час в столовой, Терехов нашел Илгину дверь и, нажав
на нее,  понял,  что она заперта изнутри, Илга стояла за дверью, Терехов это
почувствовал, и ему послышалось, что она плачет.
     - Перестань, Илга... Отопри...
     - Нет, нет, нет!
     - Открой, Илга. Пусти.
     - Ты ее любишь!.. Ты ее любишь!..
     - Не надо, Илга...
     - Ты ее любишь! Ты Надю любишь! Уходи!..
     - Я никуда не уйду. И ты это знаешь.
     - Замолчи, Терехов... Не надо...
     - Пусти, Илга...
     - Нет, нет, нет! Ты любишь Надю!
     Она всхлипывала,  а потом замолчала,  может быть,  ждала, что он скажет
сейчас: "Не люблю я Надю. Я люблю тебя", наверное ждала, только этих слов ей
и надо было, полетел бы крючок вверх, вымаливала она эти слова у Терехова.
     - Не  все ли равно,  -  сказал Терехов хмуро.  -  Кто знает,  как будет
дальше. Мало ли как повернется все дальше.
     - Уходи, Терехов, я прошу тебя...
     - Я не уйду. Открой.
     - Уходи. Ты ее любишь...
     - Ты хочешь, чтобы я выломал дверь?
     - Тогда я убью тебя!
     - Вот это любовь, - сказал Терехов.
     - Уходи, уходи, уходи...
     Последнее "уходи" совсем тихо,  как  мольба,  как  гаснущая надежда,  и
потом  молчание,   молчание,  которое  нельзя  было  вытерпеть,  и  Терехов,
забеспокоившись,  сначала слабенько постучал в дверь,  точно боялся,  как бы
Илга не сотворила чего, ведь росла она в городе с чугунным памятником любви,
потом стал стучать громче и забарабанил,  забарабанил так, что доски дверные
затрещали, повторял: "Открой, Илга! Открой!", не заботился о том, услышат ли
его вокруг,  появятся ли любопытные носы,  барабанил кулаками с досадой,  но
вдруг подумал:  "А  зачем?  К  чему это  все...",  и  Терехов опустил руки и
пробормотал:
     - Ну ладно. Ну как хочешь.
     И он,  нахмурившись,  пошел коридором,  остывал,  все еще надеялся, что
Илга не выдержит и  выскочит за ним следом,  но дверь не открылась,  и тогда
Терехов сказал себе:  "Ну  и  дура...  Мало ли  как  все могло повернуться в
жизни... Ну и дура". Он шел к своему дому, ссутулившись, усталый и разбитый.


        "19"

     - Терехов, один известный тебе человек желает поговорить с тобой. Я это
чувствую.
     Чеглинцев стоял перед Тереховым на страдалице доске, плавающей в грязи,
и улыбался. Дождевые капли бежали по его носу и щекам.
     - Ты, что ли, этот известный человек?
     - Лично товарищ Испольнов. Василий.
     - Где он?
     - Нынче дома и один.
     - Он тебя послал за мной?
     - Послать он  не  мог,  потому как мы с  ним в  разных организациях.  А
намекать - намекал.
     - Поговорить захотел?
     - А почему бы перед отъездом и не поговорить?
     - Когда отъезд-то?
     - Скоро. Говорят, вода в Сейбе начала спадать.
     - Голова у тебя болит?
     - Немного есть. А у тебя?
     - Болит. Слушай, я здорово пьян был вчера?
     - Ты? Да нет, не заметил. Танцевал, помню, отчаянно.
     - Я сегодня с трудом встал.  Вдруг увидел -  солнышко. Луч на полу. Вот
обрадовался! А потом снова дождь.
     - Соломин шепотом уговаривал Испольнова остаться. Думал, что я сплю.
     Они шли медленно, прогуливались, как курортники в счастливом санаторном
забытьи,  дышавшие  после  обеда  лечебным  воздухом.  Сопки  стояли  вокруг
взлохмаченные и мокрые, и облака гуляли по ним.
     - Слушай,  -  сказал Терехов,  -  ты все около Арсеньевой вертишься. Ты
серьезно или просто так?
     - Просто так. А тебе-то какое дело?
     - Я  же  ее  сюда привез.  Мне и  отвечать.  Хотел,  чтобы жизнь у  нее
наладилась.
     - А может, я и есть наладчик? Может, у меня серьезные намерения...
     - Знаю я  твои намерения...  А  ей  сейчас очередной кобель не нужен...
Иначе все по-старому пойдет... Я тебя прошу...
     - Ладно, - сдвинул кепку на лоб Чеглинцев. - Если ты просишь... Я-то не
обеднею...
     - Слово даешь?
     - Ну даю...  Я вообще остепениться решил. Такие у меня планы. Доучиться
хочу. Вы с Севкой в Курагине учились?
     - Да. Сколько у тебя классов?
     - Девять.  Но я девятый хочу повторить.  Все забыл. Придется по вечерам
таскаться в Курагино.
     - Вот и пришли.
     - Валяйте поговорите, а у меня есть дела. Пока.
     Чеглинцев уходил стремительно, словно Испольнов мог выскочить сейчас на
крыльцо и  пригласить его участвовать в разговоре,  былинный богатырь убегал
нашкодившим второгодником, и Терехов улыбнулся ему вслед.
     Испольнов сидел за столом в рыжей ковбойке,  ворот расстегнув, и морщил
лоб.  В  комнате было жарко,  печка пыхтела,  черные портянки и ватные штаны
были разложены на ней,  ароматили воздух.  Испольнов заулыбался, улыбка его,
как всегда, была нагловатой и ироничной, но и чуть заискивающей.
     - Раздевайся, начальник, - сказал Испольнов, - а то сопреешь.
     - А ты чего сидишь в такой духоте? - спросил Терехов, подсев к столу.
     - Тебя жду.
     - Я думал, золото сторожишь.
     Испольнов нахмурился,  и  Терехов подумал,  что зря он сказал о золоте,
хотел пошутить,  а Испольнов не принял шутки,  и, чтобы смягчить напряжение,
возникшее тут же, Терехов добавил:
     - Это  не  я  выдумал  про  золото.  У  нас  в  поселке часто  болтают:
"Испольнов золото сторожит".  А  ты и  не знал?  Говорят,  у  тебя мешок под
кроватью пуда на два.
     - Встань  и  загляни  под  кровать.  Оторви  зад.  Увидишь  обглоданный
чемодан.  Но золото есть.  Песочек в кисете.  Нашими руками намытый.  Нашими
спинами найденный.
     Испольнов сказал это сердито, обиженно, и Терехов понял, что к кисету с
песочком он относится серьезно и шутки коробят его.
     - Ладно, - проворчал Испольнов, - тебя ведь не золото интересует.
     - Ты тогда все время при Будкове был?
     - Был.  Вроде первого заместителя.  Нас и  начинало-то  на  Сейбе всего
ничего, бригады две.
     - Слушай, - сказал Терехов, - то, что вы гравий вместо бута наложили, -
это,  конечно,  ерунда.  Я другого не пойму.  Зачем Будкову врать надо было,
почему он так спешил, а? И как комиссию обвел?
     - А зачем тебе все это знать?
     - Из любопытства.
     - Не темни, Терехов.
     Испольнов смеялся.
     - Есть такие кружки "Хочу все знать",  -  сказал Терехов,  -  я в такой
кружок записался.
     - Нам картину крутили тут.  Не смотрел? Там один чудак все повторял: "В
неведении -  блаженство" или что-то  в  этом роде.  И  он прав.  Вот ты меня
наслушаешься и потом спать не будешь, нервную систему изматывать начнешь...
     - Это уж моя забота, - сказал Терехов.
     - Ну смотри...
     Испольнов смеялся,  и  было в  его смехе злорадство,  будто бы  он  уже
заранее догадывался о  том,  к  каким  злоключениям и  нервотрепкам приведет
Терехова   его   рассказ,   и   предвидение  этого   Испольнову   доставляло
удовольствие.
     - Он тогда спешил,  -  сказал Испольнов,  -  и  нас подгонял.  Но с ним
хорошо было.  И нам он понятный,  и мы ему.  И за людей он нас считал, не то
что Фролов.  Ух, этот гад! Плетку бы ему в руки. А Будков ничего. Ел с нами,
пить давал и сам не брезговал,  и вообще мы забывали, что он начальник, так,
плотник,  и  не самый последний,  вертелся с нами,  здоровый,  хоть и тощий,
знаешь,  такой  жилистый.  Все  книжки  нам  таскал с  советами,  как  лучше
работать, учиться все заставлял. Мы сначала думали - стиляга, а потом он нам
понравился. И не трус, это уж я точно знаю.
     - Вроде бы не трус, - кивнул Терехов.
     - Но,  гад,  обидчивый и своего не упустит. Однажды он мне выговорился.
Как-то  мы с  ним выпили с  устатку,  посидели на солнышке.  "Вот,  говорит,
обидно, что такие люди, как Фролов, держатся. Время их прошло, а они все еще
на постах.  Ничего,  говорит, мы свое возьмем, от нас толку будет больше". В
общем,  я понял так, Фроловым начальство недовольно, плохо у него дело идет,
замену ему ищут,  и его,  Будкова,  заметили. Вот и надо ему срочно в чем-то
ярком,  что начальственный глаз увидит,  себя проявить.  А тут мост.  И идея
Будкова,  и  сам он этот мост строил.  Ох и  спешил.  И переспешил.  Бут нам
только к названному в плане сроку обещали достать. Срубы уже стояли, а камня
нет.  Отчет Фролов должен был  делать,  разнос ему готовили,  вот тут Будков
засуетился,  все  рассчитал,  понимал,  что  лучше  случая не  представится.
Представляешь,  в Абакане секут начальника поезда,  последнее предупреждение
ему делают,  и тут приходит телеграмма от его прораба,  молодого, толкового:
"Мост раньше срока построен",  представляешь,  как все расплываются и шепчут
друг  другу:   "Вот  кого  надо  делать  начальником  поезда,  я  вам  давно
говорил..."
     - Психолог... - проворчал Терехов.
     - Это он  все мне тогда говорил заранее.  В  общем,  он  махнул рукой и
велел мне засыпать гравием.
     - А комиссия, - спросил Терехов, - была комиссия?
     - А что комиссия?  Была комиссия.  Двое приезжали.  Бревна пощупали, по
мосту  походили,   обмеры  сделали,   еще  чего-то  проверяли.  Сейба  тогда
маленькая, тихая была, кто бы мог подумать, что с ней такое случится. Так бы
и  стоял этот мост сто лет.  К  тому же эти двое приехали,  знаешь,  до того
довольные Будковым, так они его за глаза хвалили. А Будков тогда перетрухал,
- засмеялся вдруг  Испольнов,  и  было  видно,  что  вспомнить,  как  Будков
струсил, ему приятно.
     - Ты все знал?
     - Знал,  - загоготал Испольнов, - а почему бы мне не знать. Премию я за
этот мост получал.
     - Купил тебя Будков?
     - Не деньгами купил.  Грело мне душу,  что Фролова он свалил.  В этом я
ему помогал.  Я  работать люблю и  умею,  ты  знаешь,  только надо,  чтобы и
платили мне прилично,  а Будков не скупился,  нам кое-что приписал. Чтобы не
ворчали... И потом он не раз прибавлял в бумагах нам всякие работы, чтобы мы
довольны были...
     - Смелый, смелый Будков, - сказал Терехов, - а тут струсил...
     - Не без слабостей...  Но он нас и ценил... Все, что нужно было к сроку
или в  штурмовом порядке сделать,  все нам поручал...  Не  подводили...  Его
хвалили,  и нам башлей перепадало. Так что взаимное уважение было... До поры
до времени...  А этот,  наш Ермаков,  сухарь,  принципиальный товарищ, из-за
своей принципиальности тридцать лет в прорабах...
     - За рассказ тебе спасибо,  -  сказал Терехов,  -  возьми-ка ты ручку и
лист бумаги и изложи все по порядку. А?
     - Да?  - загоготал Испольнов. - Документ от меня получить хочешь? Нашел
дурака!..
     - За  деньги ты  не  бойся,  никто с  тебя их  не потребует...  Уж если
потребуют, то с Будкова...
     - Ты меня не успокаивай. Я все свои права и без тебя знаю. Ученый... Да
и не затем тебе все это рассказывал.
     - А зачем?
     - А затем... а затем... Оба вы с Будковым у меня в печенках... Ненавижу
вас... Волю бы мне...
     Испольнов сидел,  сжав губы,  и волчья голодная злость была в его серых
стальных глазах,  он смотрел не на Терехова,  а  в  стену,  уклеенную голыми
плечами кинозвезд,  и  не видел этих худых горемычных баб,  ничего не видел,
думал о своем, и от его тяжелого, как сырая бетонная плита, взгляда Терехову
стало жутковато.
     Терехов поднялся.
     - Мне все равно,  любить ты меня или к стенке готов поставить...  Но на
кой черт ты меня позвал...
     - Просто так,  позабавиться...  Он мне в  письмах все опишет.  Как вы с
Будковым сцепитесь...  Ты же теперь не успокоишься, ты теперь справедливости
захочешь добиться...
     - Нужен мне твой Будков!  -  сказал зло Терехов, он хотел добавить, что
скоро сам уедет из Саян и ему все здешнее безразлично, но сообразил, что эта
весть только обрадует Испольнова, и потому он замолчал.
     - Э,  нет,  - крутил пальцем Испольнов, кричал, распалившись, - меня не
обманешь!  Я тебя знаю...  Не выдержишь ты,  сунешься с Будковым воевать,  и
полетят  перья...  А  Будкова я  еще  лучше  знаю...  Ты  не  выдержишь,  не
выдержишь...  На свою шею любопытство заимел...  В  неведении -  блаженство,
понял?..  Будков выкрутится,  это уж точно,  но и ему нервы попортите!.. А я
все знать буду за тысячи километров...
     Испольнов хохотал,  издеваясь над Тереховым,  радуясь будущим сражениям
своих недругов, и он был противен Терехову и страшноват ему и непонятен.
     - Ладно,  -  Терехов направился к  двери,  -  и  за то,  что рассказал,
спасибо.
     Он старался быть спокойным, все равно он уезжал из Саян.


        "20"

     В   конторе  Терехова  ждали   гонцы  с   сосновской  стороны.   Севка,
переправивший их через Сейбу,  сидел в  комнатушке возле шоколадного сейфа и
курил.  Лицо у  него было землистое и равнодушное,  и слова он выдавливал из
себя с трудом. "Скорей бы спадала вода, - вздохнул Терехов, - дал бы я Севке
сутки отоспаться.  И  сам бы прилег".  Но это были только мечты,  потому что
гонцы,  посланные Ермаковым, передали его предупреждение держаться и быть на
стреме,  вода  могла  пойти снова,  и  к  тому  же  из  лесозаводской запани
повымывало лес, и теперь вырвавшиеся на свободу громадины летели к мосту.
     "Не было печали!" - выругался Терехов и распорядился выставить на мосту
ребят с баграми и шестами в ожидании деревянных таранов.  Он предложил Севке
отдохнуть, но тот мотнул головой:
     - А хлеб кто вам привезет?
     - Бог тебе в помощь, - сказал Терехов.
     Разобравшись с делами в конторе, Терехов собрался было сходить к мосту,
но тут он почувствовал неожиданное равнодушие к судьбе деревянной махины, то
ли  шло это безразличие от  придавившей его усталости,  то  ли  еще от чего.
"А-а,  катилось бы все к  черту!" -  выругался Терехов и решил отправиться в
общежитие,  посидеть в пустой и спокойной комнате полчаса, подремать полчаса
или хотя бы побриться,  воспоминание о вчерашней,  пусть минутной,  свежести
после бритья было  Терехову приятно и  тянуло его  в  сырой приземистый дом.
Печку разжигать пришлось бы  долго,  а  тушить ее  сразу было  бы  жалко,  и
Терехов  надумал  обойтись холодной водой.  Он  вытащил лезвие,  последнее и
давнее,  купленное еще в Красноярске,  притащил в блюдечке воды,  но,  когда
присел у  стола,  шевельнуть рукой не  мог,  так  и  застыл,  уставившись на
дождевые дорожки,  сбегавшие по стеклу.  Голова уже не болела, но к ощущению
усталости   прибавились   похмельная   сквернота   и   недовольство   собой,
недовольство всем,  что  в  его  жизни  приключилось,  и  Терехов  вовсе  не
успокаивался,  а мрачнел,  и раздражался, и ругал себя, и стыдил себя, и все
ругал, а за что, сам не знал, впрочем, это не имело значения.
     - Терехов, можно к тебе?
     Терехов обернулся.
     На пороге стояла Надя.
     - Заходи, - сказал Терехов и снова повернулся к окну.
     - Я не буду раздеваться, я ненадолго, а у вас так холодно.
     - Как хочешь...
     - Но плащ у меня очень мокрый, я его все же сниму...
     - Сними...
     - Ты занят, Павел?
     - У меня перекур, - Терехов достал сигарету.
     - Я тебе не помешаю?
     - Наверное, нет.
     - Но ты недоволен, что я зашла, да? Я вижу...
     - Я просто устал, - сказал Терехов и встал.
     Теперь,  когда он прохаживался,  как бы поджидая кого-то, от тумбочки и
до стола,  где он оставил лезвие,  помазок и блюдце с холодной водой,  он не
смог удержаться и не взглянуть на Надю,  прижавшуюся к стене. И, взглянув на
нее,  он удивился Надиному преображению,  вчерашняя сверкающая королева бала
померкла и  постарела,  и  даже нечто скорбное и  вдовье проявилось в мокром
опущенном ее лице.
     - Все мы устали,  -  сказал Терехов.  И добавил,  помолчав:  -  Снимай,
снимай плащ. И не стой у порога.
     Не было тепла в  его словах,  а  была подчеркнутая вежливость,  и  Надя
могла это почувствовать,  но, когда, повесив плащ и платок, она обернулась к
нему,  на лице ее появилась улыбка,  робкая и отчаянная, но все же улыбка, и
Терехов нахмурился.
     - Я был вчера пьян,  -  сказал Терехов, - извини, если я вчера доставил
вам с Олегом неприятность.
     Он  произнес это  старательно и  предложил Наде сказанным позабыть все,
что между ними было вчера,  все его свадебные слова,  танцы,  шутки и прочие
выходки,  позабыть и посчитать,  что в ответе за них вовсе не он, Терехов, а
хмель, сидевший в нем.
     Виноватая Надина улыбка погасла,  исчезла,  густые яркие волосы закрыли
влажные синие глаза.
     - Хорошо, - сказала Надя. - Я принимаю извинения.
     Она опустилась на стул у Севкиной кровати, опустилась тяжело, не глядя,
и  волосы почти закрыли ее лицо.  Она сидела молча,  и  Терехов прохаживался
молча от тумбочки и  до стола,  дотрагивался иногда,  сам не зная зачем,  до
помазка,  чувствовал себя скверно, а Надино присутствие злило его и казалось
ему бессмысленным и противоестественным.
     - Почему ты меня не гонишь? - подняла голову Надя.
     - А почему я тебя должен гнать?  -  спросил Терехов, так и не прекратив
свое хождение.
     Она не ответила, и вновь уселась между ними неуклюжая тишина, наблюдала
за  ними  с  ехидцей,  и  Надя  ладонями  быстро  закрыла  лицо,  заплакала,
зашептала, всхлипывая:
     - Что я наделала!.. Что я наделала!.. Терехов, какая я дура... Господи,
что я наделала!.. Зачем я!..
     Терехов остановился,  теребил нервно щетину на  подбородке,  суматошное
свое желание подойти к  Наде,  успокоить ее  он  подавил жестоко,  молчанием
своим предоставляя Наде возможность выплакаться, раз уж она не могла сделать
это где-нибудь в ином месте.
     - Почему ты меня не гонишь? - спросила Надя.
     Терехов пожал плечами,  движением этим говоря:  "А собственно, почему я
тебя должен гнать?  Меня уже ничто не волнует,  и  ничему я не верю,  а этим
слезам в особенности,  к тому же мне уже все равно,  и я сейчас спокоен,  и,
есть ли ты, нет ли тебя, мне безразлично".
     - Хорошо,  - сказала Надя, вытерла слезы. - Я больше не буду реветь. Ты
меня извини.
     - День чудесных извинений, - сказал Терехов и не улыбнулся.
     - Да... - рассеянно сказала Надя.
     Терехов,  подумав,  присел у окна, Надя была сбоку, за его плечом, и он
на нее не смотрел.
     - Ты знаешь, зачем я к тебе пришла?
     - Нет, - сказал Терехов. - Не знаю.
     А в голосе его было: "Не знаю, да и знать мне не интересно".
     - Плохо мне, Павел, ох и плохо... Что я наделала...
     Терехов обернулся,  Надины слова,  произнесенные, как ему показалось, с
надрывом,  его  испугали,  но  он  тут  же  понял,  что  относятся они к  ее
нравственному состоянию,  а  не к  физическому и  что не упадет она сейчас в
обморок, не случится с ней удар, и он снова стал глядеть в оконное стекло.
     - Ты меня не слушаешь, Павел?
     - Слушаю...
     - Ничего у  нас  с  ним  не  выходит...  С  Олегом...  Ничего...  Что я
наделала!
     - Ты пришла, чтобы я тебя успокоил?..
     - Не знаю, зачем я пришла...
     - Ты  сумасбродная девчонка.  Ты  сама  это  прекрасно знаешь...  Через
полчаса  у  тебя  изменится настроение,  и  ты  отругаешь себя  за  то,  что
приходила сюда.
     - Нет, Павел. У меня не изменится настроение...
     - Но ты хочешь, чтобы я тебя успокоил?..
     - Ничего я не хочу... Я тебя люблю, Павел...
     - Вот как? - удивился Терехов.
     - Я тебя люблю, Павел...
     - Зачем же тогда...  - начал было Терехов, но осекся, почувствовав, что
сказать ничего  не  сможет,  да  и  не  узнает ничего больше;  сто  раз  ему
казалось,  что она любит его,  сто раз он убеждал себя в  этом,  нервничал и
расстраивался, сто раз он надеялся на то, что она любит его, а все остальное
обман,  и потом сам разбивал свои надежды,  теперь же, услышав Надины слова,
увидав глаза ее,  он растерялся и не понимал,  что ему делать, как быть ему,
не понимал не разумом, а всем существом своим, как ему быть, как жить ему.
     Надя смотрела ему в  глаза и не отводила взгляда,  и Терехов знал,  что
она сказала ему правду.  Глаза ее были влажные,  добрые и растерянные. Глаза
ее были любимые,  и  нужно было подойти к  Наде и  обнять ее и  целовать эти
любимые глаза.  Все,  что было между ними раньше, все, что было между ними и
другими людьми раньше,  все ст