изъеденная  пятнами.  С  улицы  слышались
голоса. Громкие, довольные и ничего не подозревающие голоса. Внезапно Керн
вспомнил о словах Штайнера: "Если рядом с  тобой  кто-нибудь  умирает,  ты
этого не чувствуешь. В этом несчастье мира. Сострадание  -  это  не  боль.
Сострадание - это скрытое злорадство. Вздох облегчения, что это не ты и не
тот, кого ты любишь". Он взглянул на Рут. Он уже не мог видеть ее лица.
   Марилл прислушался.
   - Что это?
   В наступающем вечере послышался  сочный,  протяжный  звук  скрипки.  Он
затих, начал снова нарастать, поднялся вверх -  победно  и  упрямо;  потом
заискрились рулады, все нежнее и нежнее, и, наконец,  полилась  мелодия  -
незатейливая и печальная, как утопающий вечер.
   - Это здесь, в отеле, - сказал Марилл и посмотрел в окно. - Над нами, в
четвертом этаже.
   - Мне кажется, я знак",  кто  это,  -  ответил  Керн.  -  Это  скрипач,
которого я уже однажды слушал. Я не знал, что он тоже здесь живет.
   - Это не обычный скрипач. Он играет слишком хорошо.
   - Может, мне подняться и сказать ему, чтобы он перестал?
   - Зачем?
   Керн уже сделал движение, намереваясь выйти. Очки Марилла блеснули.
   - Нет. Зачем? Быть печальным можно в любое время. А смерть окружает нас
везде. Все это идет рядом друг с другом.
   Они сидели и слушали. Прошло много времени, наконец из соседней комнаты
вышел Браун.
   - Все, - сказал он. - Она не очень страдала. Узнала только, что ребенок
жив. Мы успели ей это сказать.
   Все трое поднялись.
   - Мы должны снова перенести ее сюда, - сказал Браун. - Нам не  разрешат
оставить ее в соседней комнате.
   Женщина, побледневшая и сразу как-то похудевшая, лежала среди  кровавых
платков, тампонов, ведер, сгустков крови и ваты. Ее лицо изменилось, стало
строгим и равнодушным ко всему. Как-то странно  было  видеть  хлопотавшего
около нее врача - жизнерадостного мужчину, из которого энергия так и  била
ключом.
   - Дверь нужно запереть, - сказал врач. - Будет лучше, если другие ее не
увидят. Нам и  так  досталось  слишком  много,  не  правда  ли,  маленькая
женщина?
   "Рут покачала головой.
   - Вы держались храбро. Не пикнули. Вы знаете, Браун, что  я  сейчас  бы
хотел? Повеситься. Просто повеситься на ближайшем окне.
   - Вы спасли ребенку жизнь. Это было сделано блестяще.
   - Повеситься. Вы понимаете? Я знаю: мы сделали все, что могли.  Что  мы
бываем и бессильны. И тем не менее, мне хочется повеситься!
   Он ожесточенно стал тереть себе шею. Его лицо стало потным и красным.
   - Двадцать лет я уже занимаюсь этим  делом.  И  каждый  раз,  как  меня
постигнет неудача, я хочу повеситься. С ума можно сойти! - Он повернулся к
Керну. - Достаньте сигарету из левого кармана пиджака и суньте мне в  рот.
Да, маленькая женщина, я знаю, о чем вы думаете. Ну, а теперь огня. Я  иду
мыться. - Он уставился на резиновые перчатки, словно они были виноваты  во
всем и, тяжело ступая, направился в ванную.
   Они вынесли мертвую вместе с кроватью в коридор, а оттуда - снова в  ее
комнату. В коридоре стояло  несколько  человек,  которые  жили  в  большой
комнате.
   - Ее нельзя было отвезти в клинику? - спросила какая-то тощая женщина с
шеей, словно у индюка.
   - Нет, - ответил Марилл. - Мы бы это сделали.
   - А теперь она останется здесь, всю ночь! Рядом с  мертвецом  никто  не
сможет заснуть.
   - Ну, тогда бодрствуйте, бабуся, - ответил Марилл.
   - Я не бабуся.
   - Это видно.
   Женщина бросила на него злобный взгляд.
   - А кто  приведет  комнату  в  порядок?  Ведь  этот  запах  никогда  не
выветрится. Вы бы лучше использовали комнату номер десять, на той стороне.
   - Посмотрите, - сказал Марилл, обращаясь к Рут. - Эта женщина умерла. А
она была нужна ребенку, и мужу, наверное, тоже. А вот эта бесплодная доска
живет. И будет жить назло своим современникам,  по  всей  вероятности,  до
глубокой старости. Это одна из загадок, на которую нельзя получить ответа.
   - Все злое - более твердое, оно дольше выдерживает, -  мрачно  ответила
Рут.
   Марилл взглянул на нее.
   - Вы это уже знаете? Откуда?
   - В наше время это легко понять.
   Марилл ничего не ответил. Он только посмотрел  на  нее.  Вернулись  оба
врача.
   - Ребенок у хозяйки, - сказал врач с лысиной. - За ним заедут. Я сейчас
сообщу о нем по телефону, о женщине - тоже. Вы ее знали?
   Марилл покачал головой.
   - Она приехала несколько дней назад. Я только один раз  разговаривал  с
ней.
   - Может, у нее есть документы. Тогда их нужно будет сдать.
   - Я посмотрю.
   Врачи ушли. Марилл порылся в чемодане умершей. Там были только  детские
вещи: голубое платьице, немного белья и детские погремушки.  Марилл  снова
уложил вещи:
   - Странно, но кажется, что вещи тоже внезапно умерли вместе с ней.
   В  сумочке  он  нашел  паспорт  и  свидетельство,   выданное   полицией
Франкфурта-на-Одере. Он поднес их к свету.
   - Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман,  из  Мюнстера,  родилась  17
марта 1901 года.
   Он поднялся и взглянул на умершую - светлые волосы,  узкое  решительное
лицо, характерное для вестфальцев.
   - Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман.
   Он снова взглянул на паспорт.
   - Действителен еще три года, - пробормотал он. -  Три  года  жизни  для
другого. Для похорон будет достаточно и полицейского свидетельства.
   Он положил документы в карман.
   - Я сделаю все, что нужно, - сказал он Керну. - И позабочусь о  свечке.
Я не знаю... может, стоит посидеть немного рядом с ней. Хотя ей это уже  и
не поможет, но, странно: у меня такое чувство,  что  с  ней  надо  немного
посидеть.
   - Я останусь, - ответила Рут.
   - Я тоже, - добавил Керн.
   - Хорошо. Тогда я зайду позже и сменю вас.


   Луна засветила ярче. Наступила  ночь,  необъятная  и  темно-синяя.  Она
заполнила комнату запахами земли и цветов.
   Керн и Рут стояли у окна. Керну казалось,  будто  он  находился  где-то
далеко-далеко, а сейчас вернулся.
   В  нем  остался  лишь  страх  перед  криками  роженицы   и   перед   ее
вздрагивающим, истекающим кровью телом. Он  слышал  рядом  с  собой  тихое
дыхание девушки и видел ее мягкие юные губы. И внезапно он  понял,  что  и
она принадлежала этому -  этой  мрачной  тайне,  которая  окружала  любовь
кольцом ужаса: он знал, что и ночь принадлежала этому,  и  цветы,  и  этот
сильный запах земли, и нежные звуки скрипки над крышами; он знал, что если
он сейчас обернется, то на него уставится в мерцающем свете свечи  бледная
маска смерти, - и тем сильнее  почувствовал  он  тепло  под  своей  кожей,
которое заставило его задрожать и снова искать тепла, только тепла...
   Словно чья-то чужая рука взяла его руку и положила  ее  на  юное  плечо
рядом с ним...



        7

   Марилл сидел на цементной террасе отеля и обмахивался газетой.
   Перед ним лежало несколько книг.
   - Идите сюда, Керн, - крикнул он. - Приближается  вечер.  В  это  время
зверь ищет одиночества, а человек - общества. Как поживает ваше разрешение
на пребывание в стране?
   - Продлили на неделю. - Керн присел рядом с ним.
   - Неделя в тюрьме - это большой срок, неделя на свободе - маленький.  -
Марилл ударил по  книгам,  лежавшим  перед  ним.  -  Эмиграция  заставляет
повышать образование.  На  старости  лет  я  еще  занимаюсь  английским  и
французским.
   - Временами я не могу слышать слова "эмигрант", - угрюмо сказал Керн.
   Марилл засмеялся.
   - Чепуха! Вы находитесь в  чудесном  обществе.  Данте  был  эмигрантом.
Шиллер должен  был  удирать.  Гейне,  Виктор  Гюго.  Это  лишь  некоторые.
Взгляните-ка на небо. Видите эмигрантку Луну - нашу бледнолицую  сестрицу?
Да и матушка Земля в солнечной системе - тоже эмигрантка. -  Он  подмигнул
Керну. - Может, лучше, если б всей этой эмиграции не было? А вместо  людей
существовали бы только горящий газ да пятна на солнце. Такой  вариант  вас
устраивает?
   - Нет, - ответил Керн.
   - Правильно. - Марилл снова начал обмахиваться газетой, - Вы знаете,  о
чем я только что читал?
   - О том, что в засухе виноваты евреи.
   - Нет.
   - О том, что осколок гранаты в животе - истинное счастье для настоящего
мужчины.
   - Тоже нет.
   - О том, что все евреи с жадностью накапливают состояния, и поэтому все
они - большевики.
   - Неплохо. Дальше.
   -  О  том,  что  Христос  был  арийцем.  Внебрачным  сыном  германского
легионера.
   Марилл засмеялся.
   - Нет, вы не отгадаете. Я  читал  брачные  предложения.  Послушайте-ка!
"Где  тот  дорогой  симпатичный  мужчина,  который  хочет   сделать   меня
счастливой? Женщина с глубокой душой, достойным,  благородным  характером,
любящая  все  доброе  и  прекрасное  и  имеющая  первоклассные  знания   в
руководстве отелем, ищет родственную натуру в  возрасте  тридцати  пяти  -
сорока лет, с хорошим заработком". - Марилл поднял  глаза.  -  В  возрасте
тридцати пяти - сорока! Сорок один уже исключается. Вот  это  уверенность,
правда? Или вот еще. "Где мне найти Тебя, мое Дополнение!  Проницательная,
веселого нрава леди и домашняя хозяйка, не разбитая  повседневной  жизнью,
темпераментная и душевная, обладающая  внутренней  красотой  и  пониманием
товарищества,  желает  найти  себе  джентльмена  с  достаточным   доходом,
любящего искусство и спорт, и  в  то  же  время  -  хорошего  супруга",  -
прекрасно, правда? Или возьмите вот это: "Одинокий человек пятидесяти лет,
но  выглядящий  моложе,  чувствительный,  круглый  сирота..."   -   Марилл
остановился. - Круглый сирота. В  пятьдесят-то  лет!  Достойное  сожаления
существо - этот наивный пятидесятилетний!
   - Вот, мой дорогой! - Он протянул газету Керну. - Две страницы!  Каждую
неделю целых две страницы, и только в одной газете! Вы  только  посмотрите
на заголовки, тут все дышит  любовью,  добротой,  товариществом,  дружбой!
Настоящий рай! Эдем в пустыне политики! Это  оживляет  и  освежает.  Сразу
видно, что в наши жалкие времена есть еще много хороших людей. Такие  вещи
возвышают, правда?
   Он отбросил газету.
   - Почему бы не  написать  так:  комендант  концентрационного  лагеря  с
нежным сердцем и глубокой душой...
   - Он наверняка считает себя таким, - сказал Керн.
   - Конечно. Чем  примитивней  человек,  тем  больше  он  собой  доволен.
Посмотрите на предложения. - Марилл ухмыльнулся. - Какая  пробивная  сила!
Какая уверенность! Сомнение и терпимость - это черты интеллигентных людей.
Поэтому они и продолжают погибать. Сизифов труд... Одно из самых  глубоких
изречений человечества.
   - Господин Керн, вас кто-то спрашивает,  -  неожиданно  сказал  кельнер
отеля взволнованным голосом. - Кажется, не из полиции.
   - Хорошо, я сейчас приду.


   Он не сразу узнал бедно одетого мужчину. Ему казалось, будто в  матовом
стекле фотоаппарата он видит расплывчатое,  неясное  изображение,  которое
постепенно становилось все резче и резче и принимало знакомые черты.
   - Отец! - вымолвил он с испугом.
   - Да, Людвиг.
   Старый Керн вытер пот со лба.
   - Жарко, - сказал он с кислой улыбкой.
   -  Да,  очень  жарко.  Пойдем  вон  в  ту  комнату,  где  пианино.  Там
прохладнее.
   Они сели. Но Керн сразу же поднялся, чтобы принести отцу  лимонаду.  Он
был очень взволнован.
   - Мы давно не виделись, отец, - сказал он, возвращаясь.
   Старый Керн кивнул.
   - Ты сможешь здесь остаться, Людвиг?
   - Думаю, нет. Ты же знаешь. Они очень обходительны.  Четырнадцать  дней
разрешения, потом еще два-три дня - ну, и на этом все кончается.
   - А ты не хочешь остаться здесь нелегально?
   - Нет, отец. Здесь сейчас слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Я,
наверно, вернусь в Вену. Там легче скрываться. Ну, а что делаешь ты?
   - Я был болен, Людвиг. Грипп. Я только несколько дней тому назад встал.
   - Ах, вот оно что! - Керн облегченно вздохнул. - Ты был  болен.  Ну,  а
сейчас ты уже совсем поправился?
   - Да, ты же видишь...
   - Ну, а что ты делаешь, отец?
   - Мне удалось спрятаться.
   - Тебя хорошо охраняют, - сказал Керн и улыбнулся.
   Старик посмотрел на него таким мученическим и смущенным  взглядом,  что
Керну стало стыдно.
   - Тебе плохо живется, отец? - спросил он.
   - Хорошо, Людвиг. И "потом - что значит для нас "хорошо"? Немного покоя
- это уже хорошо. Я кое-чем занимаюсь. Веду счета.  Это  немного.  Но  это
работа. На одном угольном предприятии.
   - Это же чудесно! И сколько ты получаешь?
   - Почти ничего. Только на мелкие расходы. Но зато у  меня  есть  еда  и
место для ночлега.
   - Ну, это уже кое-что! Завтра я тебя навещу, отец.
   - Да... да... или, может, я зайду к тебе.
   - Да зачем тебе беспокоиться. Я приду...
   - Людвиг... - Старый Керн судорожно сглотнул. - Наверное, будет  лучше,
если приду я.
   Керн удивленно посмотрел на него. И внезапно он все понял.  Эта  мощная
баба в дверях... На какой-то момент сердце его застучало в  груди,  словно
молоток, горло сдавило. Он хотел вскочить, взять отца и убежать  вместе  с
ним; в каком-то вихре он вспомнил о матери, о Дрездене, о тихих воскресных
утрах, - потом он увидел перед собой разбитого судьбой  человека,  который
смотрел на него с ужасающим  смирением,  и  подумал:  все!  Готов!  Спазма
прошла, и не осталось ничего, кроме беспредельного сострадания.
   - Они два раза меня высылали, Людвиг. Они нашли меня в первый же  день,
как только я перешел границу. Они не поступили со мной круто. Но не  могут
же они всех нас оставить. Я заболел. Все  время  шел  дождь.  Я  подхватил
воспаление легких, потом  оно  повторилось.  И  вот...  она  ухаживала  за
мной... иначе я бы погиб, Людвиг. И она неплохо ко мне относится.
   - Конечно, отец, - спокойно сказал Керн.
   - Кроме того, я немного работаю. Оправдываю себя. Конечно, все  это  не
то, ты знаешь, не то.  Но  я  не  могу  больше  ночевать  на  скамейках  и
постоянно испытывать страх, Людвиг.
   - Я понимаю, отец.
   Старик безучастно уставился перед собой.
   - Порой мне кажется, что мать должна была развестись со мной. Тогда  бы
она могла вернуться в Германию.
   - А ты хочешь этого?
   - Нет, это не ради меня. Ради нее. Ведь я виноват во всем. Если она  не
будет моей женой, она сможет вернуться обратно. Ведь виноват же я. И перед
тобой тоже. Из-за меня у тебя нет больше родины.
   Керну стало страшно. Это был не  его  веселый  жизнерадостный  отец  из
Дрездена,  это  был  жалкий,  беспомощный,  одряхлевший  старик,   который
приходился ему родственником и который не мог больше справиться с  жизнью.
Он встал, растерянный, и сделал то, чего еще никогда  не  делал.  Он  взял
отца за худые, согбенные плечи и поцеловал его.
   - Ты понимаешь меня, Людвиг, - пробормотал Зигмунд Керн.
   - Да, отец. Ведь  все  это  пустяки,  настоящие  пустяки.  -  Он  нежно
похлопал его рукой по костлявой спине  и  уставился  поверх  его  плеч  на
картину, висевшую над роялем и изображавшую таяние снегов в Тироле...
   - Ну, тогда я сейчас пойду...
   - Хорошо.
   - Я только хочу заплатить за лимонад. И кроме того я  принес  для  тебя
пачку сигарет. Ты вырос, Людвиг, стал большим и сильным.
   "Да, а ты старым и жалким, - подумал Керн. - Попался бы мне здесь  хоть
один из тех, кто довел нас  до  этого,  чтобы  я  мог  набить  его  сытую,
самодовольную, глупую морду!"
   - Ты тоже хорошо выглядишь, отец, - сказал  он.  -  А  за  лимонад  уже
заплачено.  Я  сейчас  немного  зарабатываю.   И   знаешь,   чем?   Нашими
собственными товарами. Твоим миндальным кремом и туалетной водой "Фарр". У
одного аптекаря здесь есть целая полка, я у него и покупаю.
   Глаза Зигмунда Керна немного оживились. Потом он печально улыбнулся.
   - И тебе теперь приходится торговать этим?  Ты  должен  меня  простить,
Людвиг.
   - Ну, что ты! - Керн быстро проглотил комок, подступивший  к  горлу.  -
Это лучшая школа жизни, отец. Познаешь жизнь снизу. И людей тоже.  Поэтому
позже никогда не разочаруешься.
   - Только не заболей.
   - Нет, я хорошо закалился.
   Они вышли.
   - У тебя столько надежд, Людвиг...
   "О боже, он называет это надеждой", - подумал Керн.
   - Все придет снова в порядок, - сказал  он.  -  Ведь  не  останется  же
так...
   - Да, - старик посмотрел вдаль каким-то невидящим взором. -  Людвиг,  -
сказал он затем тихо. - Если мы снова будем вместе... и если с нами  будет
и мать... - Он сделал движение, показывающее куда-то назад.  -  Тогда  все
это будет забыто... мы не будем больше об этом вспоминать, правда?
   Он говорил тихо и по-детски доверчиво, это  было  похоже  на  щебетание
усталой птицы.
   - Ты бы мог учиться и без меня, Людвиг, - сказал он немного  жалобно  и
машинально, как человек, который так много об  этом  думал,  что  сознание
своей вины со временем стало для него чем-то само собой разумеющимся.
   - Без тебя меня бы даже не было на свете, отец, - ответил Керн.
   - Ну, будь здоров, Людвиг. Ты не хочешь взять сигарет? Я же твой  отец,
мне хочется что-то сделать для тебя.
   - Спасибо, отец. Я возьму их.
   - И не забывай меня, - сказал старик, и губы его внезапно задрожали.  -
Я хотел, чтобы все было хорошо, Людвиг. -  Казалось,  что  ему  доставляет
удовольствие повторять имя сына, он повторял его снова и снова. - Хотя мне
этого и не удалось, Людвиг. Я хотел заботиться о вас, Людвиг.
   - Ты и заботился о нас, как только мог.
   - Ну, так я пойду. Желаю тебе счастья, детка.
   "Детка, - подумал Керн, -  кто  из  нас  детка?"  Он  видел,  как  отец
медленно брел вниз по улице; Керн обещал написать ему и снова встретиться,
но в то же время знал, что видел его последний раз. Он провожал его широко
открытыми глазами до  тех  пор,  пока  того  не  стало  видно.  Потом  все
опустело.
   Керн пошел назад. На террасе все еще сидел  Марилл  и  читал  газету  с
отвращением и насмешкой.
   "Странно, - подумал Керн, - как много можно пережить за то время,  пока
другой не успеет  дочитать  и  газету.  Круглый  сирота.  Пятидесятилетний
мужчина. - Он улыбнулся, судорожно, с горькой насмешкой. - Круглый сирота!
Как будто нельзя быть сиротой, имея в живых и отца и мать".


   Три дня спустя Рут Голланд уезжала в Вену. Она получила  телеграмму  от
подруги, у которой могла жить, и хотела  попытаться  найти  там  работу  и
поступить в университет.
   Вечером  перед  отъездом  она  пошла-с  Керном   в   ресторан   "Черный
поросенок". До этого они каждый день обедали в общественной столовой, но в
последний вечер Керн предложил предпринять что-нибудь особенное.
   "Черный поросенок" был маленьким прокуренным ресторанчиком - недорогим,
но очень хорошим. Его Керну рекомендовал  Марилл.  Он  сообщал  ему  также
точные  цены  и  особенно  порекомендовал  отведать   гордость   владельца
ресторана - гуляш из телятины. Керн пересчитал  деньги  и  решил,  что  их
хватит и на десерт, на ватрушки. Рут как-то сказала ему, что она их  очень
любит. Но в ресторане их ожидал неприятный сюрприз.  Гуляш  кончился,  они
пришли слишком поздно. Керн озабоченно  изучал  меню.  Большинство  других
блюд были слишком дороги. Кельнер стоял у их  столика,  перечислял  блюда:
копчености с зеленью, свиные котлеты  с  салатом,  фаршированная  курочка,
свежая гусиная печень...
   "Гусиная печень, - подумал Керн, - этот болван  считает  нас,  кажется,
миллионерами".
   Он передал меню Рут.
   - Что бы ты хотела вместо гуляша? - спросил он. Он уже высчитывал,  что
если они закажут свиные котлеты, денег на ватрушки им не хватит.
   Рут бросила быстрый взгляд на меню.
   - Сосиски с картофелем, - сказала она. Это было самое дешевое блюдо.
   - Исключается, - возразил Керн. - Это не  будет  похоже  на  прощальный
ужин.
   - Я их очень люблю. После супа в общественной  столовой  они  покажутся
настоящим деликатесом.
   - Ну, а как ты смотришь на свиные котлеты?
   - Слишком дорого.
   - Господин официант, - сказал Керн, -  две  порции  свиных  котлет!  Но
больших!
   - Порции все одинаковы, - равнодушно ответил кельнер. - А что прикажете
на первое? Суп, Hors-d'oeuvre [закуска (франц.)], студень?
   -