ли приходила
тоска,  он грыз потихоньку сухарики,  посасывал их,  видел материны ласковые
глаза и успокаивался,  не сразу,  но успокаивался.  Так и вошли эти сухари в
его  жизнь,  в  студенческие годы тоже оказались не  лишними,  а  уж  теперь
помогали ему в его взрослых заботах.  Впрочем,  детские его заботы кончились
слишком давно.
     Два   часа  посидел  Будков  над  доской,   в   обязательных  перерывах
побаловался гантелями,  мышцы  размял,  и  дальше мог  бы  сидеть долго,  но
почувствовал себя усталым,  последние дни были не из легких,  и  он разрешил
себе отдохнуть,  хотя и понимал, что в безделье схватят его мысли тревожные.
"Ну и пусть, - подумал он, - надо же когда-нибудь все это обмозговать..."
     Честно говоря,  ему не  хотелось увольнять Ливенцова,  да и  прав он не
имел увольнять его,  но  ситуация того требовала.  Ливенцов -  а  в  обиходе
просто Леденец -  был рабочим арматурного цеха,  рабочим неплохим,  но и  не
так,  чтобы  особенным,  Будков знал  его  смутно,  ругаться или,  наоборот,
скажем,  пить в  одной компании с  ним не  случалось.  И  надо же было этому
Леденцу недели две назад в Абакане,  в выходной, по незнанию сцепиться из-за
какой-то чепухи с самим Петром Георгиевичем, кто из них был неправ, попробуй
сейчас разберись, но перепалка зашла далеко, начались оскорбления, и Леденец
наговорил Петру  Георгиевичу обидные слова.  Что  с  тем  было!  Назавтра он
звонил Будкову,  кричал,  как только мембрана выдержала:  "Я не потерплю,  я
заслуженный человек...  Немедленно гнать со  стройки...  Что  у  вас  там за
бардак..."  Будков  говорил  в  трубку:  "Разберемся,  разберемся",  пытался
большого человека успокоить,  но  не тут-то было.  Судьба Ливенцова,  честно
говоря, Будкова мало волновала, но он не хотел идти против справедливости, с
другой стороны,  Петр Георгиевич был нужный человек, очень нужный, именно от
него зависело сейчас,  получит ли  поезд деньги на  строительство настоящего
клуба или их еще придется ждать года два.  За деньги эти бились всем поездом
уже давно и надеялись получить их вот-вот.  Петр Георгиевич был самодур, его
на трассе не любили, а уж Будков его просто ненавидел, как когда-то Фролова,
и все же с ним приходилось считаться.  Будков надеялся,  что Петр Георгиевич
забудет о воскресном случае,  так нет,  звонил он дважды, шумел, распалялся,
как тетерев на весеннем бою,  и очень ясно давал понять,  что решение свое о
деньгах ставит в прямую зависимость от того, уволят его обидчика или нет.
     "Вот  черт!"  -  сердился  Будков,  из  двух  зол  приходилось выбирать
меньшее,  интересы сотен  людей  невольно столкнулись с  судьбой  четырех  -
Леденца,  его жены и детей. И, помучившись неделю, Будков посчитал, что надо
все-таки  Леденца  уволить,   через  день-другой  он   устроится  на  работу
где-нибудь у соседей,  в мехколонне или у тоннельщиков,  Будков сам позвонит
соседям,   конечно,  придется  бросить  Леденцу  квартиру,  но  что  делать?
Заявление Леденец  подавать сам  отказался,  начал  куражиться,  рассуждения
Будкова  сочувствия  у  него  не  вызывали,  а  увидев  решимость  в  глазах
начальника,  Леденец  запил,  начал  прогуливать,  а  это  как  раз  Будкова
устраивало.  В том, что местком его поддержит, Будков не сомневался, не было
еще случая,  чтобы местком оспаривал его решения, хороший состав подобрался;
кроме  того,   Будков  знал,  что  сможет  вызвать  у  слушателей  искреннее
возмущение Ливенцовым.  Если это,  конечно,  понадобится.  Но  хотя Будков и
обдумал все  и  решение свое как будто оправдал,  суровый приказ сочинить он
никак не  мог,  рука не подымалась;  кривясь,  он ждал нервного звонка Петра
Георгиевича,  звонок этот подтолкнул бы его, может быть... А пока он избегал
встречаться с женой Ливенцова,  не хотел видеть ее заискивающие глаза,  да и
Лизин взгляд выдержать было нелегко,  хотя он объяснял Лизе о клубе, о мечте
сотен людей, и она кивала, соглашаясь с ним.
     "Да", - вздохнул Будков и достал сигарету.
     Вот что шло славно,  так это дела со щебеночным заводом.  Будков даже и
не  предполагал,  что  все  кончится так  удачно.  Когда он  узнал,  что  из
Новосибирска едет к ним комиссия,  он расстроился и все прикидывал,  как ему
выкручиваться.  Страшного,  правда,  за  ним ничего не  было,  кодексы он не
преступал,  никогда бы  не  пошел на это,  но кое-что ради дела нарушил,  на
кое-что ради дела закрыл глаза, действия его принесли пользу стройке, это уж
точно, жаль только, что потом начались на пущенном заводе неполадки, которые
в спешке Будков не смог предвидеть. Если бы его действия открылись, конечно,
его принялись бы прорабатывать, и это было бы неприятно, хотя Будков и знал,
что в конце концов обо всем забыли бы, ведь не ради себя старался он, а ради
дела.
     Но  комиссией  оказался  добрейший  Анатолий  Сергеевич,  новосибирский
Ионыч,  у  которого ни  смелости,  ни  желания  не  было  искать  криминал в
действиях   строителей,   он   все   в   проекте   раскапывал   недочеты   и
раскопал-таки...  Новыми  же  идеями Будкова,  светлой головой его  Анатолий
Сергеевич был восхищен и подавлен, и Будкову он, естественно, нравился. "Вот
и славно, вот и славно, - повторял про себя Будков, - что так все кончилось,
хороший старичок,  хороший... Да я ничего плохого не сотворил..." И волнения
двух  последних  недель,  всякие  догадки,  чем  обернется приезд  комиссии,
отчаянные обещания самому себе в двадцатый раз:  "Хватит,  довольно авантюр,
это была последняя,  лучше уж не лезть вперед,  а делать точно по правилам",
все  это  стало несущественным,  пережитым,  и  снова пришла вера в  удачу и
счастливую звезду его хлопотливой и нелегкой жизни.
     И уж тут Будкову и разговор с Олегом перестал казаться неприятным, он с
удовольствием вспоминал,  как  осадил  и  сломал  этого  сейбинского оратора
Плахтина,  неглупого парня,  неглупого,  да и  что ему тут было волноваться,
ведь тот таежный мостик и вправду чепуха по сравнению с щебеночным заводом.
     "А  Испольнов-то  каков!  Впрочем,  что от него можно было ждать".  Но,
злясь на  Испольнова,  Будков понимал,  что отплатить за  его предательство,
хотя какое это предательство -  предают друзей, отплатить за его подлость он
не  сможет.  Да  и  не станет.  Было бы паршиво,  если бы он в  свою очередь
сотворил  подлость,  опустился бы  до  обид  и  принялся  бы  мстить.  Пусть
Испольнов поскорее убирается из  Саян со  своей компанией,  поскорее,  это к
лучшему.
     И  все же  Будкову приятно было вспомнить те  знойные дни,  когда они с
Васькой и Васькиной бригадой вкалывали на Сейбе. Ребята подобрались шальные,
мастера,  руки что твои слябинги-блюминги,  все могут,  попросили бы их да к
прочему поллитру бы  пообещали -  парни эти и  кижские соборы поставили бы в
тайге,  а как они мост делали, сколько раз Будков, уловив секунду, смотрел с
наслаждением на мелодичную их работу и  думал:  "Надо же,  как здорово,  как
прекрасно, вот так бы и мне с ними всю жизнь и ни о чем больше не думать, ни
о каких планах, ни о каких Фроловых". Будков слушался всех команд, удивлялся
Васькиной краткости, умению бурлацкой лямкой тянуть за собой мужиков. Лишь в
тихие  часы   вечерней  усталости  позволял  себе   Будков  разговаривать  с
Испольновым на  равных,  и,  может,  зря,  а  может,  нет,  все как на  духу
выкладывал Ваське,  не умел тогда держать за зубами то, что его волновало. А
он  жил  мостом и  тем,  ради чего этот мост строился.  И  сейбинские парни,
казалось Будкову, понимали его.
     Те месяцы, что Будков начинал быть инженером в Саянах, приглядывался да
примеривался,  в  шкуру  итээровскую влезал,  повезло  ему  с  начальником -
хриплоголосый Фролов  принял  его  к  себе  в  прорабы.  Походил  Фролов  на
гоголевского  городничего,   седые  волосы  его  торчали  свинцовым  ежиком,
воротничок кителя был туговат для шеи, а крючки да пуговицы Фролов не привык
расстегивать.  Понимал Фролов,  что  нужно ему  отодрать от  себя  привычки,
приобретенные в долгие годы работ с заключенными и оргнаборовцами ("какие мы
дороги  строили"),   многое  он   уже   понимал,   однако  трудно  было  ему
переродиться, и даже на мастеров он рычал, а ведь пытался сдерживать себя.
     Поначалу Будков на рожон не лез,  просил себя не горячиться, он считал,
что  после диплома главное для  него восстановить уверенность в  себе самом.
Фролов,  конечно, возмущал его, но, несмотря на всю солидность и свирепость,
начальник поезда  скорее  вызывал у  Будкова иронию.  Будкову казалось,  что
время Фролова кончилось, что все и всюду - и в Курагине, и в Абакане - видят
самодурство  Фролова,  его  полную  техническую  беспомощность или  хотя  бы
обыкновенную человеческую тупость,  а  потому вот-вот,  ну  не сегодня,  так
завтра,  но уж обязательно с  позором Фролова выгонят.  Но шли дни,  недели,
месяцы, а Фролова не выгоняли. Его журили часто, иногда взыскания объявляли,
а  иногда и  благодарностями в приказе обласкивали,  потом снова журили,  но
гнать не гнали.
     И  когда  перестал  Будков  чувствовать себя  несмышленым практикантом,
узнал на своей горбине, что к чему, а Фролов все был над ним, все командовал
им,  все мешал ему и другим мешал,  это начало раздражать Будкова всерьез. И
дело  было  не  только в  том,  что  Фролов позволял себе  кричать на  него,
оскорблять его,  - в конце концов, Будков мог бы и стерпеть это. Дело было в
том,  что уже с войны жизнь приучила его работать в полную силу,  не умел он
иначе,  сачковать  ему  было  противно,  а  распоряжения  начальника  поезда
заставляли его разводить руками. Фролов устарел, отстал от времени, баней бы
ему заведовать в Абакане,  пар поддерживать да следить,  чтобы пиво в буфете
не разбавляли, а он пытался в Саянах тянуть такую махину.
     Будков  привык трезво смотреть на  людей  и  свои  возможности оценивал
трезво  и  справедливо,  понимал  в  спокойных рассуждениях,  что,  будь  он
начальником поезда,  он принес бы пользы во много раз больше, чем Фролов. Он
ощущал себя лейтенантом,  который попал под команду тупого и грубого майора,
но  лучше его  знал,  как  можно распорядиться батальоном.  И  он  не  хотел
слушаться тупого майора.
     И вовсе не из-за стремления к карьере.  Просто еще в холодном и гудящем
цехе  авиационного,  в  натянутую струной пору  своей  первой  зрелости,  он
старался не  увиливать ни  от  одного крошечного дела,  знал,  ради чего он,
тринадцатилетний  пацан,   пришел  на  завод,   подставлял  мужским  заботам
худенькую спину и  выдерживал такие тяжести,  какие и машине не под силу.  С
тех пор он и положил себе за правило: "Если не ты, то кто же?" - и брался за
дела,  от которых отказывались его приятели, прекрасно понимая, что ждет его
впереди. Кроме всего прочего, он в пору раздумий и споров шуметь на трибунах
не шумел,  но переваривал все всерьез, тяжело, про себя и дал клятву, ну, не
клятву,  а обещание -  и впредь не шуметь,  а делать,  делать то,  ради чего
история взорвалась революцией,  быть ее  практиком,  быть ее ассенизатором и
чернорабочим.  Впрочем,  последнее  говорилось себе  ради  красного  словца,
чернорабочим Будков побыл,  а  когда он  поглядывал на  своих однокурсников,
малолеток  лишь  гаревой  запах  войны  испытавших,  он  иногда  подумывал о
несправедливости времени,  уравнивающего несоизмеримое,  и  о  том,  что он,
пожалуй,  имеет больше прав на житейское и служебное благополучие,  чем они.
Но  мысли  эти  Будков  потом  гнал  и  все  подставлял свои  плечи  пудовым
общественным тяготам, презирал убеждение многих своих товарищей: "Активистом
быть не модно" - и был готов взвалить на себя обязанности потруднее, если бы
понадобилось.  Он  и  в  Саяны распределился без особых раздумий и  не из-за
видений грядущих удач.
     А в Саянах, встав на ноги, переступив пору ученичества и трезво взвесив
все,  он пришел к убеждению,  что и впрямь,  сменив Фролова, принесет больше
пользы людям и делу.  И он решил стремиться к тому, чтобы сменить Фролова, в
решении своем он  не  видел ничего постыдного,  нечестного или даже подлого,
это был реальный подход к делу,  Фролов путался у времени в колесах,  а если
бы  появился в  поезде человек толковее его,  Будкова,  Будков бы  с  охотой
согласился работать у него прорабом или мастером. Но такого человека пока не
было.
     Первые  его  попытки установить в  поезде  справедливое положение вещей
были не приняты или не замечены и  заставили Будкова вспомнить о Дон-Кихоте.
Фролов,  конечно,  понял его,  не такой уж дуб был,  каким казался, волчьими
петлями уходил он из-под красных флажков, затаивал злобу. И Будков знал: дай
он  хоть малейший повод,  Фролов не  растеряется,  своего не упустит;  шишки
набить Будков не боялся, но сознание того, что предпринятые им рискованные и
трудные действия бесплодны,  его удручало. Когда он раздумывал над причинами
неудач,   он  приходил  к   мыслям,   что  Фролов  выкручивается  средствами
запрещенными,  подлыми, не брезгует ничем - ни обманом, ни интригами, он же,
Будков, ходит тропками прямыми, не нарушая высоких категорий чести и морали.
Он и не хотел нарушать их, но понимал, что путь к правде будет у него долгим
и, может быть, мучительным.
     И  в один прекрасный день явилось:  "А почему бы с волками не поступать
по-волчьи?" Будков привел себе тогда в облегчение множество примеров; из них
следовало,  что ломиться плечом в стену не самое лучшее.  Тогда и надумал он
пойти иным путем,  но не фроловским,  подлым,  нет,  а окольным, что ли. Для
начала нужно было,  чтобы на  него  обратили внимание и  невольно сравнили с
Фроловым.  Теперь он старался быть замеченным, выступал на всяких совещаниях
с президиумами,  выступал толково и ярко, печатался в многотиражке с дельной
критикой и оставлял зарубки в мозгах. Потом пришла очередь моста. Он и тогда
не был уверен,  да и сейчас не уверен, что мысли его были самыми разумными и
стоило  отказываться от  постоянного  бетонного  моста,  и  все  же  идея  с
деревянным  мостом  увлекла  его,  и  он  горы  сдвинул,  а  проект  пробил.
Магические слова  повторял в  спорах:  "Зато  мы  сможем  уже  в  этом  году
решительно увеличить освоение капиталовложений",  и все примолкали,  думали:
"Да,   освоение  капиталовложений...",  спорили  снова,  но  потом  сами  же
говорили: "Да, но освоение капиталовложений..."
     Ох,  как спешил тогда с мостом Будков,  ох, как спешил. И испольновские
парни спешили,  они-то Фролова тоже ненавидели.  А Фролов как раз попался на
небольшой махинации,  потянули его в  Абакан,  драить собирались,  но Будков
почувствовал,  что  и  на  этот  раз  Фролов останется при  своих интересах,
выговором строгим отделается,  ну,  в крайнем случае, ему не поздоровится по
партийной линии, а снять не снимут, не снимут, подумают: "Сукин он, конечно,
сын, но кто его заменит, есть у них один молодой, Будков, вроде толковый, да
какой он в деле, пока неясно..."
     Ох,  как Будков хотел послать в Абакан телеграмму с Сейбы: "Мост готов"
на месяц раньше срока, нате вам, пожалуйста, сотни тысяч в оборот пускайте и
подумайте,  нет  ли  Фролову замены.  Ох,  как  хотел  он  послать тогда эту
телеграмму в Абакан, дорого яичко к Христову дню, а бута не было, проклятого
бута не было, маленький гравий мозолил глаза, маленький гравий подскакивал в
кузовах самосвалов.  Что было делать,  из-за  этого проклятого бута горлодер
Фролов мог остаться на  своем месте,  на беду сотен людей,  на беду этих вот
замечательных плотников, которых Будков полюбил. Что было делать?
     "А, пошло бы все к черту! Будь что будет?" - махнул тогда рукой Будков,
не  выдержал,  так  уж  ему хотелось послать телеграмму,  утречком,  в  день
обсуждения,  взвинчен был,  наркоманы,  наверное, меньше мучаются, мечтая об
уколе морфия,  руки  Будкова дрожали на  сосновской почте,  когда ковырял он
ручкой зеленоватый телеграфный бланк.  "Ничего,  через пять  дней я  все  же
достану этот бут и заложу его в ряжи", - говорил он себе, успокаивал себя, а
уж через три дня привалила комиссия,  и ничего ему не оставалось, как водить
комиссию за нос,  врать,  холодея, и подписывать липовые бумаги. "Сейчас они
все узнают, все увидят, какой позор, так тебе и надо, авантюристу..." Ничего
не увидели,  руки жали,  вскоре и стал Будков начальником поезда,  значит, в
самое яблочко попал со своей затеей.  Он все обещал себе,  что,  конечно,  в
самые ближайшие дни загрузит ряжи,  и все будет как в бумагах, но, когда бут
пришел  наконец,  Будков забоялся устраивать починку моста  и  погнал машины
дальше, к Тролу, там и ссыпали бут, якобы для завтрашних тоннельщиков.
     Он еще долго психовал из-за моста,  все ждал,  что правда откроется,  и
себя укорял, но шли дни, наваливались новые заботы, и все они позначительнее
прежних, и, заваленный ворохом их, Будков или забывал о мосте, или вспоминал
о нем, как о чем-то мелком и второстепенном в своем новом большом хозяйстве.
Дела в поезде шли прилично, все видели пользу от смены руководства, а Будков
даже в  часы самокопаний говорил себе,  что вреда сейбинская авантюра никому
не  принесла и  вряд ли принесет и  совесть свою белить хватит.  Кроме всего
прочего,  он  иногда  занимался теорией и  пришел к  выводу:  столько всяких
объективных  обстоятельств,  столько  несовершенных,  мягко  сказать,  людей
мешают делу или  тормозят его,  что волей-неволей и  впредь придется ему для
пользы же дела иногда ступать на окольные тропки. Но и знать разумную черту,
за которой начинается или опошление дела,  или преступление.  И черту эту не
переступать.
     Он и  не переступал ее,  а  когда и ввязывался во "фланговые операции",
как он  теперь называл их,  всегда находились оправдания,  и  оправдания эти
были высокого стиля.
     "А  неужели мне  быть неловким рохлей или прекраснодушным карасем и  не
обращать  внимание  на   то,   что  из-за   этой  неловкости,   из-за  этого
прекраснодушия страдают твои же люди,  дело страдает,  неужели ждать,  когда
все будет выходить в  очищенном,  дистиллированно-благородном виде?  Ну нет,
Фроловы нам не нужны,  но и чистоплюи тоже.  А нужны деловые люди,  хваткие,
цепкие, но и честные, умеющие тянуть бечеву и которых не проведешь..."
     Он  и  себя  относил к  деловым людям  и,  поглядывая на  себя  трезво,
понимал,  что,  пожалуй,  преуспел  в  своих  стараниях,  его  энергия,  его
пробивные способности,  умение  привить в  поезде  современные методы работы
были оценены - поезду не раз вручали переходящие знамена и премии, а рабочие
его жили лучше да денег имели больше,  чем их соседи, это точно, уж этому-то
он был рад.  И еще он был рад тому,  что сам повзрослел,  научился многому и
теперь уж наверное мог бы потянуть бечеву и потолще.
     Но и горькие привкусы появились в его жизни. Кое-что приходилось делать
скрепя сердце,  морщась,  и  в  себе многое не  нравилось.  Вот хотя бы  эта
чертова система нужных людей.  Всюду,  чтобы,  скажем,  ребят  своих фронтом
работ  обеспечить,  машины  достать или  резину к  ним,  или  даже  паршивые
футболки завезти  в  поселковый магазин и  китайские кеды  "Два  мяча",  или
кое-какие идеи пробить, да мало ли для чего, для будущего, на всякий случай,
всюду приходилось заводить этих  самых нужных людей,  заискивать перед ними,
задабривать их, поить их, просто льстить им, а самому рожи корчить про себя.
А что делать? Вот и Петра Георгиевича считает он ничтожеством, а и перед ним
политику вынужден делать, и, как быть с Ливенцовым, неизвестно...
     Или  то,   что  он  приучился  подлаживаться  в   разговорах  к   своим
собеседникам,  независимо от того, кто они, министры или уборщицы. И все для
того,  чтобы  они  были  довольны им  или,  по  крайней  мере,  не  были  им
раздражены.  С  одним  рабочим Будков  разговаривал вежливо и  интеллигентно
потому,  что паренек этот приехал из  Ростова после десятилетки,  по вечерам
корпел  над  книгами  и   хотел  видеть  своим  начальнико