Классманом  в  комитет  помощи
беженцам, чтобы встать на учет. Оттуда они направились к префектуре.
   - Нет никакого смысла заявлять о себе в полицию, - сказал  Классман.  -
Вас просто вышлют. Но вам будет полезно взглянуть, что там  творится.  Это
неопасно. Полиция, церкви и музеи - самые безопасные места для эмигрантов.
   - Правильно, - согласился Керн. - Правда, до музеев я еще не додумался.
   Префектура занимала целый комплекс  зданий,  внутри  которых  находился
большой двор.  Керн  и  Классман  миновали  несколько  ворот  и  дверей  и
очутились наконец в большом зале, похожем на  зал  ожидания  при  вокзале.
Вдоль стен тянулся ряд окошечек, за которыми  сидели  служащие.  В  центре
зала стояли скамейки без  спинок.  К  каждому  окошечку  тянулись  длинные
очереди.
   - Это - зал для избранных. Почти рай, - пояснил Классман. -  Вы  видите
здесь людей, у которых есть разрешение и которым должны его продлить.
   Тем не менее в зале царила атмосфера озабоченности и беспокойства.  Она
действовала угнетающе.
   - И это вы называете раем? - спросил Керн.
   - Да, несомненно. Вот, взгляните!
   Классман показал на женщину, которая только что отошла от окошечка. Она
не могла оторвать взгляда от своего разрешения с печатью,  которое  только
что возвратил ей чиновник. Глаза ее блестели от радости. Она  подбежала  к
группе ожидающих.
   - На четыре недели! - выкрикнула она  каким-то  сдавленным  голосом.  -
Продлили на четыре недели!
   Классман обменялся взглядом с Керном.
   -  Вот  видите:  четыре  недели!  На  сегодняшний  день  четыре  недели
равнозначны целой жизни. Согласны?
   Керн кивнул.
   Теперь перед окошечком стоял старик.
   - Что же мне делать? - растерянно спрашивал он.
   Чиновник  что-то  быстро  ответил  ему  по-французски.  Керн  не   смог
разобрать слов. Старик выслушал чиновника и повторил:
   - Да, ну а что же мне делать?
   Чиновник повторил ему свое объяснение.
   - Следующий! - сказал он затем и  взял  бумаги,  которые  протянул  ему
следующий прямо через голову старика.
   Тот повернул голову.
   - Я же еще не умер, - произнес он. - Но что мне делать, я не знаю.  Что
делать? Куда идти? - спросил он чиновника.
   Чиновник опять что-то быстро ответил ему и  занялся  бумагами  другого.
Старик продолжал стоять у окошечка, держась за деревянный  выступ,  словно
утопающий за спасительное бревно.
   - Что мне делать, если вы не продлите мне разрешение? - спросил он.
   Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к людям,
стоявшим позади него.
   - Что же мне теперь делать?
   В ответ он увидел только взгляды  озабоченных,  затравленных  и  словно
окаменевших людей. Никто ему не ответил, но никто и не  гнал  его.  Бумаги
подавались в окошечко прямо через его голову, с величайшей  осторожностью,
чтобы его не задеть.
   Старик снова повернулся к чиновнику.
   - Ведь кто-то должен мне сказать, что мне теперь делать! - повторил  он
тихо. И он продолжал нашептывать эту фразу, испуганно глядя на чиновника и
наклонив немного голову вперед, чтобы дать место рукам.
   Потом он замолк и внезапно, будто все силы оставили его, опустил  руки,
которыми он держался за выступ. Теперь эти руки,  со  вздувшимися  венами,
неестественно висели вдоль его тела - длинные и  беспомощные,  словно  два
каната, прикрепленные к  плечам,  а  опущенный  взгляд,  казалось,  ничего
больше не замечал. И пока он здесь стоял - совершенно потерянный,  -  Керн
заметил, как  в  ужасе  окаменело  другое  лицо.  Лицо  другого  человека,
стоявшего у окошечка. Потом Керн увидел,  что  тот,  другой,  тоже  что-то
сбивчиво объяснял - а в итоге опять это страшное оцепенение,  этот  слепой
уход в самого себя в поисках какого-либо спасения.
   - И это вы называете раем? - повторил Керн.
   - Да, - ответил Классман. - Это еще можно называть раем.  Здесь  многим
отказывают, немногим и продлевают.
   Они прошли еще несколько коридоров и очутились в помещении, которое уже
не было похоже на зал ожидания, а скорее - на ночлежку. Оно было наполнено
людьми. Скамеек для всех не хватало. Люди стояли или сидели прямо на полу.
Керн обратил внимание на тучную брюнетку, которая сидела в углу  на  полу,
словно наседка. Лицо ее с  правильными  чертами  было  неподвижно.  Черные
волосы расчесаны и перевязаны. Рядом с ней играло несколько  детей.  Самый
маленький сосал грудь. А она сидела посреди всего этого шума, нисколько не
смущаясь, со странным величием здорового зверя и с правами каждой  матери,
и видела только свой выводок, который играл у ее ног,  словно  у  подножия
памятника.
   Рядом с ней стояла группа евреев в черных  сюртуках  с  жидкими  седыми
бородками  и  локонами.  Они  стояли   и   ждали   с   выражением   такого
беспредельного смирения, будто находились здесь уже сотни лет и знали, что
придется ждать еще столько же.  На  скамейке  у  стены  сидела  беременная
женщина; рядом с ней - мужчина, который  в  волнении  беспрерывно  потирал
себе руки. Подальше - еще мужчина, весь седой, он что-то говорил  плачущей
женщине. На другой стороне - прыщавый молодой человек, куривший сигарету и
тайком поглядывавший на  элегантную  женщину,  которая  то  стягивала,  то
натягивала перчатки; дальше - горбун, вносивший что-то в записную  книжку;
несколько румын, шипевших на своем языке, словно паровой  котел;  мужчина,
рассматривавший фотографии, он то и дело их прятал, снова вынимал и  снова
прятал; полная женщина, читавшая итальянскую газету;  молодая  девушка,  с
безучастным видом  сидевшая  на  скамье,  полностью  погрузившись  в  свою
печаль.
   - Это все люди, которые написали  заявления  на  выдачу  им  временного
разрешения, - объяснил Классман. -  Или  люди,  которые  намереваются  это
сделать.
   - С какими же документами еще можно получить разрешение?
   - Большинство из них еще имеет действительные  паспорта  или  паспорта,
срок которых скоро истекает, но они еще не обменены. Здесь также находятся
люди, въехавшие в страну каким-нибудь легальным путем и имеющие визу.
   - Значит, здесь еще не самое страшное?
   - Нет, не самое, - ответил Классман.
   Керн заметил, что, кроме чиновников, за окошечками работали и  девушки.
Одеты они  были  скромно  и  мило,  большинство  -  в  светлых  блузках  с
нарукавниками из черного сатина. Керну казалось странным, что они  боялись
запачкать свои рукава, в  то  время  как  перед  ними  толпился  народ,  у
которого была затоптана в грязь вся жизнь.
   - В последние дни  здесь,  в  префектуре,  особенно  плохо,  -  заметил
Классман. - Последствия каких-либо событий  в  Германии  всегда  в  первую
очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они - козлы отпущения.
   Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял  у
окошечка. Молодая девушка взяла у  него  бумаги  и  задала  ему  несколько
вопросов. Кивнув головой, она начала что-то записывать,  и  Керн  заметил,
как у человека на лбу выступил пот.  В  большом  помещении  было  довольно
прохладно, тем не менее лицо мужчины,  одетого  в  легкий  летний  костюм,
покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу  и  щекам.  Он
продолжал   стоять   неподвижно,   опершись   руками    на    выступ,    в
предупредительной, но не смиренной позе, готовый  ответить  на  вопрос,  и
несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот  по-прежнему
стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает  страшный  страх.
Казалось, этого человека жарили на  невидимой  сковородке  бессердечности.
Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это  не  показалось  бы  таким
страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что
он  тонет  в  самом  себе,  -  страх  просачивался  сквозь   все   плотины
человеческого разума.
   Девушка возвратила мужчине документы и что-то дружелюбно  ему  сказала.
Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом  французском  языке  и
быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел  на
них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо  его  было
таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой  тишине  зала
оглушительно запели соловьи свободы.
   - Ну, пошли? - спросил Керн.
   - Насмотрелись?
   - Да.
   Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев,
которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок.
   - Пожалста... помогите... - Старший вышел вперед, покорно и  безнадежно
разводя руками. - Мы не  говорить  по-французки...  Помогите,  пожалста...
Человек, человек...
   - Человек, человек... - заговорили они хором со всех сторон, размахивая
своими широкими рукавами.
   Казалось, только это слово они и знали по-немецки.  Они  повторяли  его
снова и снова, показывая при этом своими пожелтевшими руками на  себя:  на
голову, сердце, глаза, - все в одном и том же мягком и настойчивом,  почти
льстивом монотонном пении.
   - Человек, человек... - И только старший из них добавлял:  -  Помогите,
пожалста, человек, человек... - Он знал на два-три слова больше.
   - Вы говорите по-еврейски? - спросил Классман у Керна.
   - Нет, - ответил тот. - Не знаю ни слова.
   - Эти евреи говорят только на  своем  родном  языке.  Они  сидят  здесь
каждый день и не могут добиться, чтобы их поняли. Ищут  человека,  который
мог бы служить им переводчиком.
   - По-еврейски, по-еврейски, - быстро закивал старший.
   -  Человек,  человек,  -  зажужжали  все  сразу,   словно   рой   пчел.
Взволнованные, выразительные лица с надеждой уставились на Керна.
   - Помогите, помогите... - Старший  показал  на  окошечки.  -  Не  можно
говорить... только... человек, человек...
   Классман с сожалением развел руками.
   - Я - не еврей...
   Они сразу окружили Керна.
   - Еврей? Еврей? Человек...
   Керн покачал головой.  Жужжание  смолкло.  Движение  рук  прекратилось.
Старший застыл в неподвижности и, опустив голову, еще раз спросил:
   - Нет?
   Керн снова покачал головой.
   - А-а... - Старик еврей поднял руки к груди,  сложил  их  треугольником
так, чтобы кончики пальцев касались друг друга и  образовали  над  сердцем
маленькую крышу. Так он  и  остался  стоять,  немного  согнувшись,  словно
прислушиваясь к какому-то далекому зову. Потом он  поклонился  и  медленно
опустил руки.
   Керн и Классман вышли из зала. Дойдя до главного коридора  и  выйдя  на
площадку, на которой соединялись несколько каменных лестниц, они  услышали
громкие звуки музыки. Играли какой-то быстрый марш. Ликовали  барабаны,  и
все громче играли фанфары.
   - Что это? - удивился Керн.
   - Радио. Наверху - комната отдыха для полицейских. Дневной концерт.
   Музыка устремлялась вниз по лестницам,  словно  сверкающий  ручей.  Она
застаивалась в коридорах и водопадом лилась из широких входных дверей.  Ее
брызги со всех сторон падали на маленькую одинокую  фигурку,  выделявшуюся
на нижней ступеньке  лестницы  смутным  темным  пятном,  -  жалкий  черный
комочек. Это был старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного
окошечка. Потерянный и сломленный,  с  печальными  глазками,  не  знающими
покоя, он сидел в уголке, втянув плечи и прижав колени к груди.  Казалось,
что он не в силах больше подняться. А вокруг - пестрыми  каскадами  лилась
веселая музыка, не знающая сострадания, полная силы и  энергии,  как  сама
жизнь.
   - Пойдемте выпьем по чашечке кофе,  -  предложил  Классман,  когда  они
вышли на улицу.
   Они зашли в маленькое бистро и уселись за  тростниковый  столик.  Выпив
чашку черного горького кофе, Керн почувствовал облегчение.
   - Ну, а последняя категория людей? - спросил он.
   - Последняя категория - это люди,  вынужденные  голодать  и  ютиться  в
одиночестве в разных трущобах, - ответил Классман. - Тюрьмы.  По  ночам  -
станции подземки. Новостройки. Своды мостов Сены.
   Керн взглянул на беспрерывный людской поток, протекавший мимо  столиков
бистро. Прошла девушка,  неся  на  руке  большую-картонку  для  шляп.  Она
улыбнулась Керну. Потом обернулась и бросила  на  него  еще  один  быстрый
взгляд.
   - Сколько вам лет? - спросил Классман.
   - Двадцать один. Скоро исполнится двадцать два.
   - Я так и предполагал. - Классман размешал ложечкой свой кофе. -  Моему
сыну столько же.
   - Он тоже здесь?
   - Нет, - ответил Классман. - Он - в Германии.
   Керн поднял глаза.
   - Насколько я понимаю, это плохо?
   - Только не для него.
   - Ну, тем лучше.
   - Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, - добавил Классман.
   - Вот даже как? - Керн с удивлением посмотрел на Классмана.
   - Да... Я бы его так избил... В общем, изувечил бы на всю жизнь.
   - Что, что?
   - Он донес на меня в полицию. Из-за него я и должен был убраться.
   - Черт возьми! - вырвалось у Керна.
   - Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной
из  этих  молодежных  партийных  организаций.  Там  их  называют  "старыми
бойцами". Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно
часто спорил с ним. А юноша  становился  все  более  дерзким.  Однажды  он
сказал мне приблизительно то  же,  что  говорит  унтер-офицер  призывнику:
чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне  угрожать,  понимаете?  Я
залепил  ему  пощечину.  Он  убежал  в  бешенстве,  заявил   на   меня   в
государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова - слово в
слово, которыми я  ругал  их  партию.  К  счастью,  у  меня  там  оказался
знакомый, который тотчас же предупредил меня по  телефону.  Я  должен  был
убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция,  чтобы  забрать
меня, и во главе их - мой сын.
   - Да, дело нешуточное! - заметил Керн.
   Классман кивнул.
   - Ему тоже придется не сладко, если я когда-нибудь с ним встречусь.
   - Может быть, потом у него тоже когда-нибудь  будет  сын,  который  его
также выдаст. И может, тогда уже коммунистам.
   Классман смущенно взглянул на Керна.
   - Вы думаете, это все продлится так долго?
   - Не знаю. Но мне уже трудно  представить,  что  я  когда-нибудь  смогу
вернуться назад.


   Штайнер приколол значок национал-социалистской партии к отвороту  своей
куртки.
   - Великолепно, Беер! - сказал он. - Откуда он у вас?
   Доктор Беер ухмыльнулся.
   - От одного пациента, попавшего в автомобильную  катастрофу  неподалеку
от Мюртена. Я накладывал ему на руку шину. Вначале он вел себя осторожно и
рассказывал, что в Германии все обстоит  блестяще.  Потом  мы  распили  по
рюмочке коньяка, и пострадавший начал проклинать  все  их  порядки,  а  на
память подарил мне свой партийный  значок.  К  сожалению,  он  должен  был
вернуться обратно в Германию.
   - Да благослови, господь, этого человека! - Штайнер взял со стола синюю
папку для бумаг и открыл ее. В ней лежал лист  со  свастикой  и  несколько
пропагандистских листков.  -  Думаю,  этого  будет  достаточно.  Наверняка
попадется на удочку, увидев все это.
   Эти пропагандистские листки Штайнер тоже взял у Беера, который  получил
их несколько лет назад от партийной организации Штутгарта  и  до  сих  пор
удивлялся этому.  Отобрав  несколько  экземпляров,  Штайнер  отправился  к
Аммерсу. Беер уже рассказал ему о том, что приключилось с Керном.
   - Когда вы уезжаете? - спросил Беер.
   - В одиннадцать. До этого времени я еще  зайду  к  вам,  чтобы  вернуть
значок.
   - Хорошо. Я буду ждать вас с бутылкой фенданта.
   Штайнер ушел. Вскоре он уже звонил в дом Аммерсов. Открыла горничная.
   - Я хочу говорить с господином Аммерсом, - отрывисто сказал Штайнер.  -
Меня зовут Губер.
   Горничная исчезла, но вскоре появилась снова.
   - По какому делу?
   - "Ага, - подумал Штайнер. - Это уже заслуга Керна". Он знал, что Керна
об этом не спрашивали.
   - По партийному! - бросил он коротко.
   На этот раз  появился  сам  Аммерс.  Он  с  любопытством  уставился  на
Штайнера. Тот небрежно поднял руку в знак приветствия.
   - Геноссе Аммерс?
   - Да.
   Штайнер отвернул лацкан куртки и показал ему значок.
   -  Губер,  -  представился  он.  -  Явился  по  поручению  организации,
функционирующей за границей. Должен выяснить у вас некоторые вещи.
   Аммерс стоял подобострастно, почти по стойке "смирно".
   - Пожалуйста, входите, господин... господин...
   - Губер. Просто Губер. Как вы знаете, вражьи уши - повсюду.
   - Знаю. И для меня это большая честь, господин Губер.
   Штайнер все  рассчитал  верно.  У  Аммерса  не  возникло  ни  малейшего
подозрения. Слишком уж глубоко сидел в нем страх перед гестапо.
   Но даже если бы у него и возникли какие-либо подозрения, в Швейцарии он
все равно не смог бы  ничего  предпринять  против  Штайнера.  У  того  был
австрийский паспорт на имя Губера. А связан он с гестапо  или  нет,  этого
никто не мог установить. Даже германское посольство.
   Аммерс провел Штайнера в гостиную.
   - Садитесь, Аммерс! - пригласил Штайнер, сам садясь в кресло Аммерса.
   Он порылся в своей папке.
   - Вы знаете, геноссе Аммерс, что  главным  принципом  нашей  работы  за
границей является одно - незаметность?
   Аммерс кивнул.
   - Мы ожидали этого и от вас. Бесшумной работы. А теперь  до  нас  дошли
слухи, что вы привлекли к своей особе ненужное внимание в случае  с  одним
молодым эмигрантом!
   Аммерс вскочил со стула.
   - Это - самый настоящий преступник! Он довел  меня  до  болезни.  После
него  я  совсем  разболелся  и  сделался   всеобщим   посмешищем...   Этот
оборванец...
   - Посмешищем? - резко  перебил  его  Штайнер.  -  Всеобщим  посмешищем?
Геноссе Аммерс!
   - Не всеобщим, не всеобщим! - Аммерс понял, что допустил  ошибку  и  от
волнения совсем запутался. - Посмешищем только в моих собственных  глазах.
И я думаю...
   Штайнер словно буравил его взглядом.
   - Аммерс, - сказал он медленно, -  настоящий  член  партии  никогда  не
кажется  смешным  даже  самому  себе!  Что   с   вами,   Аммерс?   Неужели
демократические крысы уже затронули ваши убеждения?  Посмешище!  -  такого
слова для нас вообще не существует! Пусть другие будут посмешищами в какой
угодно степени, но только не мы! Вам это ясно?
   - Да, конечно, конечно! - Аммерс провел рукой по лбу. Он уже видел себя
наполовину в концентрационном  лагере,  посаженным,  чтобы  освежить  свои
убеждения. - Ведь это - только несчастная случайность. В остальных случаях
я был тверд, как сталь. Моя верность партии непоколебима...
   Штайнер дал ему выговориться. Потом остановил:
   - Хорошо,  геноссе!  Думаю,  что  этого  больше  не  повторится.  И  не
обращайте внимания на эмигрантов, понятно? Мы рады, что избавились от этих
людей.
   Аммерс усердно закивал. Потом он встал и достал из  буфета  хрустальный
графин и две серебряные с внутренней позолотой рюмки  на  высоких  ножках,
специально предназначенные для ликера. Штайнер с  брезгливой  гримасой  на
лице наблюдал за всеми этим приготовлениями.
   - Что это? - наконец спросил он.
   - Коньяк... Я думал, что вы хотите немного освежиться.
   - Коньяк  такими  рюмками  пьют  только  члены  общества  трезвенников,
Аммерс, - сказал Штайнер немного веселее. - Или когда коньяк очень плохой.
Дайте мне обычную, не слишком маленькую рюмку.
   - С превеликим  удовольствием!  -  Аммерс  обрадовался.  Лед,  по  всей
вероятности, был сломлен.
   Штайнер выпил. Коньяк оказался приличным. Но это  нельзя  было  ставить
Аммерсу в  заслугу  -  плохого  коньяка  в  Швейцарии  просто-напросто  не
изготовляли.
   Штайнер вынул из кожаного портфеля, взятого у Беера, синюю папку.
   - Попутно еще один вопрос, геноссе. Но только  строго  между  нами.  Вы
знаете, что наша  пропагандистская  работа  пока  еще  испытывает  большие
материальные трудности?
   - Да, - усердно подтвердил Аммерс. - Я всегда так считал.
   - Хорошо. - Штайнер снисходительно махнул рукой. - Такое  положение  не
должно продолжаться. Мы должны создать тайный фонд. - Он заглянул  в  свои
листки. - У нас  уже  есть  значительные  вклады.  Но