился Арсеньевой.
     - Я врала, я все врала...
     Она  поднялась быстро со  своего стула  и,  обойдя стол,  села  рядом с
Тереховым, глядела своими заплаканными глазами в его сердитые глаза.
     - Я все врала...  Я все выдумала...  Никого у меня не было...  И никто,
кроме отца с матерью, не мог прислать мне письмо...
     - Но...
     - Не гони меня, Терехов... Я тут хоть чуть-чуть оттаивать начала... Но,
понимаешь, я женщина... Ты не представляешь, что было в моей жизни и от чего
не отвыкнешь сразу...
     - Меня...
     Он хотел сказать,  что все это его не волнует,  но он понял, что сказал
бы неправду, и замолчал. Его несколько озадачивало столь близкое соседство с
Арсеньевой,   ему  вдруг  показалось,  что  сейчас  она  что-нибудь  выкинет
неожиданное,  от чего он растеряется вконец.  "Красивая,  - думал Терехов, -
плачет вот,  а все равно красивая..." "Ага! - возмутился правильный человек.
- Разжалобила тебя красивая баба!"
     - Ты в кино не мечтала сниматься? - все еще сурово спросил Терехов.
     Пытаясь представить затейливую юность ее,  он однажды подумал,  что она
из тех девиц, которые живут ожиданием одного прекрасного дня, когда подойдет
к  ней  знаменитый режиссер и  пригласит сниматься в  кино,  в  главной роли
вместе с Лановым.  Мысль эта тихо обосновалась в тереховском мозгу, и теперь
ему казалось,  что так оно и было, может быть, Арсеньева сама рассказывала о
своей  мечте,  Терехову многое объясняющей,  и  он  ждал  подтверждения этой
версии, впрочем, не зная, зачем нужно ему это подтверждение. Просто разговор
толокся в неловкости, и его надо было продолжить или оборвать.
     - Нет, - удивилась Арсеньева, - я не мечтала о кино.
     - Да? - недоверчиво спросил Терехов. - Разве ты мне не рассказывала?..
     - Я ничего такого не рассказывала...
     - Ну,   может  быть,   -  сказал  Терехов,  сказал  миролюбиво,  и  она
почувствовала,  что нет в  нем прежней решительности и суровости,  что он не
знает,  как с  ней быть,  но уж на своих первых грозных словах вряд ли будет
настаивать, и Терехов понял, что она это почувствовала.
     - Знаешь,  как все это шло... После школы... Или нет, еще в школе... Мы
были такие провинциальные пижоны...  Знаешь,  как до  провинции докатывается
мода...  Уж если в  Москве брюки узкие,  то у нас они в обтяжку...  И так во
всем...   Была  у   нас  компания...   Хотели  мы   выглядеть  современными,
презирающими обывателей вокруг,  переступившими пороги  их  морали...  Мы  и
переступали...  Мне все нравилось, я уж и сейчас не знаю, как мне относиться
к  себе той поры,  осуждать мне себя или жалеть,  но тогда мне было хорошо в
той  бесшабашной  разгульной  жизни.  Отец  с  матерью  догадывались о  моей
карусели,  но  кроме меня  у  них  -  четверо,  жили небогато,  они  у  меня
железнодорожные рабочие,  о том,  как деньги добывать,  они заботились, а на
меня  рукой  махнули.   Я  сама  себе  из  старенького  перешивала,  знаешь,
наладилось  у  меня,   может,   из  меня  бы  портниха  приличная  могла  бы
получиться... Я не надоела?..
     - Нет, говори, - сказал Терехов.
     - Вот  так  и  жили мы...  Человек пятнадцать было в  нашей компании...
Мальчишки и  девчонки...  Потом нас назвали притоном,  но  какой там притон,
мальчишки и  девчонки хорошие,  не знаю,  как сейчас они...  Устав у нас был
шуточный,  со  всякими благородными даже  принципами,  ну  и  с  веселыми...
такими...  "антиалкогольными..."  и еще...  Только один из нас был настоящим
подонком,  техник с телефонной станции,  холеный такой,  с перстнем,  он был
старше нас и  развращен по-настоящему.  Вот кого я  ненавижу...  Он и продал
меня...
     - Как продал...
     - Так и продал... Не раз уж мне он намекал о клиентуре... А я тогда уже
работала в сберегательной кассе ученицей кассирши...  Матери собирала деньги
на  зимнее пальто...  Она все нам да нам,  а  сама ходила в  потертой черной
своей шинелюшке да телогрейке с  замасленными локтями...  А у меня все никак
сумма не  получалась,  не  воровать же  идти...  И  вот однажды на вечеринке
техник этот уговорил меня, златые горы обещал, говорил: "Ну что тебе трудно,
что ли?",  а я пьяная была,  веселая, махнула рукой отчаянно: "А почему бы и
нет?" Того тина я и не помню почти,  и кто он был,  не знаю,  вел он себя со
мной жалко, оправдывался в чем-то, слово брал, что я никому ничего не скажу.
Мне  бы  плакать,  а  я  смеялась,  издевалась над  ним,  мне бы  деньги его
разорвать да в лицо бросить этому жалкому человеку, а я их в сумочку сунула.
И потом пошло...
     - Воды хочешь? Выпей...
     - Не надо, Терехов, ничего не надо... Матери пальто я купила, принесла;
столько радостей, благодарностей и слез было, а я думала, что бросит она мне
эту шубу под ноги и в глаза плюнет...  Не бросила, ничего не знала, а теперь
знает и все равно носит,  что ей еще делать... Ушла я потом из дому, комнату
сняла,  жила в свое удовольствие...  А знаешь, тогда поначалу не была мне та
жизнь тягостью,  наоборот,  хорошо мне было,  и не боялась я ничего, уверена
была:  в случае чего выручат меня,  и в самом деле выручали меня не раз... И
оттого,  что знала я жизнь с такой стороны,  казалось мне,  что в ней ничего
святого нет,  а  потому я  права,  вот  единственное святое -  красота моя и
молодость моя,  им и надо служить... Ничего меня не трогало, даже когда врач
сказала,  что  у  вас,  милая,  трагедия,  детей  вы  иметь  не  сможете,  я
обрадовалась: ну и очень хорошо, спокойнее буду. Только иногда такая тошнота
была и  тоска,  предчувствие чего-то  страшного,  но  мне казалось,  что это
просто с  похмелья...  А страшное надвинулось,  в колонию меня отправили,  и
никто меня не выручил, кому какое дело до меня...
     Она замолчала, тонкими красивыми пальцами своими и губами показала, что
хочет  закурить.  Терехов протянул ей  сигарету,  спичку поднес,  и,  кивнув
благодарно,  она затянулась и  смотрела теперь в стену,  серые ее глаза были
словно затянуты дымом.
     - Никого я  ни в чем не винила...  Никого ни за что не проклинала...  И
что и  как со  мной там в  колонии произошло,  ни  понять,  ни  объяснить не
могу...  Никто там на меня не повлиял, никакие морали до меня не доходили, а
просто как  будто какая скука на  меня свалилась,  так мне плохо стало,  так
противна мне сделалась прежняя жизнь и все наши провинциальные ужимки, такая
тоска поедом ела меня по той самой любви,  которую я презирала... Словно я с
ума  сошла...  И  всякие фантазии от  нечего делать начали у  меня в  голове
бродить, знаешь, вроде бы алые паруса вот-вот должны были появиться за нашей
колючей проволокой...  Вот  тогда  и  родилась у  меня  история с  летчиком,
который якобы  существует и  мы  любим друг  друга.  Почему-то  летчик этот,
казалось,  обязательно должен был быть из Воронежа,  почему из Воронежа, кто
его знает?..  Я уж терпела жизнь в колонии,  думала:  вот вернусь домой, все
изменится, все иначе пойдет... Девятый в колонии кончила... Так поначалу оно
и шло...  Дома меня встретили хорошо.  Старики у меня добрые,  отец, правда,
только когда трезвый,  а  мама уж так мне радовалась,  все простила,  и  как
соседи над ней из-за  меня измывались,  все простила,  плакала да волосы мне
ерошила, как маленькой... В горком я ходила, в горсовет, помочь мне просила,
так  мне  стыдно было,  словно бы  я  побиралась,  при этом обещания слезные
давала, как тебе, Терехов...
     - Да, ты мне надавала обещаний...
     - И  мне помогли...  на работу устроили,  в  вечернюю школу определили,
даже  в  драматический кружок  при  городском  Дворце  культуры  записали...
Почему-то все время меня пытались перевоспитать драматическим искусством, ты
не знаешь, почему, Терехов? Тут вот Илга настаивала... Красивая я, что ли?
     Терехов пожал плечами.
     - Но я уж и в драмкружок пошла,  раз мне добра хотели.  Довольна я была
всем, но потом понимать стала, что добра-то мне хотят скорее потому, что так
полагается,  а сами в душе мною брезгуют, как будто в гостях лягушку едят. Я
понимала,  что нянчиться со мной нечего,  не героиня я, это я должна у людей
прощение вымаливать.  Только лучше бы  все честнее было.  И  в  конце концов
сорвалась.  Уж  я  терпела,  что  на  улицах в  спину мою  пальцами тыкают и
похихикивают...  "Проститутка!"  Но вот однажды в этом несчастном драмкружке
при распределении ролей надо ж было режиссеру дать мне роль Барабанщицы. Что
началось... Убежала я оплеванная... А через день в вечерней школе, чувствую,
все шепчутся,  я уж по теории своих везений сразу поняла,  что обо мне.  Так
оно и было. Где-то кто-то видел меня пьяную с мужиком. Это была ложь, но лжи
этой с удовольствием поверили.  И делегация пошла к завучу: "Не хотим быть в
одном классе с  этой..." Только одна девчонка осталась,  комсорг их,  она уж
демонстративно на парту ко мне села,  так и сидела вся красная, напряженная,
боялась,  как бы  я,  больная проказой,  до  нее не дотронулась,  а  сидела,
терпела.  Она меня и доконала.  Напилась я в тот вечер и погуляла по городу,
забрали меня дружинники,  известна я им была,  долго меня ждали, отвели душу
за нравственным разговором о  моей профессии,  а  под конец разговора решили
они меня остричь.  И  остригли машинкой наголо.  На другой день я  платок не
надела,  а так вот с бритой головой,  клейменая, опозоренная, отправилась по
городу распугивать честную публику, и так я всех презирала и никого простить
не  могла,  так  я  чувствовала себя выше всех и  такая издевка была в  моих
глазах,  что никто надо мной не смеялся, может быть, даже и пугались меня...
И дальше бы так потешала душу,  да мать мне стало жалко, укатила я с ее глаз
в  Брест.  Там подружка у  меня жила,  Шура,  из старой компании,  добрейший
человечек,  приютила она меня, научила, как быть. Вагонные гастроли мы с ней
давали. Но так противно было, так жутко было, и водка не выветривала ничего,
ты себе не представляешь...  Это ад... Как могла я начать... И не плакала я,
когда погнали в Сибирь...
     - Что ж ты к нам подалась?
     - А всех своих соседок я возненавидела... Себя в них узнавала... Теперь
я  их жалею,  а  тогда ненавидела...  И быть вместе с ними не могла...  Хоть
вешайся...  А про летчика воронежского я трепала,  наверное, для собственной
защиты,  да и сама себя баюкала...  Надо мной смеялись,  а в душе, наверное,
мне завидовали... Только все это чепуха!
     Она  вдруг подняла голову,  слова последние произнесла резко и  громко,
как бы, отметая ими все сказанное раньше.
     - Ничего  в  моей  жизни  не  изменится...   Ничего...   Сама  во  всем
виновата...  Ты не можешь понять,  Терехов,  как это страшно...  Я хочу быть
человеком,  Терехов,  а  не  могу,  не  могу,  привыкла к  другому и  уж  не
отвыкну...  Думала,  что все идет хорошо, а все пошло сначала, не вытерпела,
сама во всем виновата...  Ты гони меня,  Терехов,  ты не верь мне,  что бы я
тебе ни говорила, что бы ни обещала, не верь мне!
     - Успокойся. Не надо.
     - Гони меня! Гони! И пусть никто мне не верит!
     - Ну что ты, Алка, ну зачем ты...
     Терехов растерялся вконец и боялся,  как бы не началась с ней истерика.
Не  началась ли  уже  с  ней  истерика?  Что тут делать и  как тут быть,  но
Арсеньева,  словно бы предупреждая его поступки,  затихла на секунду и вдруг
уткнулась носом в  его колени,  и  руки ее  были теперь у  его ног,  тяжесть
расслабленного тела ее чувствовал Терехов,  видел,  как вздрагивают ее синие
плечи. Она плакала, но теперь уже не кляла себя и не просила гнать, а просто
ревела,  отводила душу,  и Терехов,  пробормотав жалкие слова,  которые были
должны успокаивать Арсеньеву,  неожиданно для  себя стал гладить ее  волосы,
приговаривая по-отечески:  "Все  образуется",  а  потом  и  вовсе замолчал и
просто гладил ее по голове. Он ощутил вдруг теплоту и жалость к этой женщине
с  неустроенной жизнью,  а  у  кого она устроенная,  у  него,  что ли?  Нет,
впрочем,  у  него все  шло по-другому,  в  иной степени,  и  сейчас его рука
успокаивала плачущую  женщину,  плачущую  девчонку.  И  он  вспомнил себя  в
детстве,  в  холодную зиму войны,  когда были истоплены все дрова и торфяные
брикеты и  табуретки со стульями,  а немецкие минометы гремели за Ольговск