вернет назад
                       К твоей прямой моя кривая.

                       Куда стезю ни повернуть,
                       Лишь ты - надежная опора
                       Того, кто, замыкая путь,
                       К истоку возвратится скоро.

                                  "Прощание, возбраняющее печаль"

     Концепт,  как  и  другие  стилистические  приемы,  не  был  для   Донна
украшением, но  всегда  подчинялся  замыслу  стихотворения.  Орнаментальными
такие метафоры стали позже, когда они вошли в моду  в  творчестве  некоторых
последователей Донна типа Д. Кливленда {Ставшая благодаря Донну популярной в
английской поэзии XVII века метафора-концепт свое теоретическое  обоснование
получила на  континенте.  Считается,  что  первым  ее  теорию  сформулировал
Джордано Бруно в адресованном Ф. Сидни посвящении к трактату "О  героическом
энтузиазме" (1585).  Согласно  пантеистическому  учению  философа  вселенная
представляла  собой  "единое  многовидное  существо",   где   все   различия
оказывались в конечном счете свойствами единого божественного начала и между
противоположностями существовала глубокая внутренняя связь. По мысли  Бруно,
наделенный  даром  "героической   любви",   поэт   улавливает   единство   в
многообразии феноменов вселенной н выражает его  в  своем  творчестве.  Идеи
Бруно в дальнейшем были  развиты  в  трудах  Б.  Грасиана  ("Остроумие,  или
Искусство изощренного разума", 1642) в  Испании  и  Э.  Тезауро  ("Подзорная
труба Аристотеля", 1654) в Италии.}.
     В поэтическом мышлении  Донна  тонко  развитая  способность  к  анализу
сочеталась с даром синтеза. Расчленяя явления, поэт умел  и  объединять  их.
Тут ему помогало его блестящее остроумие,  которое  он,  предвосхищая  более
поздние  теории  Грасиана,  понимал  как   особого   рода   интеллектуальную
деятельность,  особое  качество  ума  (wit)  и  в  конечном   счете   особую
разновидность духовного творчества, куда  смех,  комическое  начало  входили
лишь как один из компонентов. Остроумие давало Донну  возможность  подняться
не только над людской глупостью и пороками,  но  и  над  хаосом  окружающего
мира. Благодаря искусству остроумия поэт, оставаясь  частью  этого  падшего,
раздробленного мира, в то же время глядел  на  него  как  бы  со  стороны  и
скептически оценивал его. Хаос мира стимулировал иронию Донна и  двигал  его
мысль.
     Умение столкнуть противоположности и найти  точку  их  соприкосновения,
понять  сложную,  состоящую  из  разнородных  элементов  природу  явления  и
одновременно увидеть скрепляющее эти элементы  единство  -  важнейшая  черта
творчества Донна. Она во многом объясняет бросающиеся в  глаза  противоречия
его поэзии. Некоторые из них уже были названы: обыгрывание взаимоисключающих
взглядов на природу любви или создание примерно в одно время гедонистических
элегии в духе Овидия  и  эпистолярного  диптиха  "Шторм"  и  "Штиль"  с  его
изображением хрупкости человека перед лицом стихий. В более  поздний  период
творчества Донн создает горькоциничную "Алхимию любви" и религиозную лирику.
Используя для создания священных сонетов медитации  по  системе  И.  Лойолы,
поэт одновременно работал и над сатирическим памфлетом в  прозе  "Игнатий  и
его конклав" (1611). Памфлет  был  направлен  против  иезуитов  и  изображал
Лойолу в карикатурном виде, сидящим рядом с Люцифером в центре  преисподней.
И в эти годы хаос мира давал пищу для скептического ума поэта,  стимулировал
его воображение,  а  разнообразные  интеллектуальные  концепции  по-прежнему
превращались в поэтические образы, искусно обыгранные Донном.
     Хотя Донн всячески отталкивался от елизаветинцев, без  них  его  поэзия
была бы невозможна. Они сформировали традицию, в которой он был воспитан,  и
дали ему главный импульс для  поисков  нового.  Экспериментируя,  он  всегда
оглядывался на своих старших современников. Однако  новаторство  Донна  было
столь радикальным, что его творчество уже не умещается в рамки Ренессанса. В
ранней и зрелой лирике Донн  самым  тесным  образом  связан  с  маньеризмом,
стилем искусства и литературы, возникшим в период кризиса  Возрождения.  Как
ни  один  другой  поэт  эпохи   Донн   выразил   типичное   для   маньеризма
дисгармоническое ощущение непрочности мира, воплотил  присущую  этому  стилю
рефлексию, характерные для него  контрасты  спиритуализма  и  чувственности.
Поздняя же лирика поэта, и прежде всего гимны  с  их  спокойствием  и  более
гармоническим  мироощущением,   связана   с   барочной   поэтикой,   которая
уравновесила   контрасты   маньеризма   и   в    противовес    ренессансному
антропоцентризму создала новый синтез, по-своему определив место человека  в
необъятных просторах вселенной. Именно барочные тенденции стали  главными  в
творчестве поэтов следующего за Донном поколения.
     Другим крупным художником, повлиявшим на судьбы английской поэзии  XVII
века, был Бен Джонсон. В наши дни он гораздо более известен  как  драматург,
один из талантливейших, современников Шекспира. Однако сам Джонсон в частных
беседах  называл  себя  поэтом,  отдавая  явное  предпочтение  стихам  перед
драмами.
     Среди художников  своего  поколения  Джонсон  был,  несомненно,  лучшим
знатоком античности, и многие его стихотворение представляют собой обработку
греческих и - главным образом -  римских  образцов.  Античность,  по  мнению
Джонсона, была школой, обязательной для  каждого  поэта,  желающего  достичь
совершенства.
     Однако подражание древним обнаруживает в творческой  практике  Джонсона
свои закономерности. Чем точнее он пытался воспроизвести оригинал, тем хуже,
бледнее становились его стихи.
     По единодушному мнению критиков, оба варианта перевода  "Науки  поэзии"
Горация стали явной  неудачей  английского  поэта.  Успех  ждал  его  в  тех
случаях,  когда  он,  вжившись  в  оригинал,   переосмыслял   его   в   духе
современности. Так рождалось  смелое  новаторство,  строившееся  на  твердом
фундаменте уважения к традиции древних. Сам Джонсон прекрасно понимал это.
     В своем  сборнике  "Эпиграммы"  (1616)  Джонсон  обратился  к  традиции
Марциала. Правда,  техника  отточенной  сентенции,  полный  иронии  лаконизм
Марциала,  с  непринужденной  легкостью  воспроизведенные   Донном,   меньше
соответствовали  характеру  дарования  Джонсона.   Его   эпиграммы   длиннее
марциаловских. Джонсону  особенно  удавались  заключительные  строки,  часто
содержащие неожиданный поворот  мысли,  который  раскрывал  суть  эпиграммы.
Подобно Марциалу, большое значение Джонсон придавал и  композиции  сборника,
пытаясь сочетать разнообразные по тематике стихотворения.  Главное  же,  что
роднило его с римским поэтом, это сатирическое видение  мира,  равно  как  и
зоркое внимание к быту и нравам.
     Одним из лучших стихотворений сборника по праву считается  "Приглашение
друга на ужин". В этом полном легкого юмора произведении  Джонсон  опирается
на несколько сходных по теме эпиграмм Марциала, где римский поэт,  приглашая
гостей, предлагал им со вкусом  сервированный  стол  и  дружеский  разговор.
Сохранив ряд деталей, почерпнутых у Марциала, Джонсон  переносит  события  в
современный Лондон. Изысканный стол сервирован поэтом на английский манер, и
гостю он предлагает чашу любимого им Канарского вина. Его друг не увидит  за
столом неприятных ему людей типа известного тогда осведомителя Роберта  Пули
и т.  д.  и  т.  п.  Своим  искусством  поэт  заставляет  читателей  ощутить
неповторимую атмосферу  встречи  друзей-интеллигентов,  читающих  за  столом
римских  классиков  и  ведущих   непринужденную   беседу.   Как   утверждают
исследователи,  Марциал  в  своих  эпиграммах  противопоставлял   изысканную
простоту  застолья  безвкусной  роскоши  >пиров,  описанных  в  "Сатириконе"
Петрония {Trimpi W.  Ben  Jonson's  Poems.  A  Study  of  the  Plain  Style.
Stanford, 1962. P. 188.}. Банкеты под стать  этим  пирам  устраивались  и  в
современном Джонсону Лондоне. Одако для английского поэта  важнее  другое  -
идеал интимного содружества умов, который  противостоит  упадку  нравов  его
эпохи. Противоречие мудреца-стоика и мира выражено здесь  в  легкой,  слегка
игривой форме. Но обращение Джонсона к учению стоиков носило  принципиальный
характер. Влияние стоицизма было достаточно широко  распространено  в  эпоху
Возрождения и в XVII веке и затронуло многих английских художников той поры.
В творчестве Джонсона оно особенно явно сказалось именно в лирике. Поэт  был
не склонен абсолютизировать вселенский хаос. Разладу  современности  Джонсон
не  только  противополагал  мифологизируемую  им  в  духе  "золотого   века"
античность, он считал,  что  художник,  видящий  неустройство  мира,  должен
стараться  как  можно  ближе   подойти   к   идеалу   стоического   мудреца,
возвышающегося над бурями судьбы. И с течением времени  подобные  настроения
все более усиливались в лирике поэта.
     Сатирический запал  "Эпиграмм"  Джонсона  был  гораздо  мощнее,  чем  у
Марциала. Римский поэт принимал мир таким, как он есть, иронизируя  над  его
пороками, но ничего не  утверждая  и  не  отрицая.  Для  Джонсона  же  пафос
отрицания и утверждения составлял суть его видения мира, и все стихотворения
сборника легко делятся на две половины: в одних поэт бичует порок, в  других
- воздает хвалу добродетели {Gardiner J. К. Craftsmanship  in  Context.  The
Development of Hero Jonson's Poetry. The Hague, 1975. P. 12.}.
     Объектом сатиры Джонсона становятся придворные, провинциальные сквайры,
охотники за богатыми невестами,  занудные  пуритане,  ростовщики,  алхимики,
сводники, продажные адвокаты, бездарные поэты-плагиаторы, светские  модницы,
доносчики-осведомители, игроки в кости и т. д. Эти плуты и глупцы служат как
бы эскизами к картине нравов Лондона, которую Джонсон  с  таким  мастерством
развернул в своих  комедиях.  Однако,  несмотря  на  многочисленные  бытовые
подробности, в этой пестрой галерее трудно разглядеть отдельные лица.  Такое
отсутствие  "фокуса"  и  предполагалось  поэтом.  В  духе   классицизма   он
сознательно  приблизил  отрицательные  персонажи  своих  эпиграмм  к  типам,
которые и подвергаются сатирическому осмеянию.
     Образцы добродетели, как правило, названы поэтом по именам; это  вполне
реальные люди, современники Джонсона, разного рода знатные особы и  собратья
по  перу.  Но   и   они   тоже   приближены   к   типу   идеального   друга,
вельможи-покровителя или поэта. И хотя по манере письма эти эпиграммы совсем
не похожи на стихотворения на случай Донна, их герои обычно также превращены
в отвлеченный образец совершенства. (Так, например, Донн в  посвященных  ему
эпиграммах изображен идеальным поэтом,  но  читатель  не  получает  никакого
представления о том, в  чем  своеобразие  его  поэзии  и  как  ее  оценивает
Джонсон. Узнать об этоммы можем  только  из  его  прозы.)  Истинное  чувство
прорывается лишь в  немногих  из  подобных  стихотворений,  прежде  всего  в
эпитафиях - в "Эпитафии на С. П."  и  особенно  в  эпитафии  "Моему  первому
сыну", где за нарочитой сдержанностью эмоций скрывается неподдельная  горечь
скорби:

                    Прощай, мой Бенджамин. Вина моя
                    В том, что в твою удачу верил я.
                    Ты на семь лет был ссужен небом мне,
                    Но нынче оплатил я долг вполне.
                    Нет, не рыдаю я. Рыдать грешно
                    О том, что зависть вызывать должно.
                    Нам всем придется скоро в мир теней:
                    Уйти от плоти яростной своей.
                    И если горе не подточит силы,
                    То старость доведет нас до могилы.
                    Спи, сын мой! Схоронил здесь, без сомненья,
                    Бен Джонсон лучшее свое творенье
                    И клятву дал: столь сильно, как его,
                    Не полюбить вовеки никого.

     В  "Лесе",  второй   книге   стихотворений,   напечатанной   вместе   с
-"Эпиграммами" в  собрании  сочинений,  Джонсон  обратился  к  иным  жанрам.
Большое место здесь занимает любовная лирика, представленная главным образом
в форме песен. Часть из них  обращена  к  Селии,  возлюбленной,  вымышленной
поэтом на манер Коринны у Овидия. Селия (Челия) - также персонаж из  комедии
Джонсона "Вольпоне". Одна из песен "Леса" и взята прямо из этой  комедии.  В
пьесе  ее  поет  хитроумный  Вольпоне,  пытаясь  соблазнить   добродетельную
героиню.  И  тут  Джонсон  не  обошелся  без  античного  образца,  обработав
знаменитое стихотворение Катулла ("Будем жить и любить, моя  подруга...")  и
дав  свою  версию  весьма  важной  для  любовной  лирики  XVII   века   темы
быстротечности времени и краткости радостей жизни. Хотя некоторые строки пе-
сенки Вольпоне являются достаточно точным переводом с  оригинала,  интонация
Джонсона резко отлична от возвышенно-серьезной, полной страсти речи Катулла.
Песенка носит явно игривый и даже слегка  циничный  характер,  что  особенно
ясно видно в последних строках с roc  откровенно  беззастенчивой  моралью  в
духе героя комедии - "не пойман, не вор":

                       Плод любви сорвать - не грех,
                       Грех - не скрыть любви утех.
                       Ведь известно с давних пор:
                       Кто не пойман - тот не вор.

     Другие песни к Селии были написаны уже специально для "Леса",  но  и  в
них звучит все та же игривая интонация. В песенке о  поцелуях,  отталкиваясь
от первых строк другого известного  стихотворения  Катулла,  поэт  переносит
действие в Лондон. Неминуемо возникавший в  сознании  читателей.  Джонсон  а
контраст античности  с  современностью  наполнял  это  стихотворение  легкой
иронией. Даже более возвышенная по тону третья песня к Селии тоже не  лишена
оттенка  шутливости.  Опираясь   на   отрывки   из   позднегреческой   прозы
(Филострат),     поэт     создает     полное     утонченной      галантности
стихотворение-комплимент,  которое  сочетает  грациозную  простоту  формы  с
изысканностью образов:

                         До дна очами пей меня,
                            Как я тебя - до дна.
                         Иль поцелуй бокал, чтоб я
                            Не возжелал вина.
                         Мечтаю я испить огня,
                            Напиться допьяна,
                         Но не заменит, жизнь моя,
                            Нектар тебя сполна.
                         Тебе послал я в дар венок,
                            Душистый, словно сад.
                         Я верил - взятые тобой,
                            Цветы не облетят.
                         Вздох подарив цветам, венок
                            Вернула ты назад.
                         Теперь дарить не свой, а твой
                            Он будет аромат.

     Хотя эмоциональный  спектр  любовной  лирики  Джонсона,  амплитуда  его
чувств были  намного  ограниченнее,  чем  у  Донна,  подобные  стихотворения
вносили новые мотивы в английскую поэзию. Видимо, и  сам  Джонсон  прекрасно
понимал это, "Лес" открывается стихотворением, которое поэт назвал "Почему я
не пишу о любви". За его шутливым сюжетом - старый поэт  не  может  заковать
Амура в свои рифмы - стоят серьезные размышления. По мнению  критиков,  Амур
олицетворяет собой традиционную любовную лирику елизаветинцев. Стихи в  духе
петраркизма Джонсон не может и не хочет писать.  Вместо  этого  он  сочиняет
стихотворение,   где   с   улыбкой   признается   в   разрыве   со    своими
предшественниками.
     По своей дидактической ориентации послания, помещенные в "Лесе", близки
эпиграммам,  восхваляющим  добродетель,  но  написаны  они  с  еще   большим
мастерством. Особенно удалась  Джонсону  эпистола  "К  Пенсхерсту",  которая
явилась новым для английской лирики образцом поэмы о загородной усадьбе и ее
обитателях, где описание природы сочетается с размышлениями о ходе времени и
истории. Пенсхерст, которым некогда владел Филип Сидни и  где  теперь  живет
его брат  Роберт,  олицетворяет  для  Джонсона  идеал  гармонической  жизни,
которая  противостоит  несовершенству  современности.  Щедрая  и  изобильная
природа, лес, вода, воздух, деревья, цветы и плоды, птицы и звери, языческие
лесные божества окружают дом, который служит центром этого маленького  мира.
Природа с ее круговоротом времен года и  люди  живут  здесь  в  идиллическом
согласии. Гармоничны взаимоотношения людей разного происхождения, и  недаром
все - от простого крестьянина до самого короля  -  гостеприимно  встречаются
хозяевами усадьбы. В первых строках стихотворения Джонсон  противопоставляет
Пенсхерст вульгарным особнякам выскочек-нуворишей, тем самым касаясь главной
цели послания - воздать хвалу старой доброй Англии, которая на глазах  поэта
с пугающей быстротой становилась достоянием истории. Поэтому и Филип  Сидни,
лишь несколько десятилетий  назад  владевший  Пенсхерстом,  в  стихотворении
превращается в фигуру мифологическую, а сама старая добрая  Англия  обретает
черты "золотого века".
     Во втором сборнике стихотворений  Джонсон  обратился  и  к  религиозной
лирике, внеся в нее  настроение  меланхолического  спокойствия.  Его  стихам
чужды  мучительные  взрывы   чувств   "Священных   сонетов"   и   отрешенная
примиренность гимнов Донна. Здесь все проще  и  приглушенней  -  религиозный
опыт Джонсона неотделим от обыденной жизни с ее горестями и утратами.
     В поздней лирике Джонсона темы его двух первых книг получают дальнейшее
развитие, значительно усложняясь. Как не раз отмечалось в критике,  любовные
элегии Джонсона  написаны  не  без  влияния  Донна.  Об  этом  говорит  ярко
выраженное в них драматическое  начало.  Однако  любовная  топика  подана  у
Джонсона несколько в ином  ключе.  Герой  элегий  Джонсона  меньше  поглощен
страстью. Он еще более смотрит на чувства как бы со стороны, оценивая  их  и
размышляя об их связи со своим искусством.
     Неоплатонические идеи встречались в поэзии Джонсона и раньше. Но именно
теперь они проникают в его любовную  лирику,  определяя  суть  целого  цикла
стихотворений,  названного  им  "Прославление  Хариты".  Эти   стихотворения
представляют собой нечто вроде маленького диалога, в котором поэт  на  манер
итальянских неоплатоников сталкивает  различные  взгляды  на  природу  любви
{Trimpi W. Op. cit. P. 209-227.}.
     И здесь Джонсон остается верен себе  -  его  стихи  носят  полушутливый
характер. Прелестная Харита отвергает  ухаживания  пятидесятилетнего  поэта,
толстого и бородатого, хотя только он один и может по-настоящему оценить  ее
красоту, которая, по учению неоплатоников, скрывает  духовные  совершенства.
Только он, поэт, может предложить ей любовь, которая  позволит,  отрешившись
от физического мира, приобщиться к миру нетленных  сущностей.  Другая  дама,
участница  диалога,  противопоставляет  взгляду  поэта   чисто   чувственное
понимание любви. Сама же Харита с  лукавым  юмором  пытается  найти  золотую
середину, совмещающую духовный и чувственный полюса любви.
     Драматическое  начало,  сталкивающее  взгляды  персонажей,  выражено  в
"Прославлении Хариты" весьма сложным  образом.  Для  Джонсона  и  сам  герой
цикла, носящий его имя и внешне столь  похожий  на  него,  -  тоже  один  из
забавных персонажей этой маленькой комедии.  Поэт  откровенно  подсмеивается
над незадачливым пожилым  героем  и  обеими  дамами,  каждая  из  которых  в
реальности далека от совершенства. Сами же  неоплатонические  идеи,  всерьез
занимавшие Джонсона в его поздних пьесах, в "Прославлении Хариты" иронически
снижены всем контекстом поэмы.
     В этот период Джонсон обратился также к теме доблести,  заложив  важную
для английской лирики XVII века традицию, которую продолжили  поэты-кавалеры
и поэты эпохи Реставрации. Однако Джонсон понимал доблесть  иначе,  чем  его
последователи.  Ему  претил  в