рехов,  я еще Тумаркина в нашу группу включил.  Если что будет,  на
трубе сыграет: "Слушайте все!"
     - Детство вспомнили,  -  проворчал Терехов. - Погремушки еще разнеси по
общежитиям... Знаешь, будь добр, загляни в столовую. Как там с продуктами...
     Значит,  глаза у Олега и Нади были сердитые, а может быть, даже и злые,
значит,  так.  Ну и  хорошо,  ну и хорошо.  Может,  из-за этих глаз он и был
сегодня упрямым, уперся на своем, а может, и не из-за них, а из-за того, что
не любил устраивать штурмы, был в работе тихоходом, приговаривал: "Так-то мы
дальше приедем" - и считал, что самое главное во всяком деле - это правильно
распределить силы.  Пусть даже у них на Сейбе ничего не случится,  пусть дни
потянутся будничные,  как и прежде, ни к чему было нервничать и суетиться. И
хотя причин для  бессонницы у  Терехова было много,  он  все  же  задремал и
проспал часа два, до той минуты, пока его не разбудил пронзительный и резкий
голос трубы.


        "11"

     Труба рвала свое медное горло.
     Терехов прыгнул с крыльца и побежал к дороге.
     Впереди, выявленные серым полотном неба, он видел подскакивающие мокрые
спины и черные брызги грязи, летевшие из-под сапог.
     Тумаркин стоял у  дороги под сосной,  печальный и лохматый,  и дождевые
капли стучали по желтому металлу.  От голоса трубы утро становилось странным
и  значительным,  и  Терехов хотел  крикнуть Тумаркину:  "Прекрати",  но  не
крикнул, а побежал еще резвее.
     Он видел,  что ребята впереди,  неуклюжие и  громадные в своих плащах и
размокших,  не успевших подсохнуть кирзовых сапогах,  сворачивают вправо, не
добегая до  скользкого съезда к  Сейбе,  несутся к  ней напрямик,  по крутым
склонам  сопки,   ломая  кустарник,  падая,  помогая  друг  другу  вставать,
заставляя камни,  годами лежавшие под елями, катиться вниз и подскакивать на
буграх.  Терехов свернул вправо и спиной почувствовал, что люди, выскочившие
из общежитии позже его,  тоже прыгают по зеленому боку сопки, у него не было
времени оборачиваться и  разглядывать,  кто  бежит за  ним,  он  несся,  как
слаломист,  пролетал  мимо  деревьев  и  кустов,  готовых  поцарапать его  и
расшибить ему лоб, рисковал, обманывал их в последнюю секунду, уходил от них
влево или вправо и  только раз не удержался,  шлепнулся на землю и несколько
метров скользил на ягодицах.  Он увидел, что впереди, внизу, парни и девчата
по  рыжему  откосу,  как  по  ледяной дорожке,  съезжают с  криком,  кто  на
корточках,  на отглаженных подошвах сапог,  а кто не жалея брюк.  Издали все
это было похоже на баловство,  неуместное в  это синее утро,  когда тревожно
звучала труба,  но  и  Терехова мокрая  земля  откоса свалила,  будто  ножку
подставила ему,  и он покатился вниз, кулаками отталкиваясь для скорости. Он
смеялся, и смеялись ребята, скользившие за ним, будто бы только что отстояли
очередь в  кассу  забавного аттракциона и  теперь,  сунув  контролеру билет,
веселились вовсю.  Но  через секунду,  когда Терехов уже поднялся на  ноги и
побежал по ровному,  мял траву и цветы,  ему от шума Сейбы снова стало не по
себе.
     Он бежал к бугру с толстой березой. Бугор торчал над сейбинской поймой,
и  в  тихие дни с  него можно было стрелять уток,  залетавших с  Минусинской
котловины.  От  бугра  до  Сейбы  и  до  моста  кочковатым лугом,  утыканным
кустиками и пахучими сочными цветами, словно оранжерейными, шагать надо было
метров сто,  не меньше. На бугре стояли товарищи Терехова, утихнув, забыв об
измазанных брюках и ватниках.
     Терехов подскочил к ним, остановился не сразу, пошел не спеша, и другие
ребята догнали его,  шагали за ним,  а стоявшие на бугре,  заметив Терехова,
расступились и  пропустили его  вперед,  пропустили не  потому,  что  он  со
вчерашнего дня  стал старшим на  Сейбе,  просто для  каждого из  них было бы
странно,  если бы Терехов оказался вдруг за их спинами,  они привыкли видеть
его впереди,  и теперь он стоял ближе всех к Сейбе, понимал, что все ждут от
него слов, а говорить ему не хотелось, он просто стоял и смотрел на Сейбу.
     До моста было метров сто,  а  Сейба била ему в  сапоги,  счищала с  них
грязь и  холодила ноги.  Маленькая речонка метров в тридцать шириной в тихие
всегдашние дни  была  похожа  сейчас на  Енисей.  Мост  еще  держался,  чуть
горбатой своей спиной высовывался из воды,  плыл и не уплывал, подобраться к
нему  по  насыпи,  если не  бояться ноги замочить,  было можно,  но  с  той,
сосновской, стороны насыпь река размыла, вода билась, ревела, как в проране,
и  деревянная труба,  видимо,  была истерзана,  искалечена Сейбою;  не сумев
одолеть моста, там река взяла свое, а значит, их поселок стал островом.
     - Метеорологи, гидрологи, прогнозы, чтоб их...
     Островом,  и  на  сколько  дней,  неизвестно,  хотя  бы  даже  на  один
сегодняшний,  и то сладкого мало,  и дело было даже не в том,  что работы на
объектах могли пойти к черту,  а главным образом в том,  что остались они на
острове без машин, ночевавших на автобазе в Сосновке, без продуктов, которые
обычно по утрам возили из сельпо,  и  без поваров,  вместе с  частью рабочих
квартировавших пока на том берегу.
     Все сейбинские,  наверное, высыпали на горбатый бугор, последний мыс их
не  помеченного на  картах острова,  мыс  доброй надежды или недоброй,  были
тихие,  потому что шумела Сейба,  глядели на  нее,  завороженные силой ее  и
страстью,  а  коричневая,  взбаламученная вода  все  летела  и  летела мимо.
"Все-таки она молодчина,  - думал Терехов, - что позволяет себе такие штуки!
Хоть раз в год, хоть раз в двадцать лет, хоть раз в жизни. Молодчина, потому
что так и  надо -  взрываться и  прыгать выше себя,  иначе скучно;  в  тихих
степных речушках, вызмеенных петлями, нечто сонное и рабское, и наш канал во
Влахерме,  бетонными  и  булыжными берегами  своими  успокоенный,  вял,  как
дряхлый старик,  и не сам он,  а насосы гонят в нем воду, а Сейба молодчина,
злая и  смелая..."  Думал об  этом Терехов,  но так и  не произнес ни одного
слова,  все стоял и  смотрел на Сейбу и  мог бы так долго стоять и смотреть,
если бы он был у Сейбы один.
     На  том берегу,  на вчерашнем взлете дороги в  Сосновку,  тоже толклись
люди,  маленькие и  серые,  кто там стоял,  разглядеть было невозможно,  но,
наверное,  их  рабочие,  шоферы и  крановщики,  да и  деревенские вряд ли не
пришли  поглазеть  на  наводнение,  чтобы  потом  долгие  годы  вспоминать о
почуявшей волю Сейбе,  как вспоминают о  боях,  детям рассказывать и жителям
сухих сел, привирая и веря своим словам.
     - В столовой был? - обернулся Терехов к Островскому.
     - Мало там...  А хлеба вообще нет,  -  покачал головой Рудик, зашептал,
приблизившись к  Терехову,  словно  боялся испугать своими словами ребят:  -
Стряпухи бы нашлись, а стряпать нечего...
     Последнее звучало вопросом "что делать-то?",  но Терехов промолчал,  он
снова повернулся к  Сейбе и уставился на ее летящую воду и думал о том,  как
бы  вел себя сегодня прораб Ермаков,  что бы  он  придумал и  какие бы слова
нашел. Собственно говоря, Терехов думал о том, что делать ему, но получалось
так,  словно он отыскивал решение для прораба Ермакова. Терехов был растерян
и понимал,  что инициативу захватила Сейба,  она будет делать,  что захочет,
снесет мост и  дорогу размоет,  если ей  заблагорассудится,  а  им  придется
приноравливаться к  ее  фокусам,  насколько возможно,  им препятствовать,  а
главным образом ждать,  пока река не обессилеет и  не отыграется,  тем более
что средств бороться с  Сейбой у  них не было.  Терехов стоял,  сунув руки в
карманы плаща,  и  уговаривал себя не  делать глупостей,  он колебался,  ему
хотелось сейчас  раздеться и  полезть  в  коричневую воду,  чтобы  переплыть
Сейбу.
     На  том  берегу были машины и  продукты,  с  того берега можно было бы,
если,   конечно,  связь  еще  сохранилась,  выпросить  у  начальника  поезда
трелевочный трактор или даже вертолет,  на  том берегу был Ермаков.  Терехов
понимал,  что если рабочие, оставшиеся в Сосновке, сами ничего не предпримут
и  не  найдут  способа пробраться на  остров,  кому-то  придется переплывать
Сейбу;  впрочем,  Терехов знал кому.  Но  все же он уговорил себя подождать,
быть поспокойнее и  плыть только в том случае,  если на том берегу ничего не
придумают.
     - Помните,  -  обернулся Терехов к ребятам, - такой анекдот есть. Ведут
человека  на  казнь  в  понедельник,   а  он  ворчит:  "Ничего  себе  неделя
начинается..."
     - Это не анекдот, - сказал Островский, - это из Швейка.
     - Сегодня понедельник...  -  сказал Терехов.  -  Ладно. Пошли работать.
Слава богу,  нам клуб и  школу доделывать надо.  Рудик,  ты со своим дозором
останься.  Если тот берег так и  будет топтаться на  месте,  все же придется
плыть... кому-то...
     Последние слова Терехов произнес неуверенно, а ребята вокруг загалдели,
все  хотели  плыть,  и  Олег  туда  же,  такими  все  распрекрасными героями
оказались, а Терехов стоял и улыбался снисходительно: "Ну пошумите..."
     А Сейба не отпускала,  и глаза он оторвал от нее с трудом, и повернулся
с  трудом,  и  вверх  по  скользкому откосу  сопки  взбирался,  стараясь  не
оглядываться.  У  домика  конторы Терехов остановился,  выкурил сигарету,  а
потом,  вытащив из кармана связку ермаковских ключей,  долго не мог отыскать
нужный ключ.  Дверь  подалась легко,  щепкой срезал Терехов грязь с  сапог и
шагнул в штабную землянку, как ее называл Ермаков. В конторе было темновато,
и  Терехов невольно щелкнул выключателем,  а  вспомнив о поваленных столбах,
выругался от души.  Он пододвинул две табуретки, кривоногие и тяжеловатые, к
окну  и  стал  отмыкать рыжую  дверцу сейфа.  В  сейфе  лежали зеленоватые и
голубые папки скоросшивателей,  пухлые и  тощие.  В  папках были спрессованы
долгие  месяцы работ,  штурмы и  скучные будни,  людские радости и  тревоги,
меченные приказами,  премиями и  выговорами.  Зеленоватые и  голубые истории
Терехов выволок из  металлической камеры,  обожавшей секретность,  на  серый
свет мокрого утра и, разложив на табуретке, принялся их изучать.
     Папки он открывал все не те,  скользил взглядом по пересыпанным цифрами
листкам,   запоминал  кое-что  на  всякий  случай  и   откладывал  папки  на
подоконник.  В передней комнате он слышал голоса ребят,  там хлопала дверь и
толклись люди, - видимо, бригадиры проводили коротенькие летучки. Заглянул в
тереховскую комнату Сысоев,  вожак  штукатуров,  и  Терехов ему  улыбнулся и
махнул рукой:  давай, мол, сам командуй. Сысоев скорчил понимающую рожу: "Ну
как же,  с таким чутким руководством..." -  и скрылся, и тут Терехов, открыв
голубую картонную обложку, обрадовался.
     Сверху, словно бы титульным листом всей повести о сейбинском мосте, был
подколот постаревший приказ.  Прораба участка Будкова И.А.,  трех мастеров и
бригадира плотников Испольнова В.Г.  благодарили и  награждали премиями  "за
проявленную инициативу  и  самоотверженный труд  на  благо...".  Приказ  был
двухлетней давности,  когда его  отстукивала крупными чернильными буквами на
своем "Ундервуде", или что там у нее имелось, секретарша начальника, Терехов
тянул провода и  щелкал выключателями в  Курагине и  о сейбинском мосте знал
понаслышке.  Впрочем, о Будкове тогда говорили много и охотно, писали всюду,
где могли, и фамилия Будкова стала звенеть по всей трассе. Будков был совсем
юнец,  и  двух лет не  проработавший после выпуска в  МИИТе,  но  вскоре его
сделали начальником поезда, и сменил он, к удовольствию ребят, громогласного
хозяина Фролова.  Фролова не  любили  за  хамство и  тупость,  а  Будков был
человек современный.  Потом Будкова не раз премировали и  благодарили,  но о
мосте не забывали, припоминали чуть что.
     Терехов,  перебрав бумажки голубой папки,  остановился на одной из них.
Там были чертежи и  расчеты прочности моста.  Терехов поковырялся в цифрах и
понял,  что пять опор,  пять ряжей,  пять деревянных срубов, забитых бутовым
камнем,  стоят крепостью, хоть под Ниагарский водопад их переноси. Перечитав
и пересчитав цифры,  Терехов успокоился, подумал: "Ну хорошо, ну хорошо, так
и  должно  быть".  Бумажки он  изучал  теперь медленнее и  обстоятельнее,  а
наткнувшись на небольшой рисунок,  подклеенный к записке Будкова,  откинулся
от стола и, покачиваясь, стал этот рисунок рассматривать.
     Рисунок был  сделан  тушью,  видимо,  рукою  Будкова,  рукою  не  очень
искусной.   Собственно  говоря,   это  был  даже  и  не  рисунок,   а  некое
фантазирование на бумаге.  Терехов подумал, что бумажку эту Будков изрисовал
в  споре,  чтобы показать непонимающим поточнее,  для  чего нужен сейбинский
мост.  До их поселка полотно дороги летело по левому берегу Сейбы, дремучему
и безлюдному,  а у поселка отскакивало от реки, бросалось к тоннелю, который
еще надо было пробить в Трольской сопке. Жизнь с цивилизацией подбиралась от
Минусинска к  правому берегу  Сейбы,  на  левом  же  ее  берегу не  было  ни
поселений,  ни дорог.  А  именно от Сейбы начинался самый трудный и  длинный
отрезок трассы.  Сейбинский участок был пока головным, дальше шла нетронутая
тайга, и забрасывать людей, машины, стройматериалы в ее дебри никаким другим
путем,  как из Сосновки, было нельзя. Вот потому и перебрасывали через Сейбу
мост.  Его хотели делать капитальным и бетонным,  но Будков ринулся в спор с
проектировщиками и  убедил всех  в  своей правоте.  Он  считал,  что  старая
привычка  начинать стройки  с  конца  вредна,  теперь  вначале  прокладывают
постоянные дороги и дома ставят на века, а уж потом принимаются за основное.
Это  разумно,  это  современно.  Но  иногда и  современное может  обернуться
штампом,  мешающим делу,  а надо уметь быть гибким. Вот такой помехой делу и
считал Будков стремление во  что  бы  то  ни  стало  перекинуть через  Сейбу
бетонную громаду:  "Всюду я обеими руками голосовал бы за это стремление, но
не  здесь..."  И  убедил многих в  разумности своих  доводов,  доказал,  что
сейчас, когда строительную базу только начинают создавать, с бетонным мостом
можно проковыряться очень долго, и на год, а то и на полтора будет задержано
форсирование Сейбы и  переброска сил  на  ее  левый берег и  в  глубь тайги.
Доводы  Будкова решили  одобрить и  поручили ему  с  плотниками поставить на
Сейбе мост о  пяти ряжах.  А  потом был на  стройке праздник,  и  по  мосту,
сработанному быстрее,  чем думали, шли машины, украшенные флагами и цветами,
счастливый Будков по  традиции стоял в  воде под мостом и  словно бы на свои
плечи был  готов принять машины,  если  бы  они  продавили толстенные бревна
моста.
     Все так и  было,  и  сейбинский мост уже держался два года,  подставлял
свои  отглаженные бревна шинам  и  гусеницам,  и  двигались с  Большой земли
машины  в  тайгу,  поселки  сборно-щитовых  домиков  появлялись  на  склонах
безымянных сопок,  дорога подобралась к  будущему Трольскому тоннелю,  а  за
ним,  за  перевалом таежные десанты рубили  просеку и  ставили первые срубы.
Одинокой два  года  назад  была  на  левом  берегу Сейбы изба,  где  сначала
разместили контору, а теперь, по общему мнению, предполагали устроить музей.
Жили в этой избе лесник и его жена Пана. Лесник тихо ловил в Сейбе хариусов,
жена его стреляла медведей, набивала по пятнадцать штук в год, так и считала
штуками,  имела право.  А когда мост поставили,  подались лесники подальше в
тайгу,  у  Сейбы медведи были распуганы.  Потом медведи снова бежали уже  от
Трольской сопки на восток,  в тихие места,  но надолго ли? Машины все идут и
идут  по  сейбинскому мосту,  неторопливые и  тяжелые,  и  на  бортах у  них
написано мелом:  "Даешь Тайшет!",  сегодня не идут, так завтра пойдут, через
три дня, через неделю, вот собьют спесь с обнаглевшей реки.
     Терехов взял  со  стола карандаш,  чтобы набросать план  их  участка до
Трольской сопки и дальше,  как он его представлял,  но в то мгновение, когда
потянулся  за  листком  бумаги,   он  глянул  в   окно  и  увидел  на  улице
девчат-штукатуров,  пробиравшихся по лужам к  клубу,  и  среди них шла Надя.
Девчата заметили Терехова и  руками ему  замахали,  и  Надины глаза  Терехов
разглядел,  они  были  уже  не  сердитые,  а  веселые.  Терехов опустился на
табуретку.   Все  возвращалось  к  одному,   как  возвращается  боль,  когда
вспоминаешь о  ней,  так  и  мысли о  Наде  вернулись к  Терехову,  дали ему
несколько часов передышки и вернулись снова,  и Терехов понимал,  что в мире
есть  только он  и  Надя,  и  никакой тайги нет,  никакого поселка,  где  он
прорабом,  нет,  никакой Сейбы и никакого моста нет,  только он и Надя, и он
любит ее,  а  у нее -  другой,  остальное же в мире ничего не значит.  И так
будет всегда,  и от этих мыслей ему никуда не уйти.  Терехов сидел и рисовал
Надю,  ее губы и ее глаза и думал о том, что, как только Ермаков выздоровеет
и вернется, он уедет с Сейбы куда глаза глядят и будет лечиться расстоянием.
"А может,  клин вышибается клином, а?" - думал Терехов и старался нарисовать
лицо Илги.
     Тоненько, откуда-то из-под земли запела труба.
     Терехов встал, не торопясь завязал тесемки папок, уложил в сейф и вышел
из конторы.  Девчата остановились посредине улицы и  слушали трубу.  Терехов
махнул им рукой: давайте, давайте, штукатурка вас ждет и голые стены, обитые
дранкой. Сам он не спешил и шагал потихоньку, хотя заботиться о чистоте брюк
и  сапог уже не  было смысла,  только на склоне сопки вынужден был побыстрее
шевелить ногами,  а  потом  снова съезжать по  глиняной дорожке.  На  свежем
сейбинском берегу  стояло вовсе  не  четверо ребят,  а  больше,  и  Терехов,
рассердившись,  хотел  было  отчитать  их,  но  удержался и  только  буркнул
Тумаркину:
     - Нельзя ли потише, тоже мне Армстронг...
     - Вон, - показал пальцем Островский.
     - Ага, - кивнул Терехов.
     Людей на том берегу было уже больше, и они толклись около черной лодки,
которую, видимо, приволок трактор, сталкивали ее в воду, сталкивали медленно
и осторожно,  опасаясь, как бы Сейба не прихватила ее и не утянула к Тубе, а
потом и к Енисею.  Где они откопали эту лодку,  Терехов предположить не мог,
неужели привезли из Кошурникова,  или,  может быть,  в  сухопутной Сосновке,
оказалось,  есть  такая.  Людей,  которые  возились  с  лодкой,  Терехов  не
разглядел, но они были молодцы, и Терехов им порадовался.
     - Где они ее откопали? - проворчал Терехов.
     Лодка уже болталась на воде, и люди, стоявшие на берегу, чего-то ждали,
говорили о  чем-то  или  даже спорили,  один из  них  все  бегал от  лодки к
трактору с машинами,  нервничал,  не соглашался, наверное, с кем-то, а потом
первым полез в лодку. За ним неуклюже, боясь оступиться, шагнули в лодку еще
двое и уселись в ней,  а четвертому люди на берегу помогли переступить борт,
поддержали его,  словно пьяного. Теперь лодку надо было толкать, но этого не
делали,  все о  чем-то разговаривали и,  судя по жестам,  кричали,  будто бы
другое время для спора выбрать не могли.  "Ну чего вы, - думал Терехов, - ну
давайте,  ну  что вы  тянете,  ну  решайтесь".  Он  уже волновался за людей,
забравшихся в лодку, и мял пальцами сигарету и зажигалку крутил в кармане.
     Черные крошечные люди навалились на лодку,  ткнули ее в  бешеную Сейбу.
Черную щенку крутило несколько минут,  и люди в ней все пытались переспорить
шумящий поток,  веслами бились,  как  будто стартовали в  лодочных гонках на
горной порожистой реке.  Ребята вокруг Терехова уже шумели, спорили, гадали,
умеют ли  плавать те четверо и  что будет с  ними,  если лодка перевернется,
давали им советы, говорили, что каждый бы из них делал сейчас в лодке, и все
получалось здорово,  вот только те  четверо не  слышали их слов,  а  потому,
наверное,  и  нервничали и  толклись на одном месте.  И  все же лодка начала
продвигаться,  сначала этого нельзя было видеть,  Терехов это  почувствовал,
лодка  дергалась уже  меньше,  а  потом  стала  чуть-чуть