трудную минуту. И
Чеглинцев отругал себя за столь детское проявление чувств, надо было повести
дело так, чтобы Терехов сам попросил его уважить народ, и уж тогда, соблюдая
достоинство крепкого мужика,  согласиться как  бы  с  неохотой.  -  Надо еще
подумать, - строго сказал Чеглинцев. - Взвесить все предложения.
     - Ну подумай, - равнодушно кивнул Терехов.
     - Нет,  уж я решил,  -  заторопился Чеглинцев,  вдруг испугавшись,  что
Терехов вспомнит о  саянской гордости.  -  Чего уж тут,  оформляй бумаги.  Я
волком бы выгрыз бюрократизм...
     - Ну и добро,  ну и хорошо, - оживился на секунду Терехов, - я рад, что
ты остаешься.
     Он шлепнул Чеглинцева по плечу,  и  тот забормотал что-то довольно,  он
был теперь растроган и очень хвалил себя за то, что не смог заснуть и забрел
в эту комнату с непотушенной свечой.
     - Сейчас я тебе чаю налью.
     - А покрепче ничего нет? - поинтересовался Чеглинцев. - А то бы в самую
пору, раз такое дело, раз такой поворот в автобиографии...
     - Нет, - сказал Терехов, - ничего нет.
     - Ладно.  Давай эту простоквашу.  Вот так.  И  мы для жизни новой имеем
лишний шанс...
     - Слушай,  -  сказал Терехов, - ты ведь был в бригаде Испольнова, когда
мост ставили. Чего вы там наделали?
     - Где? - насторожился Чеглинцев.
     - На мосту.
     - А чего мы там наделали?
     - В бумагах бут в ряжах лежит...
     Чеглинцев был  сейчас добр  и  очень любил сейчас Терехова и  сам  себе
очень нравился из-за  того,  что сумел отказаться от  глупой и  скучной идеи
уехать из Саян,  и теперь он сидел успокоенный и душевный и все думал о том,
как хорошо он поступил и какой он молодец и какой молодец Терехов.
     - Сам я ничего не знал, когда строили. Потом Васька проболтался. Он все
дела с Будковым вел.  Будков тогда спешил,  нас все торопил.  Очень ему мост
нужен был. Все сидел у моста, все смеялся, сам бревнышки обтесывал. Срубы мы
поставили,  а начинки им не было,  задержались с бутом. Его тогда чуть ли не
из Абакана везли.
     - А не из Минусинска?
     - Откуда-то издалека. Там он все торговался, вышибал у снабженцев бут и
не преуспел.  Месяц или больше он должен был ждать.  А  там снег -  и привет
дороге. Он и велел сыпать гравий. Вон его сколько рядом. Нам-то что бут, что
гравий.  Сыпали.  А сверху попросил булыжнику положить.  Нашли,  положили. А
месяца через два пригнали бут,  а  он его тихо велел у Трола свалить,  чтобы
никто не знал.
     - Зачем это ему все надо было? - расстроился Терехов.
     - Испольнов знает. Ведь дорого яичко к...
     - А в бумагах все в лучшем виде.
     - А  что же  он,  ребенок,  что ли,  пионер?  Он  и  нам как-то  работы
приписал, мы денег больше получили и им довольны были.
     - И молчали?
     - А чего же нам, кричать?
     - И ты молчал?
     - А чего же я,  прокурор,  что ли,  или депутат,  или уполномоченный? Я
тогда брюки купил.
     - Зачем это ему все надо было?
     Терехов встал.
     - Пошли.
     - Куда?
     - К Испольнову.
     - Он спит.
     - Разбудим.
     - Давай хоть чай допьем, - расстроился Чеглинцев.
     - Вставай, и пошли.
     - Допью и  пойду.  -  Чеглинцев стал хмур и горячую воду тянул сердито,
обжигался и  вроде бы  не  обращал внимания на  то,  как  Терехов топтался у
двери.
     - Ну пойдем, пойдем, - сказал Терехов.
     - Вот тебе и хваленое русское гостеприимство,  -  проворчал Чеглинцев и
налил себе еще стакан.
     Терехов мотнул головой и  вышел,  и  недолго слышны были его сапоги,  а
потом  стукнула  дверь,  и  Чеглинцев вздохнул и  представил,  как  они  там
поговорят.  Он  был обижен на Терехова,  потому что того больше волновало не
его,  Чеглинцева,  возвращение, а темная история сейбинского моста. "Ничего,
значит, для него переживания простого человека не стоят, - думал Чеглинцев и
совал суповую ложку в банку с вареньем,  -  ну и пусть один у Испольнова все
выспросит..." Но,  думая так, Чеглинцев понимал, что с Тереховым он не пошел
вовсе не  из-за  обиды на  него,  а  из-за того,  что побаивался разговора с
Испольновым.  Добросовестно выпил Чеглинцев три  стакана чая и  только тогда
встал.  "Ну ладно, - зевнул он, - пойду". Он поглядел на пыхтевшую печку, не
наделала бы она пожара,  и  дунул на свечу.  По коридору Чеглинцев шел тихо,
хотелось ему,  чтобы Терехов с  Испольновым уже обо всем выговорились и даже
бы Терехов сказал о его, Чеглинцева, решении.
     Терехов стоял у кровати Испольнова, а тот сидел на одеяле, и ноги его в
носках висели над плетеным ковриком.
     - Привет, - сказал Чеглинцев.
     - Ты чего там наболтал! - почти крикнул ему Васька.
     - А чего я наболтал? - заробел Чеглинцев.
     - Он ничего не хочет говорить, - повернулся Терехов.
     - Нет, ты скажи, чего ты наболтал! - повторил грозно Испольнов.
     - Ты не ори! - рассердился Чеглинцев. - Все, как было, так и рассказал.
     Еще секунду назад у  него было такое чувство,  что на самом деле он зря
проболтался и, может быть, это было даже предательством, и он боялся глядеть
в глаза Испольнову, но теперь Васька разозлил его, и Чеглинцев стоял красный
и готовый полезть в драку.
     - Вот и отлично,  - сказал Испольнов, - он тебе все объяснил, как было,
а я помолчу.
     И он завалился на кровать лицом к стене.
     - Ну как хочешь, - сказал Терехов, - как хочешь.
     Он  был  расстроенный и  усталый и  уходил из  комнаты опустив голову и
ссутулившись. "Гордый, гад!" - подумал в спину ему Чеглинцев.
     - Что ж, - сказал самому себе Чеглинцев, - когда-то надо и поспать.
     И  он разделся,  нырнул под одеяло и пропел для бодрости,  оборачиваясь
при этом в сторону испольновской немой кровати:
     - Веселая старушка разделит наш  баланс,  и  мы  для  жизни новой имеем
лишний шанс.
     - Чего ты ему там натрепал! - взвился Испольнов.
     - Ты мне не груби!  - сказал Чеглинцев назидательно. - Ты уважай во мне
человека.  Что натрепал,  то  натрепал.  Он  меня спросил,  а  я  ему правду
выложил.
     - Ну и дурак,  - вздохнул Испольнов, помолчав. - Сами пусть грызут друг
другу горло.
     Он поворочался и затих.
     - Да,  кстати,  - начал Чеглинцев, стараясь говорить небрежно, - я ведь
решил остаться.  Да. Терехов мне уже все бумаги оформил. И премию выдал. Это
я так, к сведению.


        "16"

     Утро было опять серое.
     Серое,  как  вчера,  как  позавчера,  как сто дней подряд,  как сто лет
подряд, как сто веков подряд, серое, каким оно будет всегда.
     Дежурные рассказали Терехову,  что с  мостом все в порядке,  что вообще
все  в  порядке,  никаких происшествий не  случилось,  вот  только дождь  на
рассвете отдыхал полчаса.
     - Надо же, - удивился Терехов. - Разве он вообще может не капать?
     Столовая уже дымила,  и тянулся к ней сонный народ.  Терехов не решился
сразу  шагнуть  на  ее  крыльцо,  а  стоял  рядом  на  досках,  вмявшихся  в
пластилиновую землю,  курил и  кивал всем  и  словно бы  пересчитывал бойцов
своего отряда да отмечал про себя,  какое у кого самочувствие.  Встали с ним
рядом молчаливые парни и  тоже курили.  От  низких намокших домов карабкался
вверх, спотыкаясь, дым, и от вида его становилось теплее.
     - Дров-то нет, - сказал Уфимцев.
     - Разве нет? - спросил Терехов.
     - Вон-вон,  -  заторопился  Островский,  -  сколько  елок-палок  вокруг
растет.
     - Да,  -  кивнул Терехов,  -  надо будет сегодня дров заготовить. Чтобы
надолго... на островную жизнь...
     - Слушай,  дрова -  это ерунда! - сказал Рудик Островский. - Думаешь, я
тебе вчера о свадьбе в шутку говорил?  Вовсе нет.  Я убежденно!  Знаешь, как
интересно будет.  На  острове,  в  наводнение,  в  штормовую погоду и  вдруг
свадьба. Вся Сейба празднует... "Нас венчали не в церкви..." А?..
     - Пожалуйста, - сказал Терехов, - устраивайте, что хотите.
     - Погоди, погоди, чего ты раздражаешься... Это же на самом деле здорово
будет! А, ребята? На всю жизнь...
     - Ну и хорошо. И устраивайте. Если они этого хотят.
     - Терехов, ну чего ты ворчишь! Они этого хотят!
     - Скучно после вчерашнего стало,  - подумал вслух Терехов, - не хватает
чего-то...
     - Тумаркинской трубы?
     - Слушай, Терехов... - взмолился Островский.
     - Я уже сказал.  Решайте сами.  У нас какое руководство?  Коллегиальное
или какое?
     - Я тебя разве, как руководство...
     Терехов хотел  сказать ему  какие-нибудь несерьезные и  ни  к  чему  не
обязывающие слова,  чтобы отстал, но, повернувшись к Рудику, он увидел Олега
и  Надю.  Они шли по доскам-понтонам и  мимо пройти не могли.  Рудик притих,
словно смутился,  и Терехов подумал, что ни Надя, ни Олег ничего о его затее
не знают.
     - Легки на помине, - выдохнул Островский.
     Поздоровались.  Руки друг другу пожали.  Но глядеть в ее сторону,  в ее
глаза Терехов не мог,  и мятый дырявленный дождем дым, все еще карабкавшийся
в небо, должен был хоть чуть-чуть успокоить его.
     - Ты к нам так и не зашел, - сказал Олег.
     - Тут  наводнения,   землетрясения,   солнцестояния!  -  развел  руками
Терехов.
     - Ты заходи, Терехов, - сказала Надя.
     Терехов повернул голову и  посмотрел в  ее глаза и  в  них,  смущенных,
убегающих от  его глаз,  расшифровал,  почувствовал такое,  что обожгло его:
"Она любит меня,  она любит меня,  и ничего не изменилось, ничего не было, и
вся  эта  история со  свадьбой и  сосновским сельсоветом не  что  иное,  как
фантазия, умелый розыгрыш, и надо только шагнуть сейчас к Наде и сказать ей:
"Я люблю тебя".
     - Ладно, как-нибудь я зайду к вам, - неуверенно выговорил Терехов.
     - И Севку зови, - сказал Олег.
     - Слушайте,  слушайте, - спохватился Островский, - Олег, Надя, помните,
мы вчера говорили,  свадьбу не отменять, а завтра здесь на острове, чтобы на
всю жизнь... А?
     - Я - за! - сказал Олег. - Я же говорил.
     Терехов смотрел на Надю и все думал, что, может быть, она скажет сейчас
правду, должна сказать правду, спектаклю пора заканчиваться, раз у нее глаза
такие.
     - И я - за, - сказала Надя.
     - Вот и хорошо, вот и хорошо, - обрадовался Островский. - Значит, все в
порядке, Терехов, понял?
     - Хорошо, - кивнул Терехов.
     - В столовую идешь? - спросил Олег.
     - Попозже, - сказал Терехов.
     Уходила  Надя,  сапожки  ее  осторожно ступали  по  забрызганным грязью
доскам,  уходил за ней Олег,  и парни кричали ему,  что жена у него скупая и
неделуха, раз дома не кормит, и Олег смеялся, а смеялась ли Надя, Терехов не
видел, и видеть ему было ни к чему.
     Он бросил окурок в лужу и сказал Уфимцеву:
     - Пока Севка спит, надо дров нарубить.
     - Хорошо, - сказал Уфимцев, - поедим и пойдем.
     За  рослой  нескладиной клуба  пилили тощие  и  толстые туловища сосен,
елок,  берез,  маялись,  потом  исходили,  пока  не  поднялись поленницы;  в
сплетениях сырых волокон вязли колуны.  Ладони Терехов берег, секундный удар
мышц старался передать колуну пальцами,  боли не замечал,  если она и  была,
шумная озорная работа успокоила его.  Но  потом,  когда оставалось разрубить
последние еловые колоды,  Терехов подумал,  что  занят  он  не  своим делом,
уцепился за  него,  оттягивая свои начальственные хлопоты.  Он  помрачнел и,
когда таскал охапки дровишек в девичье общежитие и в семейное, все размышлял
о  том,  как и кем ему сегодня руководить,  чтобы из руководства этого вышел
толк.  Был он электриком и плотничал, был он и бригадиром, и всюду раньше он
ощущал от  своей  работы ту  самую  реальную пользу,  которая могла принести
удовлетворение.  И вчера действия его, может быть, делу помогли, сегодня же,
когда наступили штилевые будни,  он испугался, что будет среди по-настоящему
занятых работяг человеком,  необходимости в  котором никакой нет.  Он уложил
последнюю охапку,  перебросился с  девчатами веселыми словами насчет тепла и
пошел по объектам.
     Он ходил от дома к  дому,  стоял и смотрел на работающие руки,  говорил
какие-то  слова,  потому что  молчание его могли истолковать неправильно,  и
смущался,  а  настроение его было скверным,  он  все боялся,  что кто-нибудь
скажет ему наконец: "Ты же здоровый парень, а болтаешься без дела". Но никто
не  говорил ему  этих слов,  все  словно бы  радовались его появлению,  а  в
строящейся школе даже  поблагодарили за  советы.  Советы Терехова и  вправду
оказались дельными,  и  плотницкое "спасибо" было искренним,  но  и  оно  не
перекрасило хмурых его мыслей.  Он прекрасно понимал,  что и  без его помощи
сейбинские рабочие сделают все,  как надо, и надсмотрщик им не нужен, потому
что оказались они в Саянах по своему доброму желанию перекроить эту горбатую
землю,  да и о хлебе насущном помнит каждый.  Но ведь, наверное, для чего-то
был нужен прораб Ермаков, и не только для того, чтобы выгрызать и вымаливать
запасные части и стройматериалы, не только для того, чтобы защищать интересы
сейбинцев перед высоким начальством,  и  не только для того,  чтобы защищать
интересы высокого начальства перед сейбинцами,  а  и  для  чего-то  другого,
более важного, за что и любили прораба. "Никогда не думал над этим, а теперь
вот  пришлось".  Пришлось,  потому что Терехов считал,  что он  уже в  таком
возрасте,  когда надо чувствовать глубинный смысл своих занятий и  знать,  к
чему они  приведут,  иначе толку в  них  будет мало.  Да,  он  был человеком
временным,  но  филонить  не  хотел,  раз  уж  согласился взвалить на  плечи
руководящую тяжесть.  "Ну ладно,  хватит,  -  сказал Терехов, - сразу все не
поймешь..."
     В комнате с сейфом провел он коротенькое совещание, все были добрые или
усталые и не шумели, потом обошел общежития и выслушал обиды техничек, хотел
найти Испольнова и  поговорить с  ним,  но не нашел и тут вспомнил о старике
стороже.  Он заспешил к его домушке,  почти побежал и,  дернув дверь, увидел
старика на полу, на распластанной вонючей овчине. Терехов растолкал старика,
и  тот,  разлепив веки,  поднялся с  трудом,  но быстро и застыл,  испуганно
уставился на Терехова.
     - Ты ночью, что ли, не спал? - спросил Терехов.
     - Сторожил я...
     - Вот идиот, - выругался Терехов.
     - Сторожил я...
     - Я - идиот. Вот что. Иди сейчас в мужское общежитие. В нашу комнату. У
нас одна койка свободна.
     - Хорошо, надо если... - Старик собирал вещички и улыбался, но улыбался
он всегда, когда с ним говорили.
     - И сейчас спать можешь, и ночью спать можешь.
     - Ночью мне на пост...
     - Я  отменяю пост,  -  сказал Терехов сурово,  но  заметил в  выцветших
слезящихся глазах старика испуг и  добавил не очень решительно:  -  На время
наводнения.
     Старик  перекладывал в  газетный  сверток  куски  сала,  хлеб,  вареную
картошку и чищеные луковицы, заспешил, но руки слушались его не сразу.
     - Да,  -  сказал Терехов, - будешь ходить в столовую, там все горячее и
вкусное.
     - Так ведь, Павел, деньги для харчевни-то нужны, а мы крестьяне...
     - Покормят без денег, я скажу...
     - Ну-ну,  -  кивнул сторож,  и  Терехов понял,  что к словам его старик
отнесся с недоверием.
     Он плелся за Тереховым словно бы неохотно, раскланивался старательно со
встречными и  перед Севкой извинялся долго.  Севка сидел у  окна  и  брился,
зеркало устроив на подоконнике, Терехов провел ладонью по щекам и подбородку
и  вздохнул.  "Вот  твоя  постель",  -  сказал он  сторожу,  и  тот  закивал
благодарно.  Севка  хотел было  протянуть Терехову руку,  но  Терехов мотнул
головой: не надо, не нарушай святой мужской обряд.
     - Ты меня сегодня перевези в Сосновку,  -  сказал Терехов, - я Ермакова
хочу посмотреть. Как он там.
     Севка встал и теплым мокрым полотенцем стал шлепать себя по щекам.
     - Прямо сейчас? - спросил Севка.
     - Лучше с утра.
     - Ладно.  Мне  все равно за  продуктами туда плыть.  И  за  молоком для
воротниковского пацана.
     - Ложиться-то  мне можно?  -  спросил старик;  он  сидел на кровати,  и
тонкие ноги его в холщовых кальсонах висели смешно и жалко.
     - Ложись, ложись! - поморщился Терехов.
     Вместе с Севкой в столовой перекусили они наскоро,  аппетита у Терехова
не было,  а Севка потребовал два вторых.  Терехов нашел на объекте Уфимцева,
сказал  ему,  что  он  остается  старшим,  на  время,  подождал  Севку  и  с
удовольствием залез в  сухую кабину его трелевочного.  И  когда трактор стал
спускаться к реке,  к самозванному морю-океану, Терехов расслабился и словно
бы выключился из игры.
     - Ноги намочим,  -  сказал Севка.  - Теперь я брод нашел. А вчера из-за
вас по грудь мок.
     Терехов проворчал:
     - Надоела эта дребедень...
     Севка  кивнул,  он  казался Терехову сейчас хрупким мальчишкой,  прямые
белые волосы его падали на лоб,  цеплялись за желтоватые брови, прямые белые
волосы северянина. Пальцы у Севки были короткие и тонкие, словно бы женские,
и  сам  он,  ссутулившийся над  баранкой,  был маленьким и  хлипким,  добрым
гномом, подучившимся на тракториста. Терехов испытывал к нему сейчас чувство
нежное,  почти отеческое,  а  выразить его  смог только тем,  что  улыбнулся
чуть-чуть да подмигнул подбадривающе: давай, мол, продолжай в том же духе...
Севка деловито скосил на него глаза и как будто бы ничего не понял.
     Когда трактор полз в промоине, земляной ране, бреши в крепостной стене,
сделавшей их  поселок островом и  вода  была Терехову выше колен,  стало ему
противно,  но он говорил себе: перетерпим, и терпел, и все боялся, как бы не
провалился их трелевочный в  какую-нибудь хитрую яму.  Он испугался вдруг за
себя.  Но  трактор  не  провалился,  вылез  на  берег,  и  Терехов вздохнул:
полегчало,  и  покосился на Севку,  а  тот сидел,  брезгливо выставив вперед
нижнюю  губу.  Теперь только что  грызшие Терехова сейбинские опасения стали
казаться ему чепуховыми и даже смешными, а думал он, волнуясь и предчувствуя
нехорошее, о Ермакове.
     Теперь он уже боялся не за себя и  не за Севку,  минутный испуг прошел,
теперь,  как  ребенок,  он  боялся за  Ермакова,  и,  пока по  пережеванному
гусеницами и  шинами въезду поднимались они в  Сосновку,  лезли ему в голову
непрошеные,  дурашливые мысли,  и  Терехов был  уже  твердо  уверен,  что  с
Ермаковым дело плохое, может быть, он умирает или даже умер, и Терехова била
нервная дрожь,  он  ругал про  себя  Ермакова:  "Вот ведь старик,  вот  ведь
выкинул",  просил Севку не останавливаться,  а гнать прямо к больнице,  хотя
ему надо было поговорить со многими людьми.  И  Севке передалось его нервное
состояние,  и он вел машину молча, выжимая из мотора все, что мог, а Терехов
стучал пальцами по  стеклу и  удивлялся,  что волнуется за Ермакова,  как за
близкого человека,  никогда раньше не  задумывался он  о  своем  отношении к
прорабу.
     Мимо  почерневших скучных  изб  сельсовета и  почты  подобрались они  к
больнице,   труба  ее  дымила  сонно,   и  Терехов,  спрыгнув  со  ступеньки
трелевочного,  бросился к  коричневому в  резных столбиках крыльцу и  рванул
дверь. Севка спешил за ним, стягивал на ходу кепку и перекладывал ее из руки
в  руку,  а Терехов шагал шумно к кабинету главного врача и говорил нянечкам
громко: "Добрый день".
     Главный врач был один,  Терехов узнал его,  и  он  Терехова,  наверное.
Желудевая лысина врача,  лысина египетского жреца или  цейлонского буддиста,
была  стерильна  и  строга,   как  белый  его  утюженный  халат,  как  белые
требовательные стены.
     - Ну что,  ну что?  Ну что ворвались,  не спросились?  -  сурово сказал
главный врач.
     - Здравствуйте, - смутился Терехов.
     - Здравствуйте, - эхом выговорил Севка.
     - Убийство,  ножевые раны,  кирпич упал на голову? Нужна скорая помощь?
Срочно спасать?
     - Нет, - сказал Терехов. - Как тут Ермаков?
     - Ермаков?   А  так...  Жив,  здоров  Ермаков!  Кавказский  пленник!  -
рассердился врач. - Побег из неволи!
     - Надо было смотреть, - наставительно произнес Терехов. - Вам...
     - Смотреть!  Окна запирать!  Руки ремнями к кровати прив