увеличиваться,  и
тумаркинская труба взревела от радости.  "От дает!  От дает!" -  восторженно
закричал кто-то по-солдатски.  Терехов буркнул:  "Не надо" -  и  Тумаркину и
демобилизованному. Глядя на ковыряющуюся в волнах лодку, он вспомнил о своем
намерении переплыть Сейбу,  и ему стало смешно,  но он понимал, что, если бы
не эта лодка,  он все же полез бы в Сейбу. Теперь ему было поспокойнее, он и
курил неторопливо,  но  все  еще волновался за  четверых и  испытывал к  ним
уважение. Он и догадаться не мог, кто сидит в лодке, но хотел бы знать это и
еще хотел, чтобы среди четверых оказался Будков.
     Сколько прошло времени,  Терехов не знал,  но,  наверное, немало, лодка
увеличилась,  и  теперь уже Терехов видел,  что гребут двое,  а  другие двое
сидят,  вцепившись в  борта лодки,  и среди этих двоих не кто иной,  как сам
прораб Ермаков.
     Терехов присвистнул и полез в карман за сигаретой.
     Притихли на  берегу,  Ермакова узнали,  и  двух других узнали,  то были
сейбинские поварихи Катя  и  Тамара.  Тамара покрепче и  поздоровее,  она  и
гребла  на  пару  с  незнакомым сосновским мужиком,  видимо  хозяином лодки.
Значит,  Ермаков был слаб,  был болен,  и никакого чуда не произошло, иначе,
конечно,  он бы двигал веслами.  "Вот старик, вот чертов старик! - проворчал
про себя Терехов. - Придумал еще..."
     Лодку  болтало  уже  недалеко  от   берега,   и   все  же  она  рывками
продвигалась,  а  сосновский мужик и повариха крякали согласно и словно этим
звуком,  а  не  веслами толкали лодку  вперед.  Сейбинские ребята  в  азарте
полезли в  воду и  снова советы давали,  но теперь советы их были пободрее и
поехиднее,  и адресовались они поварихам, Ермакова из почтения не трогали, а
Терехов все стоял сзади, все курил, все молчал и злился.
     И только когда черная лодка заплясала в мокрых кустах, Терехов рванулся
вперед,  и вода была его сапогам "по шею",  а Терехов стоял теперь, упершись
руками в борт лодки,  и кричал на Ермакова. Поварихи молча вылезли из лодки,
словно из комнаты ушли,  чтобы неприятного разговора не слышать,  и  Терехов
помог  им,  а  Ермаков сделал неуверенное движение,  вроде бы  привстал,  но
Терехов осадил его взглядом, и Ермаков, смутившись, пробормотал:
     - Молоко... в бидоне... для воротниковского пацана...
     Ермаков протянул алюминиевый бидон единственному мальчишке,  в метриках
которого стояло:  "Поселок Сейба";  каждое утро привозили из Сосновки парное
молоко, не забыл об этом, старый черт, бидончик прихватил...
     - Давай,  -  сказал Терехов хмуро, но он уже остывал, видел, что прораб
спорить не будет, не станет требовать, чтобы его оставили на этом берегу.
     - Сбежал, что ли? - грубовато спросил Терехов.
     - Ну,  сбежал,  -  хрипло сказал Ермаков.  -  Врачи,  наверное,  сейчас
мечутся...
     - Нам не веришь, - сказал Терехов и понял сразу, что сказал не то.
     - Не веришь,  не веришь,  -  заворчал Ермаков обиженно,  -  поварих вам
привез,  голодные бы  сидели,  по Сосновке за лодочником бегал,  только один
согласился, десять рублей за рейс...
     Рябой лодочник кивнул и подтвердил:  "За десять", да так, словно сейчас
хотели  пересмотреть условия платы,  и  он  показывал,  что  сделать это  не
позволит.
     - За десять новыми, понял? - сказал Ермаков.
     - А что я, чокнутый, что ли, - нахмурился лодочник, - в такую воду.
     - У нас сосну свалило,  - вспомнил почему-то Терехов, - знаешь, которая
у первого общежития росла, на крышу.
     Замолчали,  потому что надо было говорить не о  сосне,  а о вещах более
существенных,  но о существенном не получалось, и было слышно, как на берегу
острят ребята с поварихами, и как шумит Сейба, и как дождь стучит по веслу.
     - Ну вот что,  -  сказал Терехов грозно, - погребем сейчас обратно. Тут
же ляжешь в больницу.  Лекарства примешь.  Или спирт.  Ты ведь можешь отдать
концы, ты что, не понимаешь этого?!
     Последние слова  он  произнес неожиданно для  себя  громко  и  сердито,
словно  только что  догадался,  чем  вся  эта  прогулка может  кончиться для
Ермакова, и испугался всерьез.
     - У меня сегодня температура упала,  -  виновато сказал Ермаков, не так
уж  часто  Терехов видел его  оправдывающимся,  и  тут,  увидев,  заулыбался
некстати.  -  Ты что?  Почти совсем упала.  Правду говорю.  Может,  у меня и
никакое не воспаление, понял, сушеная палка... С язвой только лежу.
     - Все равно,  -  сказал Терехов и забрался в лодку.  - Отчаливай. Давай
побыстрее.
     Ермаков на что-то еще надеялся,  стоял, будто бы и не было тереховского
приглашения,  поглядывал растерянно на  ребят и  на Сейбу,  и  тогда Терехов
оттолкнул лодку.
     Вначале плыли медленно, заняты были делом, и Терехов сразу почувствовал
ярость Сейбы,  лодка все время держалась влево,  потому что гребки его весла
были  сильнее,  Терехов  скосил  глаза  на  сосновского и  бросил  полушутя,
полусерьезно:  "Что ты, дядя, как не живой!", все ждал, что мужик ответит, о
деньгах вспомнит,  но рябой просто взглянул на него укоризненно и с чувством
какого-то превосходства, и у Терехова пропала охота задирать его.
     - Тяжело? - спросил Ермаков.
     - Ничего, - процедил Терехов, - мышцы развиваются.
     - Я знаешь почему в плавание-то отправился?
     И  тут  Ермаков стал говорить торопливо,  какие работы отложить и  чем,
напротив,   заняться,   выспрашивал,  что  повредил  ветер,  советовал,  как
распределить  бригады  и  материалы.  Хотя  наказы  прораба  и  должны  были
успокаивать Терехова,  он злился потому,  что почти все уже продумал сам,  и
получалось так, что ничего нового Ермаков не сказал и мог бы поберечь себя.
     - А с Кошурниковом связь есть? - спросил Терехов.
     - Нет. И Будков молчит, а столбы валяются.
     - Вот и ты свалишься. Хрипишь вон. Кутайся, кутайся.
     - Погоди. Самое главное - мост, понял? Надо его удержать.
     Ермаков даже на локтях приподнялся,  а глаза у него стали испуганными и
просящими.
     - Мост,  мост!  - выругался Терехов. - Что вы все только об этом мосте!
Позавчера Будков приезжал, теперь ты...
     - Слушай,  Павел, - снова привстал Ермаков и костлявыми пальцами своими
дотронулся до мокрого колена Терехова,  -  я ведь серьезно, иначе лежал бы я
сейчас в тепле под одеялом.  Доглядите за мостом...  Если что, если вымывает
камушек из ряжей, у нас по дороге к Тролу бут свален, засыпьте его... А?..
     - Ничего, и так устоит, - сказал Терехов.
     Он  еще с  секунду глядел на  Ермакова,  а  Ермаков опустился на доску,
обмякший,  обессилевший,  самые  важные слова дались ему  трудно,  сидел он,
полузакрыв глаза, и подергивался тихо, был похож на севастийского мученика с
кремлевской фрески,  и  Терехову стало жалко прораба,  он покачал головой и,
капли  рукавом  смахнув  со  лба  и  носа,  ретивее  стал  орудовать веслом.
Сосновский тоже,  видимо,  хотел облегчить прорабскую долю и  отдыху себе не
давал,  жилистый мужик попался,  на  радость Терехову,  и  ковыляла их лодка
сейбинской дорогой,  молчаливые гребцы  тянули ее  к  берегу,  и  молчаливый
пассажир сидел за их спинами. И только когда река осталась позади и Терехов,
спрыгнув в воду,  ногами ступил на твердое, он стал ругать вымоченных дождем
людей,  допустивших плавание Ермакова.  Прорабу  помогли сойти  на  берег  и
повели его к "уазке",  тут как тут оказавшейся, и по дороге к машине человек
в  очках  и  выцветшем плаще успел вежливо высказать медицинские соображения
Ермакову.  "Глядеть надо было",  -  буркнул ему Терехов и, когда прораба уже
сажали в машину,  неожиданно для самого себя,  может быть,  для того,  чтобы
подавить и не показать чувство волнения, сказал деловито: "Нам самое главное
сейчас для острова Севку с  трелевочным вытребовать".  Сказал скорее не  для
Ермакова,  а  для людей,  стоявших на берегу.  Потом он подошел к  шоферам и
экскаваторщикам,  и  разговору с ними хватило на две сигареты.  Ребята молча
кивали и запоминали задания и просьбы Терехова.
     - А  насчет  трелевочного  Ермаков  посылал,   -  вспомнил  Крылатый  с
бетономешалки. - Мы еще гонца отправим.
     - Отправьте, - сказал Терехов.
     Он подошел к берегу,  к черной лодке, а рябой хозяин ее стоял тут же, и
Терехов улыбнулся вдруг ему и сказал совсем нерешительно, даже заискивающе:
     - Поедем, что ли?
     - Куда? - спросил мужик.
     - Мост поглядеть и на остров.
     - Не  поеду!   -   взвился  вдруг  мужик.  -  Никуда  не  поеду.  Поищи
сумасшедших.
     - Струсил, что ли? - тихо сказал Терехов.
     - А пошел ты! - заорал мужик. - Пятнадцать рублей, хочешь?
     - Ни шиша не получишь, - сказал Терехов и шагнул к лодке.
     Мужик сначала не понял его движений,  а  когда Терехов забрался ловко и
мгновенно в  лодку,  он вцепился в ее борт и стоял так,  якорем,  и Терехова
бранил  и  милицию  вспоминал  через  слово.   Терехов  потерял  равновесие,
свалился,  а потом привстал на колени,  покачивался в лодке, которую трепала
Сейба,  и смотрел в желтые ненавидящие глаза мужика. "Кержак чертов, - думал
Терехов,  - жадюга..." Весло нашли руки Терехова, и, выхватив весло, Терехов
закричал:
     - А ну отвали, а то свистну промеж ушей!
     - Вылазь,  сволочь, - хрипел сосновский, - бей меня, не отпущу, сначала
свое добро наживите... Вылазь!
     И  Терехов,  несмотря на свою ярость,  так я  застыл с поднятым веслом,
видел в  желтых усталых глазах и злость,  и какую-то извечную тоску,  словно
уводили у  рябого крестьянина последнюю скотину и  он был готов броситься со
стоном в ноги обидчику, хотя и знал, это без толку. Но делать было нечего, и
Терехов заорал, срывая голос, и самому ему было противно слышать себя:
     - Уходи, говорю, а то...
     Терехов махнул веслом,  делая вид, что хочет ударить мужика, и надеясь,
что, когда весло опустится, мужик от испуга отпрянет и уберет руки, но весло
было уже у  самого лица мужика,  а  он все стоял,  гордый и  готовый принять
смерть,  лодку не  отпускал.  С  трудом Терехов удержал весло,  с  трудом со
своими мышцами управился,  и  хотя он  не ударил мужика,  все же толкнул его
веслом,  не больно,  но резко,  и мужик, ахнув, вскинул к лицу руки, - может
быть,  ему показалось,  что этот свирепый медвежистый парень стукнул его,  -
сделал два  кривых коротких шага  назад и,  пошатнувшись,  осел  на  измятую
мокрую траву у самой воды. Терехов, перегнувшись, вжал весло в резиновое дно
Сейбы  и,   крякнув,  оттолкнулся,  быстро  и  судорожно,  как  вор-новичок,
выскочивший из выпотрошенной им квартиры,  и  пустил отвоеванное суденышко в
плавание.  Он греб сначала спиной к реке и все не уплывал и видел, как сидел
сосновский на земле, закрыв лицо здоровенными ладонями.
     Терехов наконец повернулся лицом  к  реке  и  мосту.  Но  и  теперь  не
проходило чувство, что он совершил какую-то гадость и ее не забудешь, словно
он  на  самом деле угнал у  мужика коня-кормильца или шашкой на лету рубанул
его и он за тереховской спиной корчился сейчас с разрубленным черепом.  Лицо
мужика показалось Терехову неожиданно знакомым, может, и вправду приходилось
с  ним  сталкиваться раньше,  впрочем,  какое это имело значение.  "Вот ведь
черт,  -  думал Терехов,  - вот ведь сквалыга, может, и лодка-то пригодилась
впервые за  двадцать лет..."  Но  как бы он ни называл мужика,  он все время
видел желтые глаза его,  усталые и тоскливые,  и то, как он оседал на землю,
закрыв лицо ладонями, и Терехову было стыдно.
     И   все  же  Сейба  вскоре  заставила  Терехова  забыть  о   неприятных
мгновениях:  теперь Терехов жалел,  что оказался в лодке один, понял, какими
крепкими и  сноровистыми были  мускулы  мужика,  надо  было  не  спешить,  а
прихватить в помощники кого-нибудь из шоферов.  Но мало ли чего надо было, а
вот теперь он сидел в лодке один и греб к мосту.
     "Ах ты,  Сейбушка, ах ты, милая", - говорил про себя Терехов при каждом
гребке,  говорил  ласково,  словно  ему  было  приятно  иметь  дело  с  этой
сумасшедшей рекой,  и  гребки у  него выходили удалые и ритмичные.  Но весла
тяжелели,  и Терехов уже злился и приговаривал громко: "Ах ты, Сейба, ах ты,
дура..."  Но  ни усталость,  ни ветер,  ни грустный дождь уже не могли сбить
возбуждения Терехова.
     Потом он уже не выговаривал Сейбе,  а пел про себя, скорее даже не пел,
а  бормотал незамысловатые строки,  подсказанные нынче  Рудиком:  "Спокойной
ночи,  спокойной ночи,  до полуночи, а с полуночи..." Всегда, когда ему было
трудно,  было трудно его  рукам и  телу,  он  вспоминал какой-нибудь куплет,
помогающий движениям, вот и тут Терехов бормотал глупые детские строчки, все
более лихо и отчаянно, и слова уже не казались ему глупыми, напротив, каждый
раз он видел в них новый и новый смысл,  каждый раз по-иному бормотал их,  и
сейбинские брызги,  бившие Терехову в лицо,  не мешали ему.  И ему казалось,
что Сейба слышит его слова и понимает их.
     Сейба гнала лодку,  подталкивала ее  рыжей своей грудью,  помогая,  она
давала только одну тропинку, а Терехову надо было пробиваться вбок, к мосту,
и Сейбе это не нравилось,  вот она и выламывалась. А Терехову хотелось сразу
же выбиться на середину Сейбы,  и  он бился с ней с удовольствием,  и,  даже
когда  руки  его  стали деревянными,  Терехов не  испугался,  он  дал  рукам
отдохнуть,  расслабил их и потом заработал снова, показывая Сейбе, что сил у
него хватит надолго.
     "Спокойной ночи,  спокойной ночи..."  -  все  бормотал  Терехов  и  все
кланялся и кланялся Сейбе,  как заводная игрушка, и, когда увидел, что лодка
оказалась на  самой стремнине и  прямо перед ней  метрах в  ста  средний ряж
моста,  он прикрикнул довольно,  отпустил весла и  позволил себе разлечься в
лодке и  ноги даже положил на  нос.  Мост надвигался быстро,  а  Терехов все
лежал,  показывая полное  пренебрежение к  Сейбе  и  летящим  ему  навстречу
тяжеленным бревнам ряжа,  готовым разнести лодку в  щепу.  Но когда до моста
осталось метров пять,  Терехов приподнялся ловко и  встал тут  же  в  полный
рост,  плыл так секунды,  стоял пошатываясь, а потом вцепился в бревна моста
и,  упершись в  них,  остановил ногами лодку.  Он огляделся,  стянул толстый
кожаный ремень с  брюк и  аккуратно,  не спеша привязал им лодку к  костылю,
вбитому в  одно из  бревен.  Подтянувшись,  он влез на мост и,  сунув руки в
карманы, стал по нему прогуливаться.
     Терехову стало вдруг смешно. Вокруг летела бешеная рыжая река, тащила с
собой пену, смятые цветы, сваленные ветром деревья, сбитые размокшие гнезда,
летела к  Енисею,  сама  прикинувшаяся на  день Енисеем,  и  берега ее  были
далеко-далеко,  а  он  разгуливал по  самому ее  стрежню,  шагал  по  мокрой
деревянной горбине моста, по мокрой спине "Наутилуса", вылезшего подышать, и
Сейба с ним ничего не могла поделать,  только примириться ей оставалось, что
парень в черном ватнике разгуливает в ее владениях и смотрит на нее свысока.
"Эй ты, Сейба!" - закричал Терехов и засмеялся.
     Потом  он  долго  ходил  по  деревянному настилу  и  осматривал  каждое
бревнышко, ложился около ряжей и разглядывал, как Сейба бьет в спину каждому
из них и не наделала ли она плохого. После этого он прошел на другую сторону
моста и тут начал обследовать. Все вроде было в порядке, и Терехов посчитал,
что он может спокойным отправляться на остров.  "В порядке,  - проворчал про
себя Терехов, - это если сверху глядеть, а если снизу..." Снизу, наверное, и
водяной ничего не увидел бы в  сегодняшней бурой воде.  И  все же Терехов не
слезал в лодку,  а все ходил по мосту,  поглядывая на воду,  и потом сказал:
"Эх черт!" -  и неловко сел на бревна, ноги свесив в Сейбу. Так он посидел с
минуту,  болтал ногами,  и  брызги летели от них,  а  Терехов снова принялся
напевать  "Спокойной  ночи,   спокойной  ночи",   понимал,   что  оттягивает
мгновение,  на  которое решился,  и  все же наконец ухнул с  ругательством в
летящую воду.  "Ух,  горячо!" - стонал Терехов, а сам уже стоял, схватившись
левой рукой за шляпку костыля, и вода была ему до плеч, а правой он ощупывал
одно за другим скользкие бревна. Сначала он думал, что привыкнет к леденящей
воде,  но  не  привыкал,  она  все  обжигала его,  и  тогда он  решил просто
вытерпеть и,  подтягиваясь руками за  бревна настила,  раскачиваемый Сейбой,
добрался до соседнего ряжа,  рассчитывая осмотреть все пять.  И  тут,  когда
Терехов снова правой рукой выискивал раны  моста,  он  почувствовал,  как  в
пальцы ему ткнулось что-то твердое и острое. Судорожно, будто поймал он рыбу
и  боялся,  как бы  не выпрыгнула она из сжатых его пальцев,  дернул Терехов
руку из воды и  на ладони увидел серый,  облизанный водой камень.  "Камушек,
сукин сын,  гравий..." Тут же Терехов опустил руку, и снова кожа его ощутила
вялые удары волочившегося в  воде  камня и  гравийных крошек.  Потом Терехов
пробрался к  другим ряжам и  у  двух из них понял,  что вода и  там вымывает
гравий из деревянных срубов.
     "Вот тебе,  бабушка,  и..."  Подтянувшись,  Терехов вылез на настил,  и
ветер тут же выморозил его. Терехов прыгал и носился по мосту взад и вперед,
пытаясь разогреться, но его била дрожь, а потом еще Терехов вспомнил, что на
него смотрят с обоих берегов, и он остановился у лодки в некотором смущении.
Он  отвязал ремень и  за  его  пряжку потащил лодку,  вертевшуюся на  воде и
шлепавшую бортом о  бревна,  к сейбинскому концу моста.  Он смотрел на лодку
рассеянно и думал не о ней, а о камушках, ткнувшихся в его пальцы.
     Утро  было  смурным и  нервным,  но  только  сейчас  Терехов растерялся
по-настоящему.  Теперь ему  казалось,  что и  позавчерашний приезд Будкова и
нынешняя прогулка Ермакова были неспроста,  - может, тянуло начальников сюда
шестое чувство, а может, их тревожило то, о чем Терехов и не догадывался. Но
так  или  иначе успокоить себя  Терехову не  удалось.  Он  теперь с  опаской
смотрел на несущиеся к мосту бревна, которые он раньше не замечал, он боялся
теперь, как бы они не поранили мост, как боится человек за свою руку, боится
прикосновений к ней, осознав вдруг в горячке драки, что она сломана. Терехов
решил еще осмотреть мост,  но тут же понял, что не сможет этого сделать; ему
было очень холодно, и, сплюнув в Сейбу, он отправился на остров.
     Он подтащил лодку к насыпи. Насыпь сразу же за мостом уходила под воду,
но не глубоко,  и по ней, наверное, можно было добраться до берега. Терехов,
надев  ремень,  спрыгнул  в  лодку  и,  подхватив весло,  как  багром,  стал
упираться им в  тугой бок насыпи и толкал так лодку вперед.  Теперь ему было
наплевать на все на свете:  на мост и на испуганные глаза Ермакова, он желал
одного,  только одного - добраться до берега и увидеть на берегу баню и там,
в жаром дышащем нутре ее, хлестать и хлестать себя крепким добрым веником, а
потом, мокрым и горячим, кряхтя поваляться на ленивой лавке.
     Потом насыпь снова вынырнула из воды,  и стало так мелко, что двигаться
приходилось,  цепляясь за кусты,  росшие перед носом лодки, и подтягиваясь к
ним.  Все шло неплохо, но однажды тереховская рука ухватила ветку шиповника,
и  это было совсем ни к чему.  Терехов поморщился и потянул лодку дальше,  и
вскоре она села на мель под дырявым зонтиком ольхи, в смородиновых кустах, и
Терехов,  убедившись,  что с  мели этой Сейба ее  не утянет,  вылез из своей
посудины  и  стал  выбираться  пешим  ходом.  А  навстречу  ему  уже  бежали
сейбинские ребята, кричали, спрашивали:
     - Ну как? Ну что?
     - А ничего, - крикнул им Терехов. - Замерз я.
     - Сейчас, пригоним машину! Чеглинцевский самосвал.
     - Надо же, - покачал головой Терехов, - только одна машина у нас...
     - Слышишь, уже урчит.
     - Кто знает, - спросил Терехов, - где у нас бут?
     - За столовой есть чуть-чуть.
     - А зачем он?
     - Нужен. Вместо хлеба есть будем.
     - Что там за столовой! Пара камушков.
     - Знаешь,  где? - вспомнил Сысоев. - У Трола, у самого входа в тоннель,
кажется, есть...
     - Кто его туда завозил? -