его ног,  а  Терехов не двигался,
никуда ему не хотелось идти,  ни о  чем не хотелось думать,  а  единственным
желанием было  ленивое и  безнадежное -  отоспаться.  Все,  что  он  полагал
сделать,  начиналось со слов: "Вот отосплюсь...", и верилось, что сегодня он
сможет свалиться на  постель и  дрыхнуть на  совесть,  изгнав из подсознания
осточертевшее ожидание тревоги.
     Сегодня на  небе было солнце и  не было облаков,  и  голубизна казалась
естественной,  будто  бы  и  вчера,  и  позавчера,  и  неделю назад загорали
сейбинцы на лежаках и  в плетеных креслах и никакие серые пятна не отравляли
их летнего состояния. Погода изменилась внезапно, внезапность была привычным
орудием природы в здешних местах,  и кто знал, не решила ли она позабавиться
и  не  включит ли она через полчаса свой бесконечный душ.  Но сейчас светило
солнце,  солнце,  и  раз уж ему дали свободу,  оно жарило,  сушило промокшие
плащи и ватники, паром подымало воду из луж.
     Но,  может  быть,  и  вправду кончились дожди,  и  Сейба успокоится,  и
начнется сладкая жизнь,  сухая  жизнь,  и  за  столовой на  травяной плешке,
очищенной от кочек,  удастся постучать футбольным мячом. Терехов заулыбался,
представив себе  фантастическую картину,  и  вспомнил  о  своем  обещании  -
поработать как  следует  с  ребятами  на  тренировках,  чтобы  не  проиграть
кошурниковцам.
     Час назад он  не  улыбался,  и  Рудик Островский не улыбался,  и  члены
комитета не улыбались.  В сырой прорабской комнатушке Терехов рассказал им о
мосте,  о Будкове,  о разговорах с Испольновым и Чеглинцевым. Здесь и решили
устроить собрание, все на нем выложить и попросить у людей совета, как быть.
     Мысли и  желания Терехова были  вялыми,  время от  времени он,  как  бы
спохватываясь, вспоминал о Наде и о вчерашнем разговоре с ней и думал: "Надо
все решить нам с ней",  понимая прекрасно, что сегодня он не способен делать
что-либо, предпринимать или решать. Но когда Рудик явился к нему в комнату и
сказал: в столовой собираются люди, Терехов подумал, взволновавшись вдруг, о
том, что на собрании будет Надя. "Иду, иду, - сказал он Рудику, - сейчас вот
бумаги соберу..."
     - Да, - спохватился Терехов, - а Испольнов придет? Ты говорил с ним?
     - Он отказался.
     - Ладно, - нахмурился Терехов, - черт с ним!
     Столы в зале не сдвигали,  как стояли они,  так их и оставили,  стульев
хватило всем,  на  вырост  поселка была  рассчитана точка  питания.  Кумачом
пластиковые квадраты не покрывали,  Рудик с Тереховым уселись в углу,  будто
бы ужинать пришли, и в трибуне с толстобоким графином не нуждались.
     - Тише,  тише,  -  начал Рудик,  -  устали,  устали,  а на разговоры, я
чувствую,  энергии хватает...  В  общем,  просьба послушать,  что нам скажет
товарищ Терехов.
     - Я ненадолго... - встал теперь Терехов.
     Он  запнулся,  потому  что  понял,  что  для  разгона  начнет  говорить
необязательные пустые слова и  потом от этой неуверенности и все его главные
слова будут неуверенными и дойдет ли суть их до ребят так,  как ей следовало
бы   дойти?   Он  почувствовал,   что  волнуется,   и   это  было  для  него
неожиданностью,  он обвел взглядом ребят,  увидел Чеглинцева, Севку, старика
сторожа,  посчитавшего,  наверное,  что в обязанности его входит и посещение
собраний,  увидел Надю,  и ничего не случилось с ним,  когда он увидел ее, а
волнение его не  прошло,  и  оно пугало его.  Нежданная пришла вдруг мысль о
том,  что эту клеенку с лебедями надо все же из столовой убрать,  пусть даже
прораб Ермаков и обидится. Подумав об этом, Терехов сказал:
     - В общем,  так...  Может,  для многих это покажется удивительным, но я
постараюсь доказать, что никакой тут фантастики нет. И перехлеста нет...
     И  он  стал  излагать по  порядку и  то,  как,  прыгнув в  первый  день
наводнения в  сейбинскую воду,  ощутил удары маленьких камушков,  и то,  как
снимали черепа ряжам, и то, как копался он в бумагах коричневого сейфа и что
там обнаружил,  и о разговорах с Чеглинцевым и Испольновым,  естественно, не
позабыл.  Вот только о  беседе с Ермаковым не вспомнил,  не захотел поминать
имени прораба и его слов,  а был соблазн. Говоря все это, Терехов ловил себя
на том,  что говорит он отвратительно, нудно и монотонно, бубнит, совершенно
не чувствует отношения ребят к его словам, не видит их лиц, не слышит, шумят
ли  они  возмущенно или  молчат,  осуждая Будкова,  а  может  быть,  и  его,
Терехова,  за  то,  что вынес на  их обсуждение пустяковый,  не стоящий того
вопрос.
     С ним бывало такое не раз,  он умел вести разговор на ходу,  когда люди
окружали его,  спорили и шумели,  а вот речи у него не получались, словно бы
отключался он  от  того,  что  было перед ним,  и  нес  свою тяжкую ношу без
удовольствия, желая побыстрее свалить ее все равно куда. И теперь, отбубнив,
отбарабанив проклятые слова,  он  сел  на  стул с  горестным сознанием,  что
провалил дело, надо было Рудика попросить выступить сегодня.
     В столовой было тихо.
     - Да,  -  сказал Терехов,  - я кратко... Может, кто-нибудь другие факты
приведет или  оспорит...  Слова мои  в  чем-то  может подтвердить Чеглинцев.
Испольнов не пришел...
     - Испольнов здесь, - услышал Терехов.
     - Здесь, да?
     - И Соломина привел, - сказал Испольнов.
     - Да, да, - закивал Соломин, привстал даже, поклонился обществу, словно
представили его официально.
     - Вот, - сказал Терехов, - и Испольнова можете кое о чем спросить.
     - А я отвечать не буду,  -  буркнул Испольнов. - И ты от меня ничего не
слыхал. Никакого у нас с тобой разговора не было. Фантазия у тебя богатая.
     - Да? - растерялся Терехов. - Фантазия? А зачем ты сюда пришел?
     - Дома скучнее.
     - Ну повеселитесь.
     В  зале шумели.  Рудик стоял возмущенный,  Терехов взял Рудика за руку,
успокаивая его:  "Ничего,  ничего,  оставь его.  Пусть развлечется..." А сам
понимал -  собственное его спокойствие,  -  а он был уже спокоен, - или даже
безразличие идет не от стальных нервов,  а от усталости. Впрочем, вчера тоже
были  усталость  и  равнодушие,   а  не  выдержал-таки,  поднялся,  пошел  к
осточертевшему мосту,  мог бы и  не ходить,  там и  без него все знали,  что
делать, и делали, как умели, и его отсутствие или его приход ничего изменить
не могли, да и не изменили.
     - Кто просит слова? - сказал Рудик.
     Слова никто не просил,  не привыкли слова просить, просто шумели и все.
Возмущались Будковым или не верили про Будкова, уважаемого человека, а всего
больше возмущались Испольновым,  позволившим себе  устроить цирк,  благо что
сидел рядом с ними и ухмылялся.
     - Чего тут слова просить, - встал тяжелый и круглый, как гиря, штукатур
Козлов,   -   действовать  надо.   Делегацию   к   начальнику  строительства
отправить... Или письмо написать... Все подпишемся...
     - А если я пошутил? - возмутился Терехов. - Если я такой остряк? Если я
человека оклеветал! В корыстных целях. Или по ошибке?..
     - Сначала,  -  вскочил Воротников, - мы должны убедиться, что его слова
справедливы, а потом уж рубить...
     - Я  предлагаю так,  -  сказал  Рудик.  -  Пусть  каждый  ознакомится с
документами,  которые у  Терехова есть,  пусть каждый их  на  зуб попробует.
Потом,  я думаю, нужно комиссию избрать, она все проверит и уточнит, а тогда
мы и будем действовать... Как вы считаете?
     Рудика  поддержали.  Рудик,  довольный,  разъяснял в  подробностях свое
предложение,  а  мысль его  рвалась дальше;  бумажки,  отобранные Тереховым,
пошли по рукам, и сейбинцы смотрели их, спорили.
     И  хотя разговоры еще шли и  слышалось разное,  в том числе:  "Не может
быть,  зря на Будкова...",  "Ну и подумаешь, что тут такого...", хотя больше
занимали людей сейчас не сами факты,  выложенные Тереховым, а их собственное
отношение к Будкову, теплая инерция человечьей доброты, не желающая верить в
плохое, хотя все это жило и шумело в столовой, Терехову стало ясно, что дело
сегодня,  пожалуй,  дальше не сдвинется,  надо было ждать суждений комиссии,
которую тут  же  выбрали.  И  когда говорить уже  вроде стало не  о  чем,  а
расходиться  не  хотелось,  заряд  возбуждения не  был  растрачен,  тогда  и
вспомнили о  ребятах  из  бывшей  бригады Испольнова.  Теперь  внимание зала
переключилось на них, они сидели растерянные, смущенные, говорили с оглядкой
на Испольнова,  они ничего не знали, Будков с ними разговоров откровенных не
вел,  может,  и накидывал им Будков деньги,  только они не ведали,  за что и
когда получали они прилично,  довольны были,  но и работали как сволочи. А в
ряжи действительно гравий клали.
     Их  корили,  и  парням было стыдно,  но  они поглядывали на Испольнова,
словно боялись его  или  указаний от  него  ждали,  а  Испольнов ухмылялся -
видимо,  воспитал он к себе почтение,  страхом подбитое, и исчезнет ли оно с
уходом Испольнова или  останется черноземом для новых всходов,  это еще надо
было понять.  Устав, поговорив, в зале замолчали, и Терехову показалось, что
никто  не  понимает всей  глубины случившегося,  как  понимает он,  никто не
относится к нему столь болезненно, как он, он огорчился, но тут вскочил Олег
и начал речь,  пламенно и страстно,  как он умел,  слова его были о том, что
чувствовал  Терехов,   но  эти  слова  были  в  тысячу  раз  ярче  и  точнее
тереховских,  и воронки от них были глубже и чернее,  и,  когда Олег кончил,
все  зашумели,  поддерживая его,  и  Терехов был  растроган,  был благодарен
Олегу,  он  восхищался им  и  все повторял про себя:  "Какой молодец!  Какой
молодец!"
     Теперь можно было поставить точку,  но  опять не стали расходиться,  а,
помолчав,  принялись говорить вещи,  к  теме  нынешнего собрания не  имевшие
отношения.  Давали Терехову советы,  как  ему  себя  вести и  у  кого искать
поддержки,  высказывали соображения, о чем письмо написать в редакцию, одним
делом с мостом не ограничиваться. Много было предложено мелочей, но говорили
и  важные слова и  среди них  об  электрификации дороги и  об  использовании
сваленного на просеках и станционных площадках леса. Электровозам предстояло
таскать составы в Саянах,  но дорога строилась пока обычная, поставить серые
железобетонные опоры  и  протянуть над  полотном провода  предполагали после
сдачи дороги,  а это было невыгодно,  и годы пролетели бы даром. Разговоры о
том,  что строительство дороги необходимо совместить с  ее  электрификацией,
велись давно,  но  велись между собой,  а  не с  трибун,  теперь же сейбинцы
предлагали  решение  собрания  отправить  куда  надо,   может  быть  даже  в
правительство.  Собрались  подсчитать и  во  что  обходится  сваленный  лес,
который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать - надо
было продумать.
     Рудик  кивал,  быстренько  заносил  предложения  в  блокнот,  исписывал
страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.
     - Будем кончать? - встал Терехов.
     - Пора...
     - Кончать надумали? - поднялся Испольнов. - А вы только начали...
     Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.
     Плечи у Испольнова были крутые,  а шея - тугая, борцовская. Все глядели
ему в спину, притихли.
     Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием,
Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.
     - Планы составляете! - смеялся Испольнов. - Зубы не обломайте!
     - Ну, ты! - вскочил Чеглинцев.
     Он  бросился было  за  Испольновым,  взбунтовавшись,  словно  бы  желая
отомстить за  свою  прежнюю жизнь,  придавленную тяжкой Васькиной лапой,  но
издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.
     - Не надо! - глухо сказал Терехов. - Оставьте его.
     А  на  улице глаза слепило солнце,  обещанием зноя поблескивали голубые
лужи.
     Терехов спустился к Сейбе.
     Бревна все еще плыли,  и шесты тыкались в их корявые бока,  но работы у
шестов было меньше.
     Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.
     Наверху,  у  склада,  Терехов  увидел  чеглинцевский самосвал и  самого
Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал
был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.
     Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:
     - Как бы в капитальный его не отправили!
     - Ничего, - сказал Терехов успокаивающе, - ничего.
     Ему  был  дорог этот  небритый парень,  удалой молодец из  незаписанных
былин,  и за то,  что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за
то,  что решил он  остаться в  Саянах,  словно бы  братом стал,  и  Терехову
хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.
     Он  уходил в  поселок,  и  ему  было хорошо,  потому что  он  вспоминал
чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал
думать о Будкове.
     Он  решил,  что  завтра или  послезавтра,  когда вода  спадет и  дороги
немного просохнут,  нужно будет послать к  Будкову человека,  который бы  не
только установил связь  с  Большой землей,  но  и  дал  бы  Будкову понять с
достоинством и  умом,  что его дела на Сейбе известны.  И он понял,  кого он
пошлет лучше  всех  объявить Будкову "идем  на  вы",  а  Терехов был  сейчас
убежден,  что  сделать это необходимо,  так порядочнее и  честнее;  объявить
"идем на вы" лучше всех мог Олег Плахтин.


        "25"

     - Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь...
     - Пятнадцать? Чего?
     - Ладно, спи дальше. Вода спадает...
     - Нет, серьезно? - сказал Терехов, испугавшись. - Пятнадцать часов?
     - Смотри,  -  Севка  протянул ему  будильник,  -  ты  свалился вчера  в
восемь...
     - В восемь? - расстроился Терехов.
     Он  скинул ноги на пол,  суетливо начал натягивать майку,  потом правой
рукой  стянул  со  спинки  кровати  брюки  и,  вздыхая,  покачивая  головой,
приговаривая:  "Вот тебе раз...  вот  тебе раз...",  стал всовывать шнурки в
кеды.
     - Ты торопишься куда-то? - спросил Севка. - На поезд опаздываешь?
     - На поезд, на экспресс...
     - Я тебе без шуток. Спешить некуда.
     - Хотя да,  -  сообразил Терехов,  - куда теперь спешить... Зря ты меня
разбудил...
     - Я тебя не будил...
     - Куда ты собираешься?
     - Сторожа перевожу.  Старик  по  внукам соскучился.  Ночь,  говорит,  я
отстоял, днем и дома могу побыть.
     - Потом Олега перевезешь. Он - к Будкову.
     - Ладно.
     Севка пытался улыбаться,  но улыбка у него была странная,  словно бы он
ею  прикрывал что-то  и  боялся,  как бы не свалилась она картонной маской с
развязавшимися  тесемками.  Хрупкий,  с  разломившимися белыми  прядями,  он
выглядел беззащитным мальчишкой,  обиженным кем-то,  и  Терехову стало жалко
его.
     - В воскресенье, - сказал Терехов, - я тебя смогу отпустить в Абакан.
     - В Абакан?
     - Девятый том Соловьева стоит там на полке.
     - Да,  да, девятый том. Надо съездить, - обрадовался Севка, обрадовался
слишком торопливо и шумно и сам понял, что перестарался.
     - Что-нибудь случилось, Севк? - спросил Терехов.
     - Ничего не случилось, - хмуро сказал Севка, - пойду, старик ждет.
     Терехову  хотелось верить  ему,  потому  что  в  окно  било  солнце,  и
казалось,  что все невезения и тяготы остались в пасмурном прошлом, а теперь
начинается жизнь чудесная и  улыбчивая.  Но  он смотрел Севке вслед и  снова
жалел его, а почему, и сам не знал.
     Впрочем,  через полчаса на улице,  под голубым и  теплым уже небом,  он
забыл о Севке,  а стоял и думал:  "Как хорошо!" И все,  чем он жил последнее
время,  казалось ему  омытым лучами солнца,  все  ушло куда-то  в  спокойную
страну Забытья, а думалось только о радостном.
     И  тут он вспомнил о вчерашних своих ощущениях у чеглинцевской машины и
снова пожалел,  что не сказал ничего Чеглинцеву, не нашел слов, которые были
бы как пожатие руки.
     Из общежития напротив вышла Илга,  Терехова она вроде бы и не заметила,
прошагала по  той стороне улицы,  по  доскам,  с  клетчатой красной сумкой в
руке,  прошагала, наверное, в столовую, но общежитие было не ее, а вышла она
из него, как из родного дома, и это Терехова удивило.
     Потом ему пришлось вспомнить об Илге и сказать самому себе:  "Ах, вот в
чем дело",  но это было через час, когда он уже пообедал и встретил на улице
четырех девчат и среди них Веру Созину.
     Созину Терехов терпел с  трудом,  с  первого дня знакомства отношение к
ней  было  окрашено  неприязнью,   причины  которой  Терехов  и  не  пытался
доискаться.  Просто не  нравился ему голос ее,  ее  торопливые слова,  и  не
нравилось то,  как она жалела всех,  за жалостью ее пряталось злорадство,  и
то, как она успевала узнать о случаях невероятных и растрепать о них всем, а
вести ее,  к  сожалению,  потом подтверждались.  И  сейчас по тому,  как она
таинственно  и  с  удовольствием  молчала,  пока  девчата  пересмеивались  с
Тереховым,  и  по выражению ее глаз:  "Говорите,  говорите,  а  я  вам такое
скажу...",  Терехов  понял,  что  она  разрушит,  развеет  по  пылинкам  все
радостное в  нем.  "Ты  уж  только молчи,  -  думал Терехов,  -  ради  бога,
молчи..."
     - Да,  -  сказала вдруг  Созина,  -  очень интересно получается,  очень
интересно...
     - Что? - не понял Терехов.
     И тут же осекся,  спохватился,  не надо было ему спрашивать,  открывать
тем самым созинские шлюзы, молчал бы уж или сбежал сейчас по делам; впрочем,
Созина все равно отыскала бы его и выложила бы правду...
     "Она как наркоманка, - подумал Терехов, - вон как глаза заблестели".
     - Очень интересно получается... Илге сегодня пришлось ночевать у нас...
Все кровати у нас заняты,  и она,  бедная, спала прямо на полу... Так мне ее
жалко было... Конечно, Илга...
     Тут она остановилась и  выразительно посмотрела на Терехова,  словно бы
знала о нем такое,  чего не знали другие;  впрочем,  она не осуждала его,  а
просто подчеркивала: "Да, да, нам все известно, все..."
     "Илга? - насторожился Терехов. - При чем тут Илга?" Он глядел на Созину
с  неприязнью и даже с брезгливостью,  но был растерян и невольно обернулся,
не собрались ли вокруг слушатели.
     - Конечно,  Илге ничего не  оставалось,  как сбежать из  этого ада,  из
этого бардака...  Чеглинцев вечером напился,  явился к этой... к Арсеньевой,
нашей непорочной девушке,  стал ее поить...  Илге и  пришлось уйти,  сбежать
фактически.
     "Да замолчи ты! - думал с отчаянием Терехов. - Доведешь ведь..."
     - А y нас пол сами знаете какой... доски... Маялась, бедная... А вы что
думаете,  Арсеньева выгнала его?  Да?  Очень ей  это  надо  было...  Она  же
перевоспитывается...   Чего   же   ей   терять  шанс...   Переспали  они   с
Чеглинцевым...  А ее там в Воронеже летчик ждет... Вот как получается... Или
она его ждет...
     - Слушай, прекрати, - мрачно сказал Терехов.
     - А что? А что я такое сказала? - обиделась Созина. - Я правду сказала.
Мне  ведь Алку ужасно жалко.  У  нее летчик,  она его любит.  Зачем ей  этот
кобель-то Чеглинцев. Ему что, любовь, что ли, нужна? Вы меня не смешите... И
его мне жалко... Такой видный парень, и зачем ему связываться с этой...
     "Ну замолчи ты!" - взмолился Терехов.
     - Мне нужно идти, - процедил Терехов.
     - Если вы мне не верите,  - оскорбленно фыркнула Созина, - можете зайти
в женское общежитие и проверить. Они там... Еще веселые...
     - Я пошел.
     За  его спиной шумели девчата,  то  ли  на  Созину набросились,  то  ли
обсуждали слова ее,  гомонили вразнобой,  а Терехов шагал и бубнил про себя:
"Значит, так... Значит, так..."
     Он вспомнил беззащитную Севкину улыбку и  то,  как Илга вышла с красной
клетчатой сумкой из чужого общежития,  и подумал: "Такое выходит дело..." Он
обругал Севку: "Вот ведь размазня", но не Севка волновал его сейчас.
     Впрочем,  он  решил  не  соваться в  женское  общежитие,  даже  если  и
Чеглинцев был  там  сейчас.  "Какое мне  дел