ломин.
     - В ряжах...
     - Ах, в ряжах...
     - А  чего там должно быть?  -  спросил Испольнов.  -  Тряпки?  Кирпичи?
Пирожки с мясом?
     - Тебе лучше знать, - нахмурился Терехов.
     - Ах,  мне! - воскликнул Испольнов, удивившись, и замолчал и отвернулся
от Терехова, давая ему понять, что поговорили - и хватит.
     - Ну-ну, - сказал Терехов.
     Он  все еще смотрел на  Испольнова,  все еще ждал,  что Испольнов вдруг
обернется и  зло выскажет ему,  как они тут работали два года назад.  Что-то
подсказывало Терехову,  что Испольнова в  этот нервный день можно вызвать на
откровенность,  но  Испольнов молчал,  молотком  по  серым  шляпкам  гвоздей
постукивал; расплющенные, прилипали они к доскам, и Терехов решил продолжить
разговор позже, когда не будет вокруг людей.
     Он  вернулся на мост,  делом там заправлял Воротников,  знавший в  этом
толк,  и Терехов встал рядовым в его команду. Бута не хватило на первый ряж,
и  тогда придумали отправить охотников в поселок,  чтобы они выискали запасы
булыжников и прочих драгоценных нынче камней.  Чеглинцев появился через час,
снова загнал самосвал на насыпь,  кузов опростал,  вылез из кабины грязный и
злой и Терехову грозил, что сдерет с него премиальные.
     - Далеко гонял? - спросил Терехов.
     - Почти к тоннелю, понял?
     - Осталось там?
     - Ездок на пять!
     - Я с тобой сейчас двину.
     - Нужен ты мне, как... Дайте двух парней посноровистей.
     Терехов захлопнул дверцу, ноги хотел вытянуть, но сапоги его уперлись в
металл.
     - Трогай, - сказал Терехов.
     И Чеглинцев тронул,  и самосвал завертел колеса по насыпи,  побрызгивая
рыжей водой.
     К съезду добирались медленно,  но без остановок,  а по размытому откосу
сопки карабкались долго,  самосвал буксовал и,  были секунды,  сползал вниз,
лицо  у  Чеглинцева стало красное,  мокрое и  злое.  Жаром дышала кабина,  и
Терехов  расстегнул пуговицы  ватника,  а  Чеглинцев все  приговаривал:  "Ну
давай,  родимая,  ну давай", он и в поселке, на ровном месте, успокоиться не
мог.
     - Не спеши, - сказал Терехов. - Много не выиграешь.
     - А мне ничего и не надо выигрывать, - бросил Чеглинцев. - Это вам надо
выигрывать.
     - Нам, вам! - обиделся Терехов. - Мог бы сидеть в общежитии. Никто тебя
не звал.
     - Я  же  эту  железную скотину лучше всех знаю,  покалечили бы  ее  без
меня...
     - Как она на этом берегу оказалась?
     - Не знаю, - сказал Чеглинцев и усмехнулся.
     - Врешь. Знаешь.
     - Ну знаю,  -  бросил Чеглинцев.  -  Я ее сам вчера пригнал.  Известно,
какой ты жмот. Пожалел бы ты нам машину дать. Но потом все же в кузове этого
самосвала разрешил бы отвезти нас...
     - Вы бы и кузовом не побрезговали?
     - А чего? Нам домой ехать. После дождика. В четверг.
     - Ничего, посидите тут. Подождите погоды.
     - Уж посидим...
     - Женщин в кабине оставляешь?
     - Передам наследнику. Пусть привыкает к красоте.
     Дальше они молчали,  потому что и так разговор получился длинным, а они
обычно берегли слова,  как  скупые рыцари свое червонное имущество.  Терехов
достал пачку болгарских,  а Чеглинцев причмокнул, показал, что и ему неплохо
было  бы  закурить,  и  Терехов протянул ему  сигарету,  Чеглинцев поймал ее
губами и покрутил по привычке, Терехов поднес ему спичку, и Чеглинцев кивнул
благодарно,  всегда он  курил  самокрутки с  бийской махоркой,  а  тут  взял
сигарету.  Тайга  вокруг  стояла хмурая и  тихая,  а  дорога бежала по  ней,
заквашенная дождем.
     Терехов опустил чуть-чуть стекло дверцы и пепел стряхивал на дорогу. Он
все  поглядывал на  Чеглинцева и  на  его  руки и  все думал,  как ему жалко
отпускать этого парня.  Но заново сейчас уговаривать его остаться Терехов не
хотел из  гордости.  Он  только любовался молодеческими и  лихими движениями
чугунного Чеглинцева и стряхивал пепел на дорогу.
     Чеглинцев был  внимателен и  смотрел машине  под  ноги,  но  иногда  он
скашивал глаза вправо и  поглядывал на Терехова.  Ему было все равно,  какие
люди сидели в его кабине,  но некоторые все же вызывали у Чеглинцева чувство
приязни.  Он и Терехова терпел среди этих некоторых, он даже с удовольствием
смотрел на  мужественное тереховское лицо со  шрамом на лбу ("шайбой уделали
или  клюшкой"),  с  чуть  кривым  носом,  примятым ударом  кожаной перчатки.
Чеглинцев делил  парней  на  "хилых" и  "мужиков",  к  первым  он  относился
снисходительно,   а   вторых  уважал,   и   уж   конечно  Терехов,   по  его
представлениям,  был стопроцентным мужиком.  И теперь,  когда они спешили за
бутом,  Чеглинцеву стало спокойнее и  даже веселее оттого,  что  рядом сидел
Терехов.
     Он  вспомнил,  как  они  прошлым летом  ехали  в  машине с  Тереховым в
Кошурниково.  Правда, вел он тогда не самосвал, а просто "гражданский" "ЗИЛ"
с  дощатым кузовом,  и  Терехов сидел  не  в  кабине,  а  в  кузове вместе с
фельдшерицей Семеновой.  Справа же от Чеглинцева стонала закутанная в теплые
платки жена  бригадира Воротникова Галина.  Чеглинцеву было  жалко  ее,  сам
бригадир учился где-то в Красноярске,  повышал квалификацию, а она стонала в
машине, и Чеглинцев, растерянный, старыми анекдотами пытался успокоить ее. И
вдруг она вцепилась крюкастыми пальцами ему в  плечо и  заорала так,  что он
испугался и  с  трудом остановил машину уже  у  кювета.  "Что  ты,  что  ты,
успокойся",  -  приговаривал Чеглинцев,  а  сам барабанил кулаком по заднему
стеклу,  призывая на помощь фельдшерицу Семенову.  Глаза у Воротниковой были
закрыты, и орала она страшно, не похожим ни на что криком.
     Потом они с Тереховым стояли на дороге,  на самой вершине горы Козиной,
курили и  не оглядывались,  а  сзади на их ватниках рожала жена Воротникова.
Она  все  кричала,  а  Чеглинцева и  Терехова била  нервная дрожь,  оба  они
улыбались смущенно и глупо, и Терехов повторял: "Надо же... Вот тебе раз..."
Чеглинцев боялся, как бы она не померла тут от одного своего крика, девчонка
была хотя и вредная, но неплохая, и он ее жалел. И еще при нем никогда никто
не  умирал,  и  ему  было страшно,  что это сейчас произойдет.  О  чем думал
Терехов, он не знал, но и бригадиру было, наверное, невесело. И вдруг кто-то
запищал сзади,  и Терехов с Чеглинцевым сразу поняли, кто запищал. Чеглинцев
не  выдержал и  оглянулся,  толком он  ничего не успел увидеть,  но Семенова
закричала на него зло и  испуганно,  словно он нарушил свирепый закон и  ему
полагалось десять лет одиночки.  Потом она успокоилась и  притащила в одеяле
виновника всей этой истории. "Видите, какой у нас мальчик симпатичный". Рожа
у этого мальчика была красная и безобразная,  как у сморчка, они с Тереховым
смотрели на нее боязливо, но все же закивали: "Да, да, симпатичный!"
     И тогда Чеглинцеву стало весело,  будто бы дали ему ни с того ни с сего
премию в  полсотни рублей и  он  мог купить на них плащ с  отливом или же на
совесть напиться в минусинском ресторане "Юг".  И у Терехова глаза блестели,
он хлопал Чеглинцева по плечу и  смеялся:  "Надо же!  Понял!"  Чеглинцев все
понял, не часто выпадали в его жизни такие минуты, и он сразу сообразил, что
запомнит их  навсегда,  запомнит и  то,  как  смотрели они  на  красную рожу
сморчка,  и  то,  как  смеялся Терехов,  и  сопки,  рассыпанные вокруг  горы
Козиной,  и  всю  эту  колючую  удивленную  тайгу.  Вскоре  они  привезли  в
Артемовский роддом  Воротникову и  первого  сейбинского пацана,  а  потом  с
радости выпили розового столового вина,  семнадцать градусов,  в  засиженной
мухами чайной. Они все фантазировали, придумывали подходящее имя и ничего не
придумали.  Чеглинцев  возвращался  из  Кошурникова  добрый,  и  все  вокруг
казались ему родственниками, пусть дальними, но родственниками, а уж Терехов
был как брат.
     Потом Чеглинцев навещал пацана в роддоме,  и многим рассказывал, как он
принимал его у  роженицы и как Семенова валялась рядом в обмороке.  Позже он
таскал Мишке Воротникову лакомства и  человечков из сосновой коры.  И теперь
воспоминание о  том,  как  они  стояли с  Тереховым на  Козе  и  нервничали,
Чеглинцева не  отпускало.  Оборвать его было трудно,  все равно как родиться
заново и  оборвать пуповину.  Воспоминание это было не единственным,  каждая
колдобина дороги,  каждое  человечье лицо  тут  же  заставляло чеглинцевскую
память вынимать из своего сундука печальную или бодрую историю, и в них была
его жизнь,  и Чеглинцев знал,  что там,  в России,  куда он уедет,  он будет
тосковать по  своей саянской жизни,  по  ее  нескладным шагам.  Он завидовал
Ваське Испольнову,  который все мог вывернуть наизнанку,  он  же не способен
был отрешиться от чувства,  что жизнь здешняя ему нравилась.  Он жалел,  что
гнал сейчас свою машину к Тролу,  а не к Козе. Ему казалось, что, если бы на
Козе он  сказал бы  какие-нибудь грубые лошадиные слова о  той  прошлогодней
поездке,  ему  бы  стало  легче,  он  словно  бы  отцепил от  себя  одно  из
воспоминаний,  истоптал бы его и перешагнул бы через него и воспоминание это
бы больше не грызло и не нудило его.
     И еще он жалел, что Терехов не уговаривает его остаться. Он чувствовал,
что,  скажи ему Терехов сейчас решительно:  "Оставайся!",  он  бы поканючил,
поломался и  разорвал  обходной листок.  Отстать  от  Испольнова и  Соломина
добровольно,  по  понятиям Чеглинцева,  было бы  предательством,  но если бы
кто-нибудь заставил его отстать...  Чеглинцев косил глаза на Терехова, а тот
сидел и молчал.
     Чеглинцев не  мог понять,  забыл ли  Терехов вчерашнее,  или он все еще
сердится.  Чеглинцев считал,  что  Терехов вчера злился правильно,  ведь  он
начальник и  должен охранять моральный кодекс.  Кому-то  надо это делать.  И
себя он  не  ругал,  он  был бы  идиотом,  если бы  не поискал удачи в  свой
последний день.  Он думал сейчас об Арсеньевой с удовольствием и считал, что
с наводнением ему повезло,  продолжим вечером наши игры. Но тут он вспомнил,
что на Сейбу вернулся Севка. "А-а! - подумал Чеглинцев. - Он интеллигент. Он
вздыхает о ней издалека. Любовь на расстоянии. А мы приступом, приступом..."
     - Подъезжаем, что ли? - спросил Терехов.
     - Близко, - кивнул Чеглинцев.
     Темнела впереди Трольская сопка, лобастая и тяжелая. Наверху тянулась к
сопке серая промоина неба.  Ни  избы,  ни  сарая,  ни охотничьего зимовья не
встретилось на  тридцати километрах таежной дороги,  а  тут на склонах Трола
полярной станцией на глиняной льдине стояли домики тоннельщиков.
     У Трола сейбинский участок вел предпортальную выемку.  Потихоньку копал
жираф-экскаватор  траншею,   шли   за   ним  дренажники  бригады  Белоножко,
асбоцементные трубы укладывали в земляную постель.  Водица стояла в траншее,
и резиновые сапоги шлепали по ней.
     - Эй, Белоножка и семь гномов, - закричал Терехов, - привет!
     Ребята вылезли из траншеи,  вразвалку направились к Терехову, узнали от
него то,  что уже успели узнать от Чеглинцева.  Продукты у них в котлопункте
были.
     - Спирту подкиньте.  Для обогрева экскаватора. Тогда дня три ворчать не
будем.
     - Больше  ничего  не  хотите?  -  спросил Терехов.  -  Кетовой икры  не
желаете?
     - Вы камень ищете? - поинтересовался Белоножко.
     - Да.
     - Вон сколько его вокруг.
     - Знаю я этот камень.
     Камень был вокруг серо-голубой.  Твердый и  ломкий,  ударишь по  нему -
искрит,  как  порядочный.  Но  под  дождем он  плавился,  размывался тягучей
глиной. Он и был глиной, глиняным родственником сланца.
     - Помогите нагрузить нам кузов бутом.
     Помогли.  И обратная дорога была не легче,  а слова не шли. У Кызасской
хляби перед ручейком потянуло тяжелый зад самосвала вправо,  машина дрогнула
и, словно бы крякнув, осела, разбрызгивая колесами грязь.
     - Ну  вот,  -  расстроился Чеглинцев,  -  порожний доехал,  а  груженый
застрял. Надо же!
     Он посидел с минуту,  руки положив на баранку,  тайгу слушал,  отдыхал,
глаза закрыл,  а  потом вздохнул обреченно,  сдвинул кепку на  лоб и  дернул
дверцу.  Терехов шагнул за ним в дождь, ступив на землю, почувствовал, что у
него болят намятые за день ноги,  и стал шагать по грязи,  надеясь расходить
их.
     Чеглинцев   вытащил   топор    и    с    остервенением   начал   рубить
осины-недоростки.  Терехов таскал их к машине и укладывал под колеса.  Рыжая
грязь хватала тонкие проволочные ветки.
     - Хватит? - спросил Чеглинцев.
     - Сам смотри, - пожал плечами Терехов.
     - Хватит,  -  буркнул Чеглинцев,  но остановиться не смог и  еще осинки
порубил,  так, на всякий случай. Топор он оставил на дороге, и когда Терехов
спросил его:  "Зачем?"  -  ничего не ответил,  не счел нужным,  просто имел,
наверное, обыкновение пугать тайгу, чтобы уважала наших, чтобы понимала, что
этот былинный дровосек может снова поднять топор.
     Руки Чеглинцева опять лежали на баранке,  и губы его шевелились,  может
быть приговаривая неслышно:  "Ну давай, родимый", а самосвал ревел и дрожал,
цеплялся колесами за  метровую гать и  не  мог зацепиться.  И  снова мускулы
Чеглинцева напряглись и пот выступил на коричневом лице,  а Терехов напрягся
тоже и крякал, но ни он, ни Чеглинцев сдвинуть машину не могли.
     - Толкну ее пойду,  - бросил вдруг Терехов, и Чеглинцев, обернувшись не
сразу, кивнул ему.
     Терехов прыгнул с  подножки,  плечом  уперся  в  мокрый  зеленый металл
кузова.  Снова крутились колеса, шибали по тереховским сапогам комьями грязи
и осиновыми щепками,  а Терехов все толкал, все старался, словно бы на самом
деле мог столкнуть машину.  "Ну давай,  ну что ты упрямишься, ну пошла!.." И
вдруг пошла, не от его, конечно, толчков, а сама пошла, твердое почувствовав
под  ногами,  полезла к  деревянному мостику,  родимая.  Чеглинцев вылез  из
кабины за  топором,  тайге  им  помахал и,  подойдя к  Терехову,  довольный,
стукнул его ладонью по спине.  Снова,  как когда-то,  чувствовал он Терехова
близким человеком,  и все вокруг было ему по душе,  и он понимал, что минута
эта,  ничем  вроде бы  не  особенная в  его  буксующей шоферской жизни,  еще
сильнее привязывает его к мокрым и неуютным Саянам.
     - Знаешь что,  - сказал, помолчав, Терехов, - оставался бы ты тут. Чего
тебе мотать в Россию...
     Слов этих Чеглинцев ждал давно.  И ему было даже неинтересно, что он их
услышал наконец.
     - В этой грязи-то оставаться? - засмеялся Чеглинцев. - Нашел дурака!
     Потом  они  еще  застревали четыре  раза,  и  Чеглинцев все  вылезал за
топором  и  матерился,   двигались  понемножку,  а  доброе  магнитное  поле,
возникшее в кабине не исчезало,  и Терехову и Чеглинцеву было хорошо оттого,
что они тянули машину вместе.  "Нашел дурака!" - ворчал Чеглинцев, а Терехов
смеялся и  творил:  "Нашел..."  Было уже темно,  когда привезли они к  мосту
последнюю  порцию  бута,  и  ребята  работали  при  свете  спеленатых наспех
факелов. Чеглинцев с Тереховым встали в людской конвейер, передававший камни
к  ряжам.  Воротников командовал уверенно,  и  Терехов решил ему не  мешать.
Чеглинцев швырял ему камни,  а Терехов передавал их вперед осторожно, потому
что в цепочке перед ним стоял Олег Плахтин, и лицо у него было измученным.
     - Держишься? - спросил Терехов.
     - Держусь, - попытался улыбнуться Олег.
     - Ничего себе неделька начинается, - вспомнил Терехов.


        "14"

     "Начинается...  начинается... А когда кончится? Когда все это кончится?
Неделя...  месяц...  год...  второй год...  Черт, чуть не выпустил камень...
Пальцы как не мои..."
     - Слушай, Олег, ты сходи в сарай, погрейся...
     - Спасибо, Павел, что же я-то... Все стоят, а я пойду?
     - Слушайте,  -  крикнул Терехов.  -  Для  половины объявляется перекур.
Потом для другой. Кто желает?..
     Никто   не   двинулся.   Только   камни   поползли  медленнее,   словно
прислушивались к человечьим словам.
     - Маленькие, что ли? - сказал Терехов. - Топайте в сарай. Каждый второй
пусть идет. Начиная с Крыжина.
     "Как он только успел сосчитать,  - подумал Олег, - что я буду вторым, а
он останется.  Быстрый у него глаз,  ничего не скажешь..." Олег шел, опустив
голову,  и  ноги его еле волоклись,  мечтали о  теплоте лавки в сухом сарае.
Парни впереди и сзади него шагали молча, на шутки не хватало сил.
     В сарае горели свечки,  тощие стеариновые работяги. Буржуйка трещала, и
железные ее бока были красные.  Олег постоял у печки, руки держал над жаром,
и в лицо ему бил жар. Олег щурил глаза и чувствовал, что может задремать.
     Он отошел к  стене и сел на лавку.  С фанерного стола транзистор Рудика
Островского выкладывал спортивные новости. "Динамо" проиграло "Кайрату", и в
этом ничего хорошего не было.  В руках у парней появилась коробка домино,  и
черные костяшки застучали по фанере.
     - Олег, будешь?
     - Нет, не люблю...
     "Не люблю,  не понимаю,  как можно часами долбить фанеру,  словно и  не
гнули спину весь  день,  или  еще  в  гостиницах собираются командировочные,
упитанные,  подвижные дяди,  приехавшие объегоривать кого надо,  и стучат, и
орут, и стучат... Черт, так можно заснуть, а этого нельзя, будет стыдно, тем
парням,  что  спорят сейчас у  стола,  труд сегодняшний,  наверное,  детские
игрушки... Доминирующие ребята..."
     Олега чуть-чуть развеселило это слово,  чуть-чуть встряхнуло его. Но он
тут  же  вспомнил,  что  Терехов ворочает камни под дождем.  Тоже хоть и  не
стучит сейчас в домино, но из доминирующих.
     А все же не так плохо было бы и заснуть, будить не станут, когда придут
отдыхать другие,  пожалеют,  разбудят позже,  все  сделают,  скажут Сейбе "С
приветом",  отправятся наверх,  начнут гасить свечи,  мять  мокрыми пальцами
горячий воск и его разбудят.  И не расстроится он, не умрет от стыда, потому
что  все равно уже ничего не  может,  выложился,  стрелка силомера мечется у
предельной черточки и  дальше не прыгнет.  А  у  Терехова прыгает,  прыгает,
потому что...
     Черный потолок качается,  черные танцующие тени летят в небо и не могут
улететь,  трутся о  потолок и  исчезают в  нем.  Они все дальше и дальше,  в
другом, тающем мире, и вот...
     - Олег, ты так свалишься с лавки!
     - А-а? Что?.. Нет, нет, я не сплю...
     "Не сплю,  но  чуть было не задремал.  Хоть бы догадались сюда книжки и
журналы принести,  все было бы занятие". Впрочем, занятиями нынешний день их
не  обделил.  Не  жадный.  Но  день этот Олегу был не  по  душе.  Как и  все
неожиданные  шквальные  дни,   присваивающие  себе  инициативу.   Ходи  себе
растерянным и подавленным,  делай все,  что тебе прикажет этот день, будь на
побегушках в  его игре,  пока не приспособишься к  ней и  не перехитришь ее.
Терехов удачливей, такие дни для него радость.
     - Олег, держи куртку, теплее будет!
     - Спасибо, спасибо... Не надо...
     Все  же  взял куртку,  и  на  самом деле стало теплее.  И  мысли уже не
спешили,  укутанные теплом.  Всегда в такие сумасшедшие дни,  когда летело к
черту привычное,  ему было скверно, и появилось ощущение, что он в этом мире
ничего не  значит,  ну  ничего,  и  ничего от него не зависит,  как бы он ни
хорохорился. Он чувствовал себя жалким и беззащитным, а на него наваливалось
что-то огромное и  слепое,  вспоминались бомбежки,  пережитые во влахермском
детстве,  и снова в том далеком грохоте мать тянула его за руку в убежище, и
черный  сырой  подвал прятал их.  "Ладно...  хватит...  все  пройдет...  вот
привыкну..." Привыкнет,  как это уже бывало сто раз,  привыкнет, наверное. А
вдруг в сто пятнадцатый не выдержит?  Что тогда?  Кто знает...  Вот Терехову
все  нипочем,  ему  бы  только дни пошумнее,  лезет напропалую,  и  сегодня,
мокрый,  усталый,  грязный,  он  красив,  да  так,  что хочешь не хочешь,  а
залюбуешься им. Может, он супермен-самоучка. А может, он просто обыкновенный
человек? Вот ведь какое дело.
     Надя могла бы уже и  спать,  и это было бы к лучшему.  Ему не хотелось,
чтобы она видела его сейчас.  Конечно,  он бы собрался,  он сжал бы всю свою