спросил Терехов.
     - Это еще при Будкове, наверное...
     - При Будкове, при Будкове, - закивали парни.
     Из-за  отмытых  скучившихся  деревьев,   разбрызгивая  грязь,  выскочил
самосвал,  одинокий  представитель вымершего на  острове  племени  колесных,
рванулся к Сейбе и встал тут же, утих, галантный Чеглинцев распахнул дверцу.
     - Сейчас  я.   Пойду  обогреюсь...  -  сказал  Терехов  парням,  сказал
смущенно,  словно они оставались на передовой,  а он без всяких на то причин
уезжала тыл.
     На  повороте перед сейбинским съездом увидел Терехов Рудика Островского
и крикнул ему:
     - Я скоро вернусь!
     - Закурить хочешь? - спросил Чеглинцев.
     Терехов помотал головой и сказал:
     - А ты за руль сел?
     - Это не я. Это кто-то другой.
     - Вот я и смотрю. Ты-то ведь уволился.
     - Решил покататься в последний раз. Все лучше, чем по грязи ходить.
     - Ну-ну,  -  равнодушно сказал Терехов, затылком прислонился к металлу,
глаза закрыл, словно задремал, сидел, стиснув зубы, стараясь побороть дрожь.


        "12"

     В  общежитии  Терехов  устроился  у  печки  и  теплым  железным  крюком
постукивал по красным еще углям.  Был он в одних трусах и накинутом на голые
плечи сухом ватнике.  Ладони его стянули белые пока бинты. Перевязывала руки
ему Илга,  комиссарша в  кожаной куртке,  браунинга,  жаль,  нет в  кармане,
отругивала   Терехова   сердито   и   сказала,   что   ему   нужно   сделать
противостолбнячный укол. "Как же, сейчас..." - проворчал Терехов.
     Терехов  дул  на  угли,   и  вспыхивала  отгоревшая  береза,   пыжилась
напоследок.  Терехов новые поленца не подкладывал,  и от этих углей ему было
тепло,  и худенькой кочережкой он постукивал по ним с удовольствием.  Огонь,
пошумевший,  с  жадностью лизавший дерево,  жил  еще в  коротких головешках,
прятался в  них,  изнутри подсвечивал угли,  слезы вышибал из глаз Терехова,
шипел, уставший, и менял резкие свои рисунки, оранжевые с голубым.
     - Я пойду.
     Терехов обернулся. Рядом стояла Илга, а он о ней забыл.
     - Да, да, конечно, иди, - заторопился Терехов.
     Ему  стало неловко оттого,  что она стояла за  его спиной,  смотрела на
него,  а  он сидел у  печки полураздетый и  думал,  что она вышла из комнаты
вместе с  ребятами.  Терехов заерзал на  табуретке и  стал  деловито стучать
кочережкой.
     - У меня спирт есть, - тихо сказала Илга, - медицинский. Если нужно.
     Терехов обернулся. Илга стояла уже у двери, и лицо у нее было красным.
     - Нет, нет, не нужно, - быстро сказал Терехов.
     И  когда хлопнула за Илгой дверь,  он встал и  начал ходить по комнате.
"Вот смешно,  -  думал Терехов.  - Она предложила мне спирт, чего никогда не
делала,  и покраснела, словно шла на преступление, она и думала, что идет на
преступление ради меня. А я отказался от спирта, чего тоже никогда не делал,
а сейчас и подавно не должен был делать".
     Терехов стал одеваться. Все было сухое, теплое от печки, но надолго ли?
Струйки по-прежнему бежали по  оконному стеклу.  Терехов не  спешил,  словно
после бани не хотел шагать в холод и слякоть, а идти надо было.
     Поеживаясь, поругивая каждую каплю, нырявшую за шиворот, Терехов прошел
к столовой и за ней, за сваленными досками, увидел желтоватые камни. Их было
немного,  и  Терехов постучал по  одному из  камушков носком сапога,  словно
проверяя,  настоящий он или бутафорский.  Потом заглянул в  клуб и  школу и,
убедившись,  что  работы в  них идут,  дав ОЦУ и  Надю увидев хоть издалека,
двинулся к Сейбе.
     У реки его ждала радость.
     Севкин трактор переползал Сейбу.
     Его кабина плыла по воде,  и  серый фанерный фургон тянулся за кабиной,
как за буксиром.
     - Терехов, Терехов, - загалдели ребята, - видишь?!
     - Вижу,  -  сказал  Терехов.  -  Зимовщики Диксона  встречают ледокол с
теплыми валенками...
     Но  он был рад на самом деле,  и  рад не только трактору с  фургоном на
спине,  но и  тому,  что теперь Севка будет с ним рядом,  и кровать в правом
углу  их  комнаты  перестанет  пустовать.   "Молодцы  сосновские.  И  старик
молодец", - подумал Терехов о Ермакове.
     Севка со своим трактором выделывал сейчас чудеса.  Но все, кто стоял на
берегу,  смотрели на  трелевочный спокойно,  словно с  сегодняшнего утра  им
пришлось шагнуть в  жизнь с  иными ритмами и волнениями и там,  в этой новой
жизни,  плывущий через  реку  трактор никого  не  мог  удивить.  А  потому и
тумаркинская труба молчала. Привыкла.
     И все смотрели молча,  молча до тех пор,  пока трелевочный не застрял у
самого бугра с березками,  и тут ребята зашумели снова,  сразу все принялись
давать советы. Севка потихоньку пускал трактор в объезд слева и справа, но и
там он не вылез на бугор, и тогда Севка закричал:
     - Хлеб жалко. Размокнет, если с ним искать въезда. Лучше заберите.
     Терехов хмыкнул:  "Заберите",  легко сказать,  но,  наверное. Севка был
прав,  клеклое,  кислое тесто даже с  голоду радости бы не принесло,  и  тут
хочешь не хочешь, но приходилось снова лезть в воду.
     - Мы идем, - сказал Островский и шагнул к реке.
     Молча,  осторожно двинулись за ним ребята. Терехов пошел за ними, а его
тут же оттеснили, вежливо, но сильно, кто-то бросил:
     - Обсушись, мы уж сами...
     - Обсушусь, - улыбнулся Терехов и капли рукой с лица сбросил.
     Терехов стоял и  смотрел,  как  медленно,  чертыхаясь,  шагали ребята в
воду,  и река сначала была им по колено,  а потом по пояс и по грудь. Шумный
людской клубок превратился в осторожную молчаливую цепочку. Рудик Островский
первым забрался трактору на  спину и,  подняв крышку фургона,  перегнувшись,
стал   вытаскивать  буханки.   Терехов  вдруг   почувствовал  запах   хлеба,
нестерпимый и близкий,  словно в руке его очутился кусок черного, посыпанный
солью.  Терехов проглотил слюну, подумав, что все, наверное, так же голодны,
как и он. Буханки казались ему тяжелыми, похожими на отливки из стали или на
снаряды диковинной формы,  так  бережно и  напряженно несли их  руки  Рудика
Островского из  фанерного нутра фургона и  до самой коричневой воды.  Там их
принимали другие руки,  тоже напряженные и  вытянутые,  потом другие,  потом
другие,  потом другие.  Черные тяжелые буханки плыли над  бешеной водой,  но
сейбинские брызги не долетали до них.
     Буханки уже  подбирались к  берегу,  и  Терехов снял  с  себя  ватник и
постелил его  на  траве.  Рядом  легли другие ватники.  Растянутый осиновыми
ветками плащ брезентовой крышей повис над ними.  Терехов крикнул Чеглинцеву,
поджидавшему хлеб со своим самосвалом,  чтобы он ехал наверх,  в поселок,  и
нашел там ящики и  кусок брезента.  И  еще Терехов подумал,  что надо срочно
поставить здесь,  у  самой  Сейбы,  временный сарайчик,  где  можно было  бы
отогреваться и сушить одежду.
     - Эй, Терехов, держи!
     Парень,  стоявший рядом,  Виктор  Крыжин из  бригады Уфимцева,  толкнул
Терехова,  и  тот,  обернувшись,  протянул руки  и  принял  первую  буханку.
Горбушка ее была мокрой и  блестела,  темная,  как осенний боровик.  Терехов
ласково обтер ее ладонью,  положил на сухой ватник и,  пока было время,  все
разглядывал буханку,  словно это был вовсе и  не  хлеб.  Но через секунду он
протянул руки  за  новой  буханкой,  и  вскоре хлебная горка стала расти под
брезентовой крышей,  а Терехов,  последний в живом транспортере, укладывал и
укладывал этаж за этажом черных грибных горбушек.  Он брал буханки осторожно
и даже с некоторой боязнью, словно принимал грудного ребенка.
     Последняя буханка перебралась из  фанерного фургона быстрее,  ее  почти
швыряли из  рук в  руки,  она даже перевернулась в  воздухе,  уже над сушей,
будто  от  радости.  Терехов принял ее,  посадил на  самую  вершину горки  и
легонько пристукнул ладонью.  Севка крикнул:  "Буду искать объезд", а ребята
потянулись к  хлебному складу,  побросали ватники,  растянули крышей плащи и
уселись вокруг Терехова.
     - Нож у кого-нибудь есть? - спросил Терехов.
     Нашелся складной,  и  Терехов принялся резать  хлеб.  Толстые,  тяжелые
ломти  отваливались на  серую подкладку ватника.  Ломти никто не  брал,  все
смотрели на  них и  на  неторопливые движения ножа.  И  только когда Терехов
защелкнул нож и сказал "Берите",  потянулись руки к пахучим ломтям.  Терехов
аккуратно собрал крошки,  как делали его отец и дед, ватник за рукав потряс,
чтоб не укатились куда хлебные катышки,  и высыпал крошки на ломоть,  словно
посолил его.  Он ел хлеб и смотрел на Сейбу и на Севкин трелевочный. Трактор
двигался к  мосту,  к  зеленой  насыпи,  медленно гусеницами ощупывал каждую
морщинку дна.
     Ребята жевали молча.  Терехов вытянул ноги в сапогах из-под брезентовой
крыши и вспоминал Влахерму.
     В военные годы и после, в голодном сорок седьмом, влахермские ребятишки
каждый день  у  магазина,  называемого по  привычке кооперативом,  поджидали
хлебную фуру.  Взрослые уже  стояли в  очереди,  ползшей за  угол деревянной
лавки,  с  синими  чернильными и  карандашными номерками на  руках,  шумели,
ругались,  обменивались новостями,  а пацанье вилось на пыльной площади, все
высматривало,  не показалась ли фура на мосту.  И  когда появлялась телега с
жестяным сундуком,  которую  тащила  от  пекарни  пегая  равнодушная кобыла,
ребятишки прыгали от радости и кричали:  "Фура,  фура!",  и Терехов кричал и
подталкивал мелкоту.  Севку,  и  Олега в  том числе,  чтобы они не  зевали и
бежали в очередь к своим.  Через час все они расходились по домам, довольные
и  благодушные,  несли теплые буханки и  грызли на ходу кисловатые горбушки.
Сколько было потом сытых лет,  выстраивавших другие очереди, и хлеб брали со
стола,  как какой-то обязательный предмет,  вроде вилок и  ножей.  А  сейчас
ребята вокруг Терехова жевали молча,  словно открылся им вдруг смысл и  вкус
хлеба.  Островский хлопал ресницами,  Олег  Плахтин был  серьезен,  Тумаркин
спешил,  и  с  губ его сыпались крошки на  медную трубу,  лежавшую в  мокрых
коленях.
     Трелевочный взревел,  -  наверное,  выбирался у  насыпи  на  сушу;  все
повернули головы в  его  сторону,  но  с  места никто не  двинулся.  Трактор
ковылял по берегу,  давил кусты, а потом остановился. Севка и его чокеровщик
Симеонов,  мокрые и грязные, вылезли не спеша и стали осматривать гусеницы и
трогать их пальцами.
     - Севка! Симеонов! Топайте сюда! - закричали ребята.
     - Вот ваша доля, - сказал Терехов.
     - Сыты по горло,  - махнул рукой Севка. И, помолчав, добавил с досадой:
- Угораздило вас встать на этом бугре. Мы, дураки, перли прямо на вас, а тут
глубина, видишь. Вымокли.
     - Ладно, сейчас все пойдем сушиться и в столовую.
     - Ну как у вас? - спросил Севка. - Чего нового?
     - Как видишь, - показал Терехов глазами на Сейбу и на небо, - вот и все
новое. Хотя нет, у нас ведь свадьба. У Олега и у Нади.
     - Вот как! - удивился Севка.
     - Да, - кивнул Олег.
     - Ну,  старик,  поздравляю, - Севка руки к небу поднял. - Чего же боле,
что я могу еще сказать. Когда?
     - На среду назначили, - мрачно выговорил Олег. - А тут Сейба.
     - Ну и чего ждать,  -  оживился Островский.  -  В среду и сыграем. Чтоб
запомнилась! А-а?
     - В среду! А чего же! В среду...
     Терехов поднялся рывком, закурил, прятал сигарету в кармане плаща.
     - Ермакова уложили? - спросил Терехов.
     - Уложили.
     - По всей трассе наводнение?
     - Да.  И  в  Кошурникове,  и  у  Будкова.  Вот  только в  Курагине и  в
Минусинске потише.
     - Им легче прожить. А у нас с мостом ерунда.
     - Мне  еще  нужно на  тот берег.  Чего вам только не  насобирали.  Даже
свечек - целый пуд.
     - Ну  съезди.  Захвати вон  ту  лодку.  Верни  ее  мужику.  Скажи,  что
заплатим.
     Они  стояли рядом,  Терехову очень  хотелось обнять Севку или  хотя  бы
потрепать его по  плечу,  но  они стояли как чужие,  прятали свое волнение и
радость,  курили  деловито и  говорили деловито,  словно  бы  расстались час
назад,  словно бы не соскучились друг по другу.  "Ничего, - думал Терехов, -
вот выберется свободная минутка, вот тогда и поговорим..." Но он чувствовал,
что  Севка  по   всяким  мелким  приметам,   как  по   шумам  мотора  своего
трелевочного,  догадывается о его, Терехова, скверном настроении и понимает,
что Терехов чувствует это, и не разубеждает его, а потому обоим было неловко
и неприятно.
     - Да, - спросил Севка, - значит, без перемен?
     - Что без перемен? - не понял Терехов.
     - Ну  все...  -  Севка сказал это неуверенно,  и  в  голосе его Терехов
уловил смущение, и тогда он понял смысл Севкиного вопроса.
     - Все без перемен,  -  подтвердил Терехов, и никто вокруг не понял, что
слова эти означали:  "Ничего с твоей Арсеньевой не произошло",  только Севка
обошелся без переводчика.
     "Ничего с  твоей Арсеньевой не произошло",  -  сказал Терехов и  тут же
вспомнил,  как  глядела она на  Чеглинцева и  как лежали шершавые коричневые
лапы Чеглинцева на ее детских карандашных пальцах.
     "Надо будет сказать ему,  намекнуть ему,  - подумал Терехов, - чтобы не
прошляпил... как-нибудь..."
     - Я поплыву, - сказал Севка. - Лодка в тех кустах?
     С  минуту  Терехов,  как  и  все,  стоял  и  смотрел рассеянно в  спину
трелевочного.  Трактор съезжал к  Сейбе нехотя,  надоело ему испытывать свою
железную судьбу.
     - Идем в поселок, - сказал парням Терехов.
     В столовой был иной мир, теплый и благополучный, зеленоватые лебеди все
плыли к  розовым кувшинкам,  и  чубатый машинист все  пускал дым  из  важной
коричневой трубки.  Ели с устатку да шницели нахваливали, а на добрых печках
шипели,  жарились,  исходили паром ватники,  брюки,  майки и портянки. Как в
киношный день,  когда крутили в  столовой на белой простыне "Сорок первый" и
"Железную маску", все поселочные пришли в длинный голубоватый зал, в местный
парламент и  местный  увеселительный дворец.  Подсели к  Терехову бригадиры,
механики,  мотористы,  и  Терехов,  отпивая по глотку горячий кофе,  говорил
негромко,  но его слышали все. Краснолицый мальчишка, напившийся сосновского
молока  из  бидона  прораба  Ермакова,  попискивал  на  руках  матеря,  Гали
Воротниковой.
     Терехов говорил о мосте, о том, что камушки из него вымывает, говорил и
о  советах Ермакова забить ряжи  бутом.  Все  были  расстроены,  Терехов это
чувствовал и,  помолчав, сказал, что медлить нечего, у всех будет одно дело.
Стали  обсуждать,  говорили  громко,  высказывали предположения,  толковые и
безрассудные,   наконец  сошлись  на  том,   что  надо  спешить.  Тут  же  и
распределили заботы,  бригада  Уфимцева взялась  ставить  теплушку у  Сейбы,
воротниковцы должны были  снять у  моста бревенчатый скальп и  открыть ряжи,
Чеглинцеву поручили  искать  и  возить  камень,  все  остальные  поступали в
подсобные рабочие.
     - На складе лежат плащи и резиновые сапоги, - сказал Терехов, - кто гол
и бос, имеет шанс стать богатым. Сапоги есть и охотничьи, болотные.


        "13"

     Пеньковый канат  Севка привязал к  кривому столбику перил.  Канат висел
над водой и цеплялся за отмытый и нежный осиновый ствол.  По насыпи, держась
за канат,  двигались к мосту брезентовые мужики с пилами,  ломами и топорами
на  плечах.  Бутовый  камень,  собранный у  столовой,  Чеглинцев хотел  было
сбросить у самого начала насыпи,  но потом представил, как будут таскать его
к мосту, и решил погнать свой самосвал дальше. Севка следил за ним снизу, из
кабины  трелевочного,  и  был  готов  поспешить с  трактором на  помощь,  но
самосвал продвигался метр за метром,  не останавливался и не падал в воду, а
Терехов стоял на мосту и командовал спокойно:
     - Давай, давай, так, так... прямо, прямо...
     Потом  Чеглинцев  уехал  искать  бут,  сваленный  где-то  на  дороге  к
Трольской сопке. А плотники не спеша делали свое, снимали перильца, обтертые
и  поцарапанные,  выдирали из настила черные скобы и  костыли и  освобождали
бревно за  бревном.  Севкин трелевочный приволок сверху столбы и  доски  для
сарая,  ямы  для  стоек были уже выкопаны,  глиняные отвалы рыжими лисичьими
пятнами капнули на  серую холстину.  Терехов вылез из ямы,  воткнул лопату в
пластилиновую землю  и  посмотрел на  мост.  Жестяные фигурки  двигались над
рекой,  как в аттракционе водяной пантомимы.  Вид их Терехова развеселил, он
представил, как сам три часа назад разгуливал по сейбинскому стрежню.
     Уфимцев,  главный на  сарае,  опустил столб  в  яму,  смазав  при  этом
Терехова по плечу, выругался, а Терехов сказал ему:
     - Слушай, я пойду на мост.
     Уфимцев поморщился, словно желание Терехова показалось ему безрассудным
и несерьезным, но промолчал, и Терехов отправился к мосту.
     - Эй, Терехов, - крикнули ему, - иди сюда. Мы открыли.
     Крикнули с третьего ряжа.  Терехов выпрямился и по бревнам,  балансируя
руками,  прошел к деревянному колодцу с проточной водой. Вода, вертевшаяся в
срубе,  была еще мутней, чем на свободе, и Терехов удивился тому, что она не
доходит до верхних бревен.
     - Дайте-ка лом, - сказал Терехов. - Нет, подлиннее.
     Судя по чертежам и докладным, глыбины бута должны были заполнять ряж до
самого верха,  но они не заполняли,  а  доходили до пятого бревна,  и ничего
хорошего в  этом  не  было.  Тереховский лом  уперся  в  твердое,  а  потом,
соскользнув с  кривого бока  камня,  провалился вниз,  прошуршал чем-то  под
водой,  и Терехов с трудом удержал его.  Словно поварешкой,  поводил Терехов
ломом,  помешал густую  баланду из  гальки и  гравия,  все  пытался отыскать
большие камни,  углы  обшарил,  ничего не  нашел и  тогда рванул со  злостью
ломом. Звякнул металл, выныривая из воды, задел тяжелое и твердое.
     - Так, - сказал Терехов, - один гравий. Сверху только...
     Терехов с  досадой бросил  лом,  опустился на  колени и,  перегнувшись,
вытащил из воды один из больших камней. Отмытая клыкастая булыжина оказалась
в его руках, крапины слюды тускло поблескивали на красноватых боках. Терехов
выпустил камень,  и он лег на свое неспокойное место,  обдав брызгами лицо и
руки Терехова. Терехов был мрачен, и дурные предчувствия одолевали его.
     Парни ломом прощупывали нутро сруба,  по очереди, словно каждому из них
просто необходимо было проверить открытие Терехова.  "Гравий,  точно гравий,
гравий и  вода..."  А  потом  и  в  других четырех ряжах  лом  месил ледяную
сейбинскую баланду  из  мелких  камушков.  "Засыпем  их  бутом,  сейчас  все
сделаем",  -  сказали Терехову парни.  Терехов кивнул, они-то были спокойны,
они-то  не  знали,  что  в  будковских бумагах ряжи уже  давно были засыпаны
бутом.
     Терехов побрел по насыпи,  голову опустив,  и  вода булькала у него под
сапогами.  Среди  мужиков,  ставивших сарай,  он  увидел вдруг  Испольнова и
Соломина и удивился тому,  что они здесь.  Появление Чеглинцева было, на его
взгляд,  естественным, а эти двое могли бы посидеть и дома. Но они работали,
и уже, наверное, давно, не замеченные им.
     - Вкалываете? - спросил Терехов.
     - А-а! - махнул рукой Испольнов. - Везет нам! Снова тут сидеть! Если бы
до наводнения...
     - Сейчас бы в Абакане были, - представил Соломин.
     - Платить вам не будем,  -  сказал Терехов. - Уволились, и привет. Сюда
вас никто не звал.
     - А мы просто так, - заулыбался Соломин.
     - Неужели ж мы дома могли сидеть,  раз такое дело! Что ж мы, скоты, что
ли? - возмутился Испольнов. А потом добавил: - Может, и заплатите...
     Терехов постоял, помолчал и сказал, обращаясь в мировое пространство:
     - А в ряжах-то - один гравий.
     - Один гравий и есть, - подтвердил Испольнов. - А сверху большие камни.
     - Вы ведь ставили мост? - вспомнил Терехов.
     - Да, - кивнул Испольнов, - мы, а кто же...
     - Почему ж там один гравий?
     - А потому, - сказал Испольнов и Терехову подмигнул и губы раздвинул, -
а потому, что один гравий, и все...
     - Я серьезно...
     - Это где гравий? - удивился Со