им
лесом,  и страх холодил, как мороз, а изжога бубнила про последний съеденный
кусок черняшки, вот тогда в тишине черной комнаты подходил Терехов к сестре,
так и  не  пробившейся на  курсы радисток из-за сердца,  тыкался носом в  ее
колени,  грелся,  слышал ласковое:  "Ну что ты,  как кутенок?",  и дрожь его
проходила. Воспоминание это было Терехову дорого, оно чем-то привязывало его
сейчас к Арсеньевой, и он, радуясь теплому чувству, забравшему его, гладил и
гладил густые волосы.
     Так он  сидел долго,  ноги его стали затекать,  но  он  не  двигал ими,
потому что Арсеньева уснула,  не подняв головы с его коленей,  успокоилась и
уснула, обхватив руками его ноги.
     Может  быть,  прошел  час,  а  может  быть,  два,  в  комнату никто  не
заглядывал,  и Терехов не хотел, чтобы кто-нибудь заглянул и обнаружил его в
странном состоянии,  увидел его растерянное лицо,  расплывшееся бы  тут же в
глупой улыбке. Арсеньева спала спокойно, и Терехов боялся потревожить ее, но
в конце концов он понял,  что не выдержит,  и осторожно приподнял Арсеньеву,
встал и,  ковыляя,  отнес ее к постели. Арсеньева не проснулась, даже губами
не  пошевелила,  только  брови  поморщила.  Терехов увидел на  вешалке серое
пальто, припадая на обе не отошедшие еще ноги, рукой касаясь стены, сходил к
вешалке и накрыл Арсеньеву пальтецом.
     Теперь он  мог бы  и  уйти,  но он уселся на прежнее место,  потому что
боялся,   как  бы  не  проснулась  она  и  одна,  вспомнив  случившееся,  не
разнервничалась бы вновь.  И еще ему казалось,  что если он уйдет сейчас, то
совершит поступок дурной, бросит Арсеньеву в беде. И он сидел и сидел, курил
иногда.
     Он  смотрел на  спящую Арсеньеву,  на  ее  успокоенное и  как  будто бы
счастливое лицо, мягкие линии ее рта и длинные подчеркнутые тушью ресницы, и
удивлялся тому,  что он  сейчас видит ее почти совсем ребенком.  А  сегодня,
прежде чем рухнуть ему в колени, вовсе не была ребенком Арсеньева, опытная и
несчастная женщина,  клявшая себя,  сидела перед Тереховым,  и рот ее был не
мягок,  а  зол и  неприятен,  и в глазах ее и во вздрагивающих ресницах была
растерянность и  тоска,  не теперешняя умиротворенность ребенка.  И  Терехов
подумал,  что до сегодняшнего дня он толком и не знал Арсеньеву,  а ведь ему
казалось,  что  он  знает  ее,  и  он  набрался  наглости  принять  на  себя
ответственность за ее судьбу. Да и кого он знает хорошо на Сейбе, так, чтобы
судить о  людях не прямолинейно и  поверхностно,  а понимая всю сложность их
натур, причин их поступков и мыслей. Человек ушагал от амебиной простоты, он
все тоньше и  тоньше,  все сложнее и  сложнее,  и  раз уж ты взвалил на свои
плечи заботу о судьбах других людей, или тебе взвалили ее, или раз уж у тебя
в  крови эта забота,  научись видеть сложность людских натур,  отыщи золотые
ключики к  ним,  чтобы быть в  отношениях с ними добрее,  нет,  чтобы быть в
отношениях с ними справедливее и честнее.
     Так  отчитывал себя  Терехов  и  огорчался своему  прежнему взгляду  на
людей,  огорчался он и тому,  что выгнал Чеглинцева, а надо с ним поговорить
по-иному,  огорчался,  что он так и не может понять Олега, и все гложет его,
Терехова,  предчувствие недоброго, и, конечно, уж совсем плохо было у него с
Надей, и по его вине.
     - Терехов! Терехов! - кричали на улице. - Никто не видел Терехова?
     Наступила тишина и потом снова:
     - Никто не видел Терехова?
     "Никто не видел Терехова, - сказал про себя Терехов. - Я и сам не знаю,
где теперь Терехов..."


        "26"

     Чеглинцев обернулся, услышав крик человека, разыскивающего Терехова, он
бы  мог посоветовать,  где искать начальника,  но  не захотел и  пошел своей
дорогой.
     "Ну хорошо,  -  думал Чеглинцев,  -  так еще лучше будет,  а  то  уж  я
раскаиваться начал,  до  лампочки мне эта саянская маета,  до  фонаря.  Да и
кобылу мою железную вдобавок в ремонт сдадут..."
     Он  уже  представил взобравшийся на  гору Сергач и  то,  как они втроем
королями  пройдут  по  желтым  горбатым улицам.  И  девок  знакомых вспомнил
Чеглинцев,  прикинул,  к  какой из  них отправиться в  первый день.  "Вот бы
Арсеньева там жила,  -  явилась вдруг к Чеглинцеву странная мысль, но он тут
же отбросил ее: - А-а, пошла бы подальше эта".
     Испольнов и Соломин были дома, пили чай.
     - Наработался? - спросил Соломин, голос его был ласков и заботлив.
     - Наишачился! - гоготнул Испольнов.
     - Нет, - сказал Чеглинцев, - отдыхал я сегодня.
     - А мы уже вещички все сложили, - сообщил Соломин.
     - Ну и я сейчас сложу, - сказал Чеглинцев.
     - Да? - удивился Испольнов.
     - Да, - сказал Чеглинцев.
     - А тебе-то зачем? - быстро спросил Соломин, спросил испуганно.
     - Надо, - сказал Чеглинцев и рухнул на стул.
     Он чувствовал себя разбитым и  после бешеных сейбинских дней,  и  после
сегодняшней ночи;  впрочем,  он понимал,  что Испольнов и  Соломин устали не
меньше его,  никто не  звал их,  не  тащил их во все штурмовые передряги,  а
усидеть дома они не могли, совесть и у них, и у него чиста, хотя какой смысл
думать сейчас о совести.
     - Да,  -  протянул Чеглинцев,  -  значит,  я  тоже с вами поеду...  Так
решил...
     И он для весомости стукнул ладонью по колену.
     - Вот это хорошо!  Вот это здорово!  -  обрадовался Соломин,  на  месте
усидеть не смог. - Вась, втроем едем, ты слышал, а Вась, хорошо, да?
     - Как же это ты так?  -  улыбнувшись,  повернулся Испольнов, и в глазах
его Чеглинцев увидел насмешку.
     - А так, - сказал Чеглинцев. - А ну их всех! И этого...
     Он  вдруг замолчал и  нахмурился.  Васька все  улыбался с  издевкой,  и
Чеглинцеву, хотя он и был зол на Терехова и простить сегодняшнее ему не мог,
да  и  не  собирался,  расхотелось рассказывать Ваське,  что он решил уехать
именно из-за Терехова,  из-за горючей обиды,  ему нанесенной,  а не по какой
иной причине.
     - А так, - сказал Чеглинцев, ставя точку.
     - Ну смотри,  -  кивнул Испольнов.  -  Тогда собирайся.  У тебя чемодан
большой,  кое-какие мои вещи возьмешь,  а  то  не поместились...  И  сходишь
машину попросишь...
     Слова  эти  были  вовсе  не  просьбой,   они  были  приказом,   ценными
указаниями,  и властный испольновский тон Чеглинцева задел.  "Ишь ты, что он
мне,   хозяин,  что  ли?"  -  обиделся  Чеглинцев,  он  смотрел  на  Ваську,
переставшего улыбаться,  снизу вверх, и в положении этом было что-то жалкое,
рабское, вчерашнее, от чего, как казалось Чеглинцеву, он уже ушел. Чеглинцев
встал медленно,  с  достоинством,  вырос громадиной над  Испольновым,  глаза
сощурил,  но во всех движениях его была нарочитость,  он почувствовал ее,  и
Испольнов понял все и усмехнулся.
     - Посмотрим, - сурово и независимо произнес Чеглинцев.
     Испольнов вдруг рассмеялся,  настроение,  знать,  у  него было хорошее.
Чеглинцев покосился растерянно на  Ваську и  не  нашел слов,  которые бы все
поставили на  свои места.  А  Испольнов все  улыбался и  вдруг позволил себе
великодушно  похлопать  блудного  сына   или   блудного  брата   по   плечу.
Прикосновение  его  руки  было  Чеглинцеву  неприятно,   и   он   предпринял
неуверенную попытку сбросить Васькину руку,  но  ничего не вышло.  Испольнов
даже  пальцы напряг,  он  не  только держал широченную свою ладонь на  плече
Чеглинцева,  он  еще  и  давил  ею,  словно бы  всю  тяжесть своего крепкого
мужицкого тела  хотел опрокинуть на  Чеглинцева,  сломать его,  вмять его  в
дощатый крашеный пол.  И  Чеглинцеву было противно,  но он стоял,  как будто
загипнотизированный Васькиными  насмешливыми  глазами,  а  рука  тяжелела  и
тяжелела на его плече.
     - Ладно, - сказал вдруг Васька, - надо нам с Соломиным прогуляться.
     Скинул он руку, и в глазах его Чеглинцев прочел: "Побаловался и хватит.
Знай свой шесток..."
     - Куда прогуляться? - спросил Соломин.
     - А горючего достать,  -  сказал Испольнов. - Раз у нас такой праздник,
раз наш товарищ такое решение принял, как же тут без горючего!
     - Пошли! - обрадовался Соломин.
     Они  уходили,  оба  довольные.  Соломин все  оборачивался и,  казалось,
подмигивал Чеглинцеву,  и  в  лице его  жила радость,  почти счастье,  он  и
вправду мог быть осчастливлен его,  Чеглинцева, возвращением. А Чеглинцев не
улыбался,  он  все  свирепел и  свирепел,  и,  когда дверь закрылась за  его
приятелями,  он  с  досадой шибанул кулачищем по  спинке стула.  "Ах так!  -
сказал самому себе Чеглинцев. - Ах так!"
     Васькина рука все  еще  давила его  плечо,  все  еще жгла его,  все еще
хотела вмять его в пол,  в землю, показать всем его ничтожество, и Чеглинцев
знал, что ничего сегодняшнего он не забудет. Но как бы ни пыжился он сейчас,
он понимал, что пока Васька еще раз осадил его, еще раз поставил на место, и
в  Сергач он вернется не сам по себе,  не равным Ваське,  а,  как и  раньше,
зависимым от  него  человеком.  Такого положения Чеглинцев терпеть теперь не
желал,  а  раньше ведь принимал его как должное.  И  он сознавал,  что нужно
что-то придумать, что-то предпринять, но ничего придумать он так и не мог, а
все ходил по комнате и приговаривал про себя: "Ах так! Ах так!"
     И  тут  явилась к  нему мысль,  которая показалась ему сначала чересчур
наглой, но мысль эта постучалась снова, и он подумал: "А почему бы и нет?"
     Оглянувшись на дверь, он присел на корточки у Васькиной тумбочки и стал
перебирать всякое барахло.  Копаться долго не пришлось, потому что Чеглинцев
сразу увидел зеленую коробочку с  потертыми боками.  Все же Ваську,  видимо,
огорошило его,  Чеглинцева,  решение, он выскочил за горючим, забыв спрятать
коробку,  а  он всегда прятал ее или прихватывал с  собой.  В  коробке этой,
похожей на орденскую,  обтянутой внутри желтым бархатом,  он держал ключи от
чемоданов,  не  хрупкие,  будто из  фольги,  а  крепкие,  корявые,  им самим
сработанные на совесть для самодельных же замков. Ключи эти Чеглинцев знал и
без труда отыскал нужный.  "Надо же! - удивлялся он. - Как же это Васька так
поторопился!"
     Он  вытащил из-под  кровати средний Васькин чемодан,  не  без волнения,
оглядываясь все на дверь,  отомкнул его и под рубашками, тряпками, нательным
бельем,  новым  и  старым,  самолично  Васькой  отштопанным  и  отстиранным,
покопавшись, на дне чемодана обнаружил тот самый мешочек.
     Чеглинцев взял мешочек,  выпрямился,  не глядя,  ногой затолкал чемодан
под кровать,  а  сам все прощупывал пальцами шершавую плотную ткань мешочка,
все мял ее,  и  казалось ему,  что желтоватый песок,  сыпучая драгоценность,
поскрипывает от  удовольствия или  испуга.  Вспомнил Чеглинцев жестокую жару
амыльского лета,  обкорябанные лотки,  радость в  Васькиных глазах  и  опять
сказал самому себе  с  обидой и  решимостью:  "Ах  так!"  Он  ткнул  ногой в
чемоданный бок снова,  чтобы спрятался чемодан и  не вызывал преждевременных
подозрений,  закрыл за собой дверь, с силой, но и аккуратно, и, сунув руки в
карман, независимый и небрежный, двинулся по коридору, а потом и по улице.
     Он  шагал,  поигрывал  мешочком  в  кармане  ватника,  приговаривал для
храбрости:  "Сейчас ты у меня попляшешь",  но,  к его неудовольствию,  улица
была пустынна,  а  искать людей или  как  бы  случайно забрести на  объект и
выкинуть там штуку,  он не решался.  А время шло, и Васька мог уже вернуться
и, все поняв, кинуться за ним вдогонку; его появление было совсем ни к чему,
вспомнив о  Ваське,  Чеглинцев снова нахмурился и достал мешочек из кармана.
Стягивала материю красноватая проволока,  и  не сразу раскрутил ее Чеглинцев
своими  корявыми пальцами.  Всюду  вокруг была  коричневая земля  с  черными
усыхающими лужами,  и  Чеглинцев прикинул,  что желтые крупицы,  раскиданные
здесь,  будут незаметны, их украдет, проглотит мягкая жадная земля. Впереди,
у семейного общежития, начиналась деревянная дорожка тротуара, в пять досок,
свежих  еще,   незатоптанных,  аж  ходить  по  ним  было  неудобно,  как  по
навощенному паркету в  музее,  эта  парадная деревянная дорожка и  приманила
Чеглинцева.  Он шагал суровый на вид, но в нем уже пели торжество и хмельная
веселость победителя;  сунув руку в  мешочек,  как бы  невзначай,  как бы не
отдавая отчета в  том,  что он  делает,  он прихватил жесткую горсть песка и
швырнул золото в лужу,  порябив рыжую воду.  "Вот так",  -  заявил уже вслух
Чеглинцев и шагнул на деревянный тротуар.
     И  тут на  тротуаре он  начал швырять золото щедро,  будто бы скользкую
обледеневшую  улицу  презренным  речным  песком  посыпал,   чтобы  прохожие,
отвыкшие от  спасительных калош,  не  могли поломать себе ног  и  ребер,  он
швырял золото и  покрикивал.  Впрочем,  все это он  делал не  спеша,  смакуя
каждый свой шаг и каждое свое движение, и уж в особенности с удовольствием и
как бы замедленно бросал на доски золотишко.  Он прошел уже весь тротуар,  а
мешочек  похудел  наполовину,   ну  чуть  побольше,   и   на  миг  Чеглинцев
остановился,  оглядел тротуар и немного расстроился: золото лежало на дереве
и  впрямь  как  обыкновенный  речной  песок,   подсохший  к  тому  же,  лишь
несколькими крупинками поигрывало солнце,  и  было  досадно  сознавать,  что
сейбинские жители протопают по тротуару,  даже и  не сообразив,  что это они
вминают своими сапожищами в податливые розоватые доски. "Ну ладно, - подумал
Чеглинцев. - Не в этом дело..."
     Оставшиеся горсти золота его смущали,  и  он  не  знал,  что ему делать
дальше,  и  тут он  увидел у  плетеного заборчика греющихся на  солнце кур и
закричал обрадованно, но и с коварством:
     - Цып! Цып! Цып!
     Чеглинцев смеялся,  стоял, ноги в землю вмяв, и вдруг почувствовал, что
кто-то встал сзади, он обернулся и увидел Соломина.
     - Ты чего? - растерялся Чеглинцев.
     - Я...  Мы уж пришли...  Мы тебя ждали...  Вася меня за тобой послал...
Что ты делаешь?  -  сказал Соломин. А глаза его умоляли Чеглинцева не делать
того, что он делал.
     - А чего я? - сказал Чеглинцев неожиданно робко.
     - Зачем ты, ну зачем ты так?..
     - Я  знаю зачем,  -  сказал Чеглинцев уже сурово и  мешочком покрутил в
воздухе.
     Соломин стоял, покачиваясь, глядел на землю и на деревянный тротуар, на
желтые взблескивающие крупицы, глаза его стали влажными, он повернулся молча
и неловким несчастным мужичонкой побежал к длинному мрачному дому, где сидел
сейчас ни о чем не ведавший Васька.
     Через минуту или  через две Соломин с  Испольновым уже неслись к  нему,
тяжелый ковыляющий Испольнов впереди,  а  маленький сухонький Соломин чуть в
отдалении.  Чеглинцев напрягся,  ноги расставил поудобнее,  чтобы сдвинуть с
места его труднее было,  богатырскую силу свою призвал ко вниманию, мешочком
же, почти опустевшим, принялся поигрывать с большим усердием.
     - Ты  что!  Ты что наделал!  -  Васькина рука схватила руку Чеглинцева,
Васькино лицо было рядом,  злое, растерянное, надо было выдержать взгляд его
ненавидящих страшных глаз, надо было выдержать и уж навсегда...
     - Золотишком баловался, - сказал Чеглинцев. - Вот смотри...
     И  он  сыпанул на  землю  последние горсти золотишка,  ставшего тут  же
обыкновенной грязью,  те  самые горсти,  что  он  берег для  этой сладостной
минуты,  сберег-таки, да еще и, вывернув мешочек наизнанку, последние желтые
крошки вытряхнул на Васькины сапоги.  Он ждал,  что Васька сейчас кинется на
него,  всю силу выложит,  чтоб отомстить,  но тот все стоял рядом,  губы его
дрожали,  а  кулаки словно бы  забыли о  своем деле.  И  тут бросился к  ним
Соломин,  встал  между ними,  глаза его  молили о  мире,  он  все  повторял:
"Братцы, не надо. Не надо, братцы..."
     - Буду я еще об него мараться, - сказал Испольнов.
     - Куда уж тебе, - усмехнулся Чеглинцев.
     - Сейчас ты все соберешь! Каждую крупицу!
     - Сами собирайте. Если вам надо, - сказал Чеглинцев.
     - И соберем, - кивнул Испольнов.
     Он пошел к деревянному тротуару,  и за ним, вздыхая, засеменил Соломин,
они и  вправду,  опустившись коленями на  доски,  принялись собирать золотые
крохи,  какие-то бумажки вытащил Испольнов, кульками свернул, и в эти кульки
они клали спасенное добро, ползали по доскам, тыкались друг о друга, ловили,
ловили  желтые  песчинки,  взрослые мужики,  смеяться бы  Чеглинцеву над  их
торопливыми и  жадными движениями,  а ему вдруг стало жалко их,  он и сам не
понял, откуда явилась жалость.
     Испольнов выпрямился,  кинул  со  злостью  бумажный  кулек  с  золотыми
крохами,   махнул  рукой,  выругался  и  пошел  к  дому.  Соломин,  стоя  на
четвереньках, удивленно поглядел на него, сунул кулек в карман и поспешил за
Испольновым.
     Они преходили мимо Чеглинцева, и тогда Васька бросил:
     - Дурак. Больше ничего не прибавишь. Дурак, и все.
     Они были уже далеко. Васька вдруг обернулся и крикнул:
     - Чего стоишь-то. Пошли с нами.
     - Пошли, а? - остановился Соломин. - Пошли?
     Дома, разливая водку, Васька спросил:
     - Ты с нами едешь? Или это все шутки?
     - Еду, - сказал Чеглинцев.
     Пили,  как на поминках. В глаза друг другу не смотрели, молчали, думали
каждый о своем, и думы их были невеселыми.
     - Как бы в колхоз к батьке не пришлось возвращаться,  - сказал Соломин.
- Вам-то хорошо. Вы городские.
     - Ничего, - сказал Испольнов. - Устроим...
     - И так уж я из своей деревни смотался... А я ведь землю люблю...
     - Будешь глядеть на свою землю с городской горы, - сказал Чеглинцев.
     Соломин вдруг обернулся к Чеглинцеву, глаза его были мокрые:
     - Зачем ты сделал это? Ну зачем?
     Он плакал.
     Чеглинцев  растерялся вконец,  он  обнял  приятелей  за  плечи,  те,  к
удивлению его, не отстранились, пьяную доброту испытывал он к ним.
     - Ребята,  извините...  Зачем я?.. Я же вас люблю... Ну простите... Я ж
без вас...
     К нему снова пришла жалость.  Он жалел и Ваську,  и Соломина,  и самого
себя, и Арсеньеву. Они пели втроем что-то тягучее и грустное, а ему хотелось
плакать, и он жалел всех и думал об Арсеньевой.


        "27"

     Севка перевез Олега и Шарапова в Сосновку.
     - Теперь в автобазе берите машину - и счастливого пути.
     Олег кивнул.
     Перед  тем  как  залезть  в  трактор,  на  той  стороне Сейбы,  он  все
раздумывал,  зайти ему к Наде на стройку или нет,  и в конце концов он решил
не  заходить,  он уже забыл,  почему он так решил,  теперь это было неважно,
теперь-то  он  понимал,  что полчаса назад он  просто не хотел втягиваться в
разговор или  объяснение,  которое рано  или  поздно должно было состояться.
Надя знала,  что он поедет к Будкову,  ну и хорошо,  вот он и уехал, спасибо
Терехову,  доверившему именно ему важное дело. И еще хорошо, что в последние
дни они с Надей так устают,  что, приходя с работы, падают в сон, даже слова
друг другу не успевают сказать. "Ладно, - подумал Олег, - оставим все это до
лучших времен.  Все будет хорошо.  А сейчас мы объявили войну Будкову..." Он
вспомнил о вчерашних событиях и разговорах и подумал о том, что он ненавидит
Будкова.
     - Не спеши,  - взмолился Шарапов, - я за тобой не убегу никак... Ишь ты
какой прыткий...
     - Извини...
     - В чайную не зайдем?
     - Мы же пообедали...
     - Ну ладно, - сказал Шарапов, - как хочешь...
     - Вот тебе раз, мы же только пообедали...
     - Ну смотри, смотри...
     - Вот в больницу, может, заглянем? И Ермаков там, и Тумаркин...
     - А  чего там делать?  -  поморщился Шарапов.  -  Цветочки им принести,
лютики, да? Пирожное купить, да? Небось посетителей у них хватает...
     - А мы не люди, что ли? - сказал Олег.
     - Времени у нас нет. Темнеть скоро начнет...
     - Ну если времени нет, - неуверенно произнес Олег.
     В  Сосновской  больнице  лежал  Тумаркин,   наверное,  уже  не  стонал,
вчерашнее чувство вины  перед  Тумаркиным уже  не  мучало Олега,  и  он  мог
навестить его,  а  мог  и  не  навестить.  Нынче  было  солнце,  нынче  было
самоварное тепло, и подогретый возду