женщину, неподвижно
сидевшую после обеда за распахнутыми  портьерами  и  смотревшую  на  улицу
безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего  этажа,  который
по вечерам занимался гимнастикой перед  открытым  окном.  После  обеда  он
видел свет за спущенными занавесками,  видел  скользящие  тени;  видел  он
вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие  вечера,  когда  свет
долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом  улицы  составляло  для
него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его
тело. Другой мир - мир воспоминаний -  находился  у  него  в  комнате,  на
стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью  горничной,
приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились.
   Над кроватью висели выцветшие фотографии его  семьи:  родителей,  жены,
умершей четыре года назад,  внука,  погибшего  семнадцати  лет,  невестки,
которая прожила только тридцать пять лет, - фотографии всех  умерших...  И
именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже  терпеливо
ожидал своей смерти.
   На  противоположной  стене  висели  виды  Рейна,  крепости,   замки   и
виноградники; между ними - цветные вырезки из журналов: восходы  солнца  и
грозы  над  Рейном  и  серия   фотографий   с   разными   видами   городка
Годесберга-на-Рейне.
   - Сюда бы повесить еще парочку  фотографий  из  Палестины,  -  смущенно
сказал отец Мориц. - Но мне их негде взять. Но беда  невелика  -  нет  так
нет.
   - Вы долго прожили в Годесберге? - спросила Рут.
   - До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала.
   - А позднее?
   - Больше я там никогда не был.
   - Как давно это было, - задумчиво сказала Рут.
   - Да, давно. Тебя еще и на  свете  не  было.  А  мать  твоя,  наверное,
только-только родилась.
   "Как странно, - подумала Рут. - В то время, как родилась моя мать,  эти
фотографии уже служили воспоминаниями  для  человека,  которого  я  сейчас
вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут  те  же
самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни".
   В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд.
   - Эдит, моя вечная любовь! - приветствовал ее отец Мориц. - Откуда ты?
   - С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал  в  Лондон,  а  оттуда  -  в
Мексику.
   - Значит, ты осталась совсем одна, Эдит?
   - Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать.
   - А кем будет работать Макс в Мексике?
   - Едет простым рабочим. Но попытается устроиться  на  фирму,  торгующую
автомашинами.
   - Ты хорошая  мать,  мать  Эдит,  -  произнес  Мориц  Розенталь  спустя
какое-то мгновение.
   - Как и любая другая, Мориц.
   - Что же ты будешь делать теперь?
   - Немного отдохну. А потом снова примусь за  работу.  Здесь,  в  отеле,
родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его  скоро  должна  выйти  на
работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой.
   Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати.
   - Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А  я
и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. - Он улыбнулся. - И ты будешь
петь ему колыбельные песни, Эдит?
   - Да.
   - Песни, которые ты когда-то пела моему сыну. С тех  пор  прошло  много
времени. Внезапно замечаешь, что прошло уже страшно много времени... А  ты
не хочешь мне спеть одну из тех песенок? Иногда я тоже становлюсь похож на
ребенка, который хочет спать.
   - Какую же спеть тебе, Мориц?
   - Спой песенку о маленьком еврейском мальчике. Ты пела ее еще сорок лет
назад. Тогда ты была  молодая  и  очень  красивая.  Да  ты  еще  и  сейчас
прекрасна, Эдит!
   Эдит Розенфельд улыбнулась. Потом села поудобнее и  запела  срывающимся
голосом старую еврейскую песню. Голос ее дребезжал, словно струны  старого
инструмента.  Мориц  Розенталь  откинулся  на  подушки  и,  закрыв  глаза,
спокойно слушал. По нищенской комнатке полилась  тихая  грустная  мелодия,
песня людей, не имеющих родины:

   Миндаль, изюм, орехи
   Ты должен продавать.
   Торгуй, малыш, ведь это
   Профессия твоя...

   Керн и Рут молча слушали. Над их головами шумел ветер времени - старики
вспоминали о событиях сорокалетней и пятидесятилетней давности, и все, что
им довелось пережить, казалось им чем-то само собой разумеющимся. Но рядом
с ними сидели  две  двадцатилетние  жизни,  для  которых  год  был  чем-то
бесконечно длинным и даже необъятным. Внезапно Рут  и  Керн  почувствовали
страх. Ведь Все преходяще, все должно пройти, и время когда-нибудь схватит
и их...
   Эдит Розенфельд поднялась и поклонилась  отцу  Морицу.  Тот  уже  спал.
Некоторое время она смотрела на  его  большое  старческое  лицо,  а  потом
сказала:
   - Пойдемте! Пусть себе спит.
   Она погасила свет, и все бесшумно вышли в темный коридор.
   Керн катил от павильона к Мариллу тачку, наполненную землей, когда  его
внезапно задержали двое мужчин.
   - Минуточку... И вы тоже... - обратился один из них к Мариллу.
   Керн, не торопясь, опустил тачку. Он уже понял, в чем дело. Ему  хорошо
был знаком этот тон. Он пробудился бы от самого  глубокого  сна,  если  бы
услышал рядом этот тихий, вежливый, но беспощадный тон.
   - Разрешите, пожалуйста, посмотреть ваши документы?
   - У меня их с собой нет, - ответил Керн.
   - Разрешите, пожалуйста, сперва посмотреть ваши документы?  -  попросил
Марилл.
   - Да, конечно! С удовольствием... Этого достаточно, не так ли? Полиция.
А этот господин - из Министерства труда. Вы сами  понимаете,  бесчисленное
количество французских безработных вынуждает нас контролировать...
   - Я понимаю, господа, - сказал  Марилл.  -  К  сожалению,  я  могу  вам
показать только разрешение на жительство в стране. Разрешения на работу  у
меня нет. Но вы, разумеется, и не ожидали ничего другого.
   - Вы  абсолютно  правы,  уважаемый,  -  вежливо  ответил  представитель
министерства. - Ничего другого мы  и  не  ожидали.  Но  этого  достаточно.
Можете продолжать работу. В этом случае -  я  имею  в  виду  строительство
выставки - правительство не слишком строго придерживается  этого  правила.
Извините, пожалуйста, за беспокойство.
   - Пожалуйста, ведь это - ваша обязанность.
   - Могу я посмотреть ваши документы? - обратился человек к Керну.
   - У меня нет документов.
   - У вас нет?
   - Нет.
   - Вы въехали в страну нелегально?
   - У меня не было другой возможности.
   - Мне очень жаль, - сказал полицейский. - Но вам придется пройти вместе
с нами в префектуру.
   - Я так и думал, - ответил Керн и посмотрел  на  Марилла.  -  Передайте
Рут, что меня сцапали. Вернусь, как только смогу. Пусть не пугается.
   Керн сказал это по-немецки.
   -  Я  не  буду  возражать,  если   вы   поговорите   еще   немного,   -
предупредительно сказал чиновник из министерства.
   - Я позабочусь о Рут, пока вас не будет, - сказал Марилл по-немецки.  -
Ни пуха ни пера,  старый  бродяга.  Попросите,  чтобы  вас  выслали  через
Базель. А вернетесь через Бургфельден. Из  ресторана  Штейфа  позвоните  в
отель, находящийся в Сан-Луи, и попросите такси до Мюльгаузена, а оттуда -
в Бельфорт. Это наилучший маршрут. Если попадете в  Санте,  напишите  мне,
как только представится возможность. Классман тоже будет начеку. Я  сейчас
же ему позвоню.
   Керн кивнул.
   - Я готов, - сказал он потом.
   Полицейский передал его мужчине, который ждал  невдалеке.  Чиновник  из
министерства с улыбкой посмотрел на Марилла.
   - Чудесное напутствие, - сказал он на прекрасном немецком языке. -  Вы,
кажется, хорошо знаете наши границы.
   - К сожалению, - ответил тот.


   Марилл и Вазер сидели в бистро.
   - Давайте возьмем еще по  рюмке  водки,  -  предложил  Марилл.  -  Черт
возьми, я больше не доверяю этому отелю! И  это  чувство  охватывает  меня
впервые. Что вы будете пить? Фин или перно?
   - Фин, - с достоинством ответил Вазер. - Анисовка - женский напиток.
   - Только не во Франции. - Марилл сделал знак официанту и заказал порцию
коньяку и красного перно.
   - Я могу сообщить ей  об  этом,  -  предложил  Вазер.  -  У  нас  часто
случается такое. У нас часто  кого-нибудь  схватывают,  и  об  этом  нужно
сообщать жене или невесте. Будет лучше всего, если вы начнете  с  великого
общего дела, которое всегда требует жертв.
   - Что это за общее дело?
   - Движение. Революционное пробуждение масс, само собой разумеется!
   С минуту Марилл внимательно смотрел на коммуниста.
   - Вазер, - сказал он затем спокойно, - мне  кажется,  что  на  этом  мы
далеко не уедем. Это хорошо для социалистического манифеста, не больше.  Я
забыл, что вы занимаетесь политикой. Давайте лучше опустошим наши рюмки  и
примемся за дело. Ведь как-нибудь это все-таки нужно сделать.
   Они  расплатились  и  по  грязной  снежной  каше  направились  к  отелю
"Верден". Вазер  исчез  в  "катакомбе",  а  Марилл  медленно  поднялся  по
лестнице.
   Когда он постучал в дверь Рут, она открыла так быстро, словно ждала  за
дверью. Улыбка ее стала не такой радостной, когда она увидела Марилла.
   - Марилл? - немного удивилась она.
   - Не ждали, наверное?
   - Я думала, что - Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту.
   - Ах, вот оно что!
   Марилл вошел в комнату. Он увидел тарелки, стоящие на столе,  спиртовку
с кипящей водой, хлеб, холодную закуску и цветы в вазе. Он окинул все  это
быстрым взглядом, взглянул на Рут, которая выжидающе стояла рядом с ним, и
нерешительно, только чтобы чем-нибудь занять руки, поднял вазу.
   - Цветы... - пробормотал он. - Даже цветы...
   - Цветы в Париже дешевые, - ответила Рут.
   - Да... Но я не это имел в виду. Ведь они...  -  Марилл  поставил  вазу
обратно так осторожно, будто она была не из дешевого толстого стекла, а из
тонкого, как скорлупа, фарфора. - Ведь они чертовски осложняют все дело...
   - Какое дело?
   Марилл промолчал.
   - Я знаю, - вдруг сказала Рут. - Полиция схватила Керна.
   Марилл повернулся в ее сторону.
   - Да, Рут.
   - Где он сейчас?
   - В префектуре.
   Рут молча взяла пальто, надела его, сунула в карманы какую-то мелочь  и
хотела пройти мимо Марилла. Тот задержал ее.
   - Нет смысла предпринимать что-либо, - сказал он. - Ни ему, ни вам  это
не поможет. У нас есть свой человек в префектуре, который следит за  всем.
Оставайтесь дома!
   - Как я могу оставаться дома! Я должна увидеть его! Пусть и меня сажают
вместе с ним. А потом мы вместе перейдем границу!
   Марилл продолжал крепко держать ее за руку. А она была  подобна  сжатой
стальной пружине. Лицо  побледнело  и,  казалось,  стало  даже  меньше  от
напряжения. Потом она внезапно обмякла.
   - Марилл, - беспомощно спросила она, - что же мне теперь делать?
   - Оставаться здесь. В префектуре  у  нас  Классман.  Он  нам  обо  всем
расскажет. Керна могут только выслать. И тогда  через  несколько  дней  он
снова будет здесь. Я пообещал Керну, что вы  никуда  не  уйдете  и  будете
ждать его здесь. Он уверен, что вы будете вести себя благоразумно.
   - Да, я хочу вести себя благоразумно... - Глаза Рут  были  полны  слез.
Она медленно стянула с себя пальто и отпустила его. Пальто упало на пол. -
Скажите мне, Марилл, почему они так издеваются над нами? - спросила она. -
Ведь мы же им ничего не сделали!
   Тот задумчиво посмотрел на нее.
   - Думаю, что именно по этой причине,  -  наконец  ответил  он.  -  И  я
действительно так думаю...
   - Его посадят в тюрьму?
   - Думаю, что нет. Но лучше подождем до  завтра  и  узнаем  об  этом  от
Классмана.
   Рут кивнула и медленно подняла пальто.
   - Классман вам больше ничего не сказал?
   - Нет. Я видел его всего минуту. Потом он сразу ушел в префектуру.
   - Я была там сегодня утром. Мне велели прийти.  -  Она  сунула  руку  в
карман, вынула бумагу, разгладила ее и протянула Мариллу, - Вот...
   Это был вид на жительство. Рут получила его  на  четыре  недели.  Этого
добился комитет помощи.
   - Ведь срок паспорта у меня только истекал.  И  сегодня  мне  Классман,
наконец, сказал, что я могу получить  разрешение...  И  я  хотела  сегодня
обрадовать Людвига. Поэтому у меня и цветы на столе.
   - Так... Значит, поэтому! - Марилл держал  бумажку  в  руке.  -  Это  -
одновременно и величайшее счастье, и глубочайшее бедствие, - сказал он.  -
Но счастья здесь все-таки больше. Это что-то  вроде  чуда.  Оно  не  часто
приходит. А Керн вернется. И вы должны верить в это!
   - Да, -  ответила  Рут.  -  Одно  без  другого  не  бывает.  Он  должен
вернуться.
   - Вот это - умные слова! А  теперь  пойдемте  со  мной.  Мы  где-нибудь
пообедаем. И что-нибудь выпьем. За здоровье Керна и за ваше разрешение! Он
- опытный солдат. И все мы - солдаты. Вы - тоже. Я прав?
   - Да...
   - Керн с радостью позволил  бы  выслать  себя  раз  пятнадцать  за  эту
бумагу, которую вы сейчас держите в руке.
   - Да, но мне лучше было сотню раз не...
   - Знаю, - перебил ее Марилл. -  Но  об  этом  мы  поговорим,  когда  он
вернется. Это - одно из основных солдатских правил.
   - У него есть деньги на обратную дорогу?
   - Надеюсь. У старых  бойцов  всегда  есть  при  себе  сумма  на  всякий
пожарный  случай.  А  если  ему  не  хватит,  Классман  перешлет  их   ему
контрабандным путем. Классман - наш форпост и наш дозорный. Ну,  а  теперь
пойдемте! Временами кажется чудом, что на свете существует водка. Особенно
в последнее время.


   Когда  поезд   остановился   на   границе,   Штайнер   насторожился   и
сосредоточился. Французские  таможенники  равнодушно  и  быстро  осмотрели
состав. Они попросили у него паспорт, поставили  визу  и  вышли  из  купе.
Поезд снова тронулся и медленно пополз дальше. Штайнер понимал, что именно
в эти минуты решилась его судьба, - пути назад больше не было.
   Через  некоторое  время   появились   два   немецких   чиновника.   Они
поздоровались со Штайнером.
   - Ваш паспорт, пожалуйста.
   Штайнер вынул паспорт  и  подал  его  тому,  что  помоложе,  -  который
спросил.
   - С какой целью вы едете в Германию? - спросил второй.
   - Хочу навестить родственников.
   - Вы живете в Париже?
   - Нет, в Граце. В Париже я навещал родственников.
   - На какой срок вы едете в Германию?
   - Недели на две. Потом вернусь в Грац.
   - У вас есть деньги в валюте?
   - Да. Пятьсот франков.
   - Мы должны занести это в паспорт. Вы привезли деньги из Австрии?
   - Нет. Мне дал их в Париже двоюродный брат.
   Чиновник посмотрел паспорт, затем  что-то  вписал  в  него  и  поставил
печать.
   - У вас есть багаж, который подлежит оплате пошлиной? - спросил другой.
   - Нет, ничего. - Штайнер снял свой чемодан.
   - У вас еще есть крупный багаж?
   - Нет, это все.
   Чиновник быстро осмотрел содержимое чемодана.
   - У вас есть газеты или что-нибудь печатное?
   - Нет.
   - Спасибо. - Младший вернул паспорт Штайнеру. Оба попрощались  и  вышли
из купе. Штайнер облегченно вздохнул. А в следующую секунду  заметил,  что
весь взмок от пота.
   Поезд пошел быстрее. Штайнер откинулся на спинку и посмотрел в окно. За
окном была ночь. По небу быстро неслись низко висящие тучи. В разрывах туч
мерцали звезды. Мимо  пролетали  маленькие  освещенные  станции.  Мелькали
красные и зеленые огни светофоров, блестели рельсы. Штайнер опустил окно и
выглянул наружу. Сырой встречный ветер ударил по лицу.
   Штайнер глубоко вздохнул. Воздух  казался  ему  другим,  ветер  казался
другим, горизонт был другим, свет был другим, тополя  на  дорогах  гнулись
по-другому, более доверчиво. Даже дороги вели куда-то  в  его  сердце.  Он
глубоко вздохнул, ему стало жарко, кровь сильнее запульсировала  в  венах.
Местность стала холмистой, она смотрела на него - загадочная и все-таки не
чужая. "Черт возьми, - подумал он. - Я становлюсь сентиментальным!"
   Он снова откинулся на спинку, попытался заснуть, но не смог.  Родина  в
ночи,  за  окном,  манила  и  призывала.  Она  превращалась   в   лица   и
воспоминания. А когда поезд загрохотал по  мосту  через  Рейн,  перед  его
глазами снова всплыли тяжелые дни войны. Радужная  вода,  с  глухим  шумом
утекавшая вдаль, воскрешала в памяти множество имен и названий.  Это  были
имена пропавших без вести, погибших,  почти  забытых  товарищей,  названия
полков, городов и лагерей - и все эти имена и  названия  всплывали  в  его
мозгу из тьмы прошлых лет. Воспоминания хлынули на  него,  словно  лавина.
Внезапно Штайнер закрутился в вихре своего прошлого, хотел  избавиться  от
этого, но не мог.
   В купе, кроме него, никого не было. Он курил одну сигарету за другой  и
расхаживал взад и вперед. Никогда бы он не подумал, что все это еще  имеет
над  ним  такую  силу.  Судорожно  пытался  он  принудить  себя  думать  о
завтрашнем дне, о том, как проникнуть в  больницу,  не  привлекая  к  себе
внимания, и о том, кого  из  друзей  он  сможет  навестить,  чтобы  узнать
новости,  -  сейчас  все  это  казалось  ему  до  странности  туманным   и
нереальным,  ускользало,  когда  он  пытался   сосредоточиться;   и   даже
опасность, навстречу которой он ехал, поблекла до абстрактности. Она  была
бессильна охладить его бушующую кровь  и  принудить  его  трезво  мыслить;
напротив, она закружила его в таком вихре, в котором жизнь его,  казалось,
завертелась  в  каком-то  непонятном  танце  мистического  возвращения.  И
Штайнер сдался. Он знал, что это была последняя ночь, что завтра  все  эти
мысли исчезнут, а эта ночь - это последняя чистая  ночь  неведения,  вихря
нахлынувших  чувств,  последняя  ночь  без  жестокой   правды   и   грубой
действительности.
   Ночь широко раскинулась за окном поезда - беспокойная  ночь,  накрывшая
все сорок лет жизни этого человека, всю его жизнь, для которой  сорок  лет
были  равносильны  вечности.  Деревни,   пролетавшие   за   окном,   скупо
освещенные, с редким лаем собак, - все они были деревнями его детства,  он
в каждой из них играл, над каждой проносились его  годы,  повсюду  звонили
для него колокола их церквушек. Леса, бегущие за окном, темные  и  сонные,
были лесами его юности; их зеленовато-золотой сумрак  скрывал  его  первые
походы, в их гладких прудах отражалось его лицо, когда он, затаив дыхание,
наблюдал за жизнью пятнистых саламандр с  красными  животиками,  а  ветер,
словно на арфе игравший в буках и елях, был  древним  ветром  приключений.
Тусклые стрелы проселочных дорог, словно сетью, разрезали огромные поля, -
то были дороги его беспокойной души, он бродил по ним,  замедлял  шаги  на
перекрестках, знал, что такое конец далекого пути.  Он  знал  километровые
камни и хутора, расположенные неподалеку. Знал дома, под  крышами  которых
покорно горел плененный свет, окрашивая окна в красноватые тона  и  обещая
тепло и кров. Он жил в каждом окне,  ему  были  знакомы  податливые  ручки
дверей, он знал, кто сидел и ждал его под светом  лампы,  немного  склонив
голову и распустив золотые, как огонь, волосы, искрившиеся мириадами искр,
- это она, ее лицо всегда всплывало перед ним на  всех  дорогах,  во  всех
уголках мира и ждало его - временами расплывчатое и часто почти невидимое,
полное тоски и ищущее забвения, - зеркало его жизни; лицо, к  которому  он
сейчас ехал и которое заняло  сейчас  почти  все  ночное  небо.  Ее  глаза
блестели из-за туч, губы шептали с  горизонта  беззвучные  слова.  Он  уже
чувствовал ее руки в веянии ветра и шуме деревьев,  видел  ее  улыбку,  от
которой сладко щемило сердце и забывалось все остальное.
   Он почувствовал, как набухли и открылись его вены, как кровь его словно
вытекла из них в тот ясный поток, который стремительно  тек  помимо  него,
который впитал его кровь и вернул ее ему освеженной, придав ей новые силы,
который подхватил его руки и понес их навстречу другим рукам, тянущимся  к
нему, - в  тот  стремительно  бушующий  поток,  который  каждое  мгновение
отрывал от него частичку за частичкой и уносил куда-то  с  собой,  который
растворил его одиночество, как вешние воды растопляют  льдины,  и  который
дал ему в эту  единственную  и  бескон