читает заграничную  обувь.  Наша  кожа  хуже?  Наша  кожа  лучше!  С
красителями мы еще отстаем, но кожа - дай бог всем иметь такую кожу! А вот
обувь отстает от моды. У нас очень трудно  перестраивать  производство  на
новый вид продукции.  Разработай  новую  модель,  утверди  ее  в  десятках
инстанций. Никакая голова с этим не справится. На новые модели нужно новое
колодочное хозяйство, новый инструмент, штампы, фурнитура, а это в  разных
руках, на разных фабриках - что им до новой обуви, им выгоднее работать на
старом ассортименте. Итог: пока  мы  наладим  производство  новой  модели,
проходит несколько лет, и она появляется на рынке  как  уже  устаревшая...
Наши  фабрики  должны  иметь  больше  прав,  быстрее   перестраиваться   и
удовлетворять потребителя.
   Сидоров был настоящий хозяин, знал производство, чувствовал  рынок,  не
боялся ответственности; увидел хорошую обувь, почуял новую моду -  тут  же
перестраивается, не ждет утверждений и согласований, но закон соблюдал как
зеницу ока, всякие махинации пресекал в корне. При нем фабрика процветала,
на ее продукцию был спрос, на полках ее  продукция  не  лежала,  все  были
довольны - и потребители и производители: когда фабрика  работает  хорошо,
то и заработок у людей хороший  и  настроение  у  рабочего  человека  тоже
хорошее.
   На фабрике отец получал, я не скажу, министерский оклад;  завскладом  -
не академик. Но на жизнь хватало, тем более Лева и я работали. Лева весь в
своих; делах, а какие дела, вы знаете: коллективизация, раскулачивание.  В
начале тридцатых годов на Украине был голод, похуже, чем в двадцатые  годы
в Поволжье. О голоде в Поволжье писали все газеты,  и  народ  поднялся  на
помощь голодающим, а в начала тридцатых годов  о  голоде  не  писали...  В
городах выдавали кое-что по карточкам, а в деревне карточек не было, народ
повалил в города, а в города не пускают... Тяжелое было время.
   Но,  с  другой  стороны,  индустриализация.  Строились  новые   заводы,
фабрики,  электростанции,  страна  превращалась  в  мощную  державу,   это
вызывало  энтузиазм  у  народа,  молодежь  стремилась  на  стройки  первой
пятилетки, на Магнитку, в Кузнецк, Челябинск, Сталинград и другие  города.
И мой брат Ефим, он был на два  года  младше  меня,  уехал  в  Харьков  на
строительство  ХТЗ,  Харьковского  тракторного   завода,   уехал   простым
каменщиком, получил там производственную специальность, там  же  учился  в
институте, стал инженером, и, надо сказать, хорошим инженером. В войну  он
был директором крупного  завода,  создал  этот  завод  в  голой  степи  из
эвакуированного оборудования, производил танки и  другое  вооружение,  его
награждали орденами и очень ценили.
   Когда Ефим уехал на ХТЗ, меня призвали в армию, попал я  в  артиллерию.
Такая была поговорка,  с  царских  еще  времен:  "Красивого  в  кавалерию,
здорового в артиллерию..." Отслужил срочную службу и вернулся  домой.  Все
учились, появились новые  вузы,  втузы,  техникумы,  и  это  понятно:  без
инженера нет индустриализации. И  если  хочешь  учиться,  то,  пожалуйста,
сделай одолжение, учись на здоровье, была бы охота. Ребята из нашего  депо
с пяти-шестиклассным образованием через ускоренные курсы поступали в вузы,
и передо мной тоже были открыты все дороги: рабочий с малых лет, к тому же
демобилизованный красноармеец, мог поступить сначала  на  курсы,  потом  в
вуз, уехать в Харьков, Харьков был тогда столицей Украины. Но,  понимаете,
в семье я оказался старшим. Хотя по возрасту старший был Лева, но  Лева  -
заместитель  начальника  политотдела  железной  дороги  по   комсомольской
работе, человек государственного ума, семейные заботы для  него  обуза,  и
родители старались ничем не обременять его, и он уже давно жил отдельно от
нас. Так что старшим считался я, и  на  меня  легла  обязанность  помогать
семье и тащить младших, родители хотели дать им образование, прежде  всего
Любе, она заканчивала школу, и никаких других отметок, кроме "отлично", не
знала. В нашей семье Лева и Люба  считались  выдающимися,  а  я  и  другие
братья  -  обыкновенными,  даже  Ефим   считался   обыкновенным,   работал
каменщиком на строительстве ХТЗ, и никто, конечно,  не  мог  предполагать,
что он так выдвинется во время войны.  И  вот  мне,  с  отцом  и  матерью,
предстояло тянуть остальных, главное, Любу - в вузе она получит стипендию,
останутся тогда на наших руках Генрих, Дина и Саша, а так как  от  Генриха
много не ожидали, он кончит семилетку и пойдет работать,  ну  а  маленькую
Дину - она только собиралась в первый класс - и маленького Сашу  прокормят
родители, и я, значит, буду  свободен  и  смогу  наконец  устраивать  свою
жизнь.



8

   Я вошел в положение родителей, остался при  доме,  работал  на  обувной
фабрике мастером,  прилично  зарабатывал,  мог  по  моде  одеться.  Парень
молодой, из себя ничего, к тому  же  из  армии,  не  сопляк  какой-нибудь,
довольно начитан, мог поговорить с девушкой, танцевал какие хотите  танцы,
и западные и бальные, свой, можно  сказать,  человек  на  танцплощадке,  о
женитьбе не думал, мне и без  женитьбы  было  неплохо,  и  мама  твердила:
"Успеешь!" А городок наш не был  таким  уже  захолустьем.  Летом,  как  вы
знаете, приезжали дачники, среди них интересные, даже видные люди.
   Между прочим, у нас была своя знаменитость,  известный  дирижер,  он  и
сейчас жив - народный артист СССР.  Иногда  он  навещал  своих  родителей,
отдыхал у нас неделю-другую.
   Однажды с ним приехал художник, армянин по  национальности,  звали  его
Гайк, теперь - тоже знаменитость, а тогда писал портрет  нашего  дирижера.
Писал он его утром, а в остальное время сидел с мольбертом на берегу реки,
в лесу на поляне, в поле, ходил по городу  с  большим  блокнотом,  рисовал
прохожих на улице, домишки, колхозников на базаре. Хотя  и  в  годах,  ему
было лет, - наверно, под пятьдесят, но мужчина,  надо  сказать,  красавец.
Волосы седые, густые, вьющиеся, усы черные,  орлиный  нос,  из-под  густых
бровей - пронзительный взгляд. Когда появляется человек с такой внешностью
и таким необычным занятием: ходит целый день  с  блокнотом  и  рисует,  то
через два дня его знает весь город, тем более, что,  несмотря  на  суровую
внешность, он был общительный, говорил  с  приятным  кавказским  акцентом,
угощал детей конфетами и, когда люди стояли возле его мольберта, никого не
прогонял.
   И вот, как-то на базаре, Гайк увидел нашу мать.  Про  эту  встречу  мне
рассказала Люба, она была тогда с мамой.
   Гайк увидел мать, остановился и стал пристально на нее смотреть.
   - Чего этот кавказец на нас уставился? - удивилась мать.
   - Он на тебя уставился, - ответила Люба.
   - Вот еще новости! - сказала мама.
   Когда они уходили с базара, Люба оглянулась и увидела, что Гайк смотрит
им вслед, и сказала об этом матери.
   Мать ничего не ответила.
   В этот же вечер Гайк и наш земляк, знаменитый  дирижер,  пришли  к  нам
домой.
   Такие почетные гости! Усаживаем их, конечно, за стол, предлагаем чай...
Но мать очень сдержанна, и это странно: закон гостеприимства соблюдался  у
нас свято.
   И вот дирижер объявляет, что его Друг, художник, хочет  написать  мамин
портрет в красках, и для этого маме надо позировать несколько  дней,  часа
по два.
   Мама делает удивленное лицо:
   - Два часа? А моя семья будет сидеть голодная?!
   - Уважаемая Рахиль Абрамовна, - говорит дирижер, - должен вам  сказать,
что во все времена самые выдающиеся  личности  находили  время  позировать
художникам, чтобы оставить потомкам свое изображение.
   - Я не народный комиссар, - отвечает мать,  -  обойдутся  и  без  моего
портрета.
   Гайк, со своим кавказским акцентом, заявляет:
   - Красивая женщина - тоже выдающаяся личность.
   Такие комплименты у нас не  приняты,  тем  более  замужней  женщине,  в
глаза, при муже и детях. Но у Гайка прозвучало прилично. Может быть, из-за
его  кавказского  акцента,  знаете,  восточная  галантность.  К  тому   же
художник, имеет право на такого рода оценки.
   Однако мать не смутилась, не покраснела, а с достоинством ответила:
   - Есть женщины покрасивее и помоложе меня.
   На это дирижер возразил, что дело не в красоте и не  в  возрасте,  а  в
_натуре_. Есть  люди,  облик  которых  просто  необходимо  запечатлеть  на
полотне. Позировать Гайку - мамин долг перед искусством.
   Дирижер был не только нашей гордостью, он был нашей  славой.  Кто  знал
наш город? Никто,  кроме  его  обителей,  окрестных  жителей,  дачников  и
областного начальства. А нашего дирижера знал весь Советский Союз. Чуть ли
не каждый день по радио передавали концерты  симфонического  оркестра  под
управлением такого-то...  И  называли  имя  и  фамилию  нашего  земляка  -
дирижера. Выполнить его любую просьбу каждый  почитал  у  нас  за  великое
счастье.
   Но мама не пожелала такого счастья.
   - Мои наследники обойдутся без моего портрета, - улыбнулась  она,  -  с
них будет достаточно моей фотографии.
   Наш  знаменитый  дирижер  возразил,  что  фотография  передает   только
внешность человека, а живописный портрет отражает его  внутренний  мир.  И
если мать хочет, чтобы ее дети, внуки, правнуки и  праправнуки  видели  ее
как бы всегда живой, то она должна согласиться.
   Мать опять  хотела  что-то  возразить,  но  отец  со  свойственной  ему
деликатностью сказал:
   - Ваше предложение для нас большая честь. Позвольте моей жене подумать,
может быть, она и выкроит время.
   Художник и дирижер ушли. Мы остались за столом. Мать спрашивает отца:
   - Зачем ты их обнадежил?
   - Видишь ли, - ответил отец, - может быть, этот Гайк в  твоем  портрете
предчувствует свою удачу, а от одной удачи часто зависит судьба художника.
Ведь ты у нас действительно красавица.
   На эти слова мама не обратила внимания. Она  пристально  посмотрела  на
отца, я до сих пор помню этот взгляд, и спросила:
   - Ты этого хочешь?
   - Почему не пойти навстречу человеку? И  почему  нам  не  иметь  твоего
портрета?
   Мама снова посмотрела на отца.
   - Хорошо, пусть будет по-твоему.
   На следующий день Гайк явился  с  мольбертом,  подрамником,  этюдником,
точно знал, что мама согласится.
   Позировать, как вы знаете, - это не просто присесть  на  пару  часов  и
смотреть туда, куда прикажет художник. Прежде всего  надо  решить,  в  чем
позировать. Гайк был человек обходительный, но,  когда  дошло  до  работы,
стал требователен: это платье не годится,  то  не  подходит,  попробуем  с
шалью, без шали... И надо выходить в другую комнату и переодеваться, потом
возвращаться, и он тебя рассматривает, и снова иди  в  другую  комнату,  и
опять переодевайся, снова возвращайся,  и  возьми  в  руки  букетик,  нет,
положи букетик...
   У мамы не бог  весть  какой  гардероб,  но  кое-какие  платья  имелись,
например, голубое крепдешиновое, очень красивое, однако Гайк  заставил  ее
надеть темное шерстяное, с небольшим вырезом, белым кружевным  воротником,
строгим обтягивающим лифом  и  длинным  рукавом.  Мы,  откровенно  говоря,
удивились такому выбору, нам казалось, что в голубом мама выглядит  моложе
и ярче, но Гайк выбрал именно  темное  шерстяное.  Согласитесь,  сидеть  в
июле, в жару, в шерстяном платье довольно изнурительно. Единственное, чего
Гайк не тронул, - это мамину прическу: волосы гладко зачесаны и собраны на
затылке в большой пучок.
   Но дело не в том, в чем позировала мать.
   Вы,  конечно,  догадываетесь,  что   я   не   случайно   описываю   это
происшествие, а это было больше, чем просто происшествие, в маминой жизни.
Что-то я видел сам, кое-что мне рассказывала Люба, она тогда помогала маме
переодеваться. Любе было семнадцать лет, и она была самым тонким и,  может
быть, самым умным человеком в нашей семье. Рассказываю то,  что  потом,  в
минуту откровенности, мама мне сама рассказала.
   Итак, прежде всего  маме  пришлось  заняться  тем,  чем  она  давно  не
занималась, - своей внешностью. Она была красивая, статная, подтянутая, но
сидеть перед зеркалом у нее не было  ни  времени,  ни  надобности,  и  без
зеркала была в себе уверена. И вот, в сорок лет, ей надо _показывать_ себя
постороннему мужчине, раздеваться, пусть не перед ним, в соседней комнате,
но для _него_, снова одеваться и являться перед его оценивающим  взглядом.
Это было нечто новое, совершенно неожиданное в ее жизни.  Она  привыкла  к
тому, что мужчины на нее заглядываются, но не обращала  на  это  внимания,
ничьи взгляды для нее не существовали, двадцать  четыре  года  у  нее  был
только один мужчина - ее муж. И вдруг является седой  красавец  с  орлиным
взглядом, и она должна для  него  раздеваться,  одеваться,  переодеваться,
примерять  разные  платья,  чтобы  этот  мужчина  ее  одобрил.  Будь  мама
столичная женщина, вращайся она,  так  сказать,  в  мире  искусства,  она,
вероятно, сумела бы отделить мужчину от художника,  как  отделяют  женщины
мужчину от врача. Но мама не была столичной женщиной, художников  в  своей
жизни не видела, а к помощи врача прибегала один раз, когда рожала Сашу.
   Впервые мама растерялась, а растерянность не была ей  свойственна.  Она
была решительной, категоричной,  всеми  управляла  и  командовала,  и  вот
впервые растерялась перед мужчиной видным, необычным, не  она  командовала
им, а он ею, не он подчинялся ей, а она ему.
   В этом состоянии мама позирует Гайку, находится с ним один на  один,  с
глазу на глаз, два часа в день. Это только так говорится - два часа.  Гайк
разрешает ей вставать, пройтись, размяться, выйти на кухню, и в доме дети:
Люба, Генрих, Дина, Саша, - требуют того, другого, должны прийти с  работы
отец и я. Помогала, конечно, Люба, но и  она  была  занята,  готовилась  к
экзаменам. Мама отвлекалась, и Гайк растягивал сеанс на три,  а  то  и  на
четыре часа, у него была своя норма, не мог оборвать свою  работу,  должен
был довести ее до какой-то точки, в своем деле был человек одержимый.
   Во  время  сеанса  они  разговаривали.   Гайк   рассказывал   о   себе,
расспрашивал маму, она отвечала, ему нужно было _живое_ лицо,  и  мама  за
много лет, прошедших в трудах  и  заботах,  отвлеклась  наконец  от  своей
однообразной  жизни,   нашла   внимательного   слушателя   и   интересного
собеседника.
   Гайк рассказывал про Турцию, где жил в детстве со своими  родителями  и
откуда они бежали в Баку во время армяно-турецкой резни,  рассказывал  про
Париж, где учился рисованию, про Вену, Берлин и Швейцарию, куда  ездил  из
Парижа; эти рассказы вернули мать к годам ее  юности,  когда  она  жила  в
Базеле, всколыхнули в ней какие-то  воспоминания.  Но  самым  значительным
было для нее его молчание, когда он смотрел на нее и  рисовал,  -  знаете,
как внимательно и испытующе смотрит художник на свою натуру! Слов не  было
произнесено никаких, об этом потом говорила мать, но было более  важное  и
значительное - то, что витает в воздухе, когда мужчина и женщина  начинают
испытывать интерес, а может быть, и влечение друг к другу.
   Догадывался ли о чем-либо отец? Безусловно. Он знал  мать,  как  самого
себя, да и у матери все было на виду, не  умела  хитрить  и  притворяться,
стала молчалива и рассеянна. Она продолжала любить своего мужа, он  всегда
был единственным, и вот вдруг появился другой, чужой, ненужный, а  все  же
занимающий ее мысли. Такое потрясение не  могло  пройти  незамеченным.  Но
отец был, как всегда, ровным, спокойным, шутил, смеялся, будто  ничего  не
происходило. О Гайке, о том, как идет  работа,  как  пишется  портрет,  не
расспрашивал, об этом разговоров  не  было.  Гайк  приходил  в  двенадцать
часов, уходил часа в три, четыре, до нашего прихода с работы, ни  разу  не
остался обедать, отговаривался тем, что его ждут у дирижера, на  самом  же
деле не хотел неловкости, которая возникла бы в  его  присутствии.  О  нем
напоминал только  мольберт,  стоявший  в  углу  столовой,  с  перевернутым
холстом, прикрытый куском парусины.
   Молчаливый роман...
   Развязка его наступила неожиданно.
   Прихожу как-то  с  работы  и  вижу  мать  совсем  другой,  прежней,  не
рассеянной, не задумчивой, а такой, какой была  она  раньше,  решительной,
деятельной. Убрала со стола, перемыла посуду, потом показала на стоящий  в
углу мольберт и сказала мне:
   - Возьми это и отнеси.
   Ничего мне не надо было объяснять,  я  сразу  все  понял.  Портрет  был
закрыт парусиной, мне  хотелось  посмотреть,  но  я  не  поднял  парусины,
завернул портрет в чистую мешковину, перевязал шпагатом, собрал мольберт -
он складывался, как тренога, - и отправился к Гайку.
   Из дома дирижера доносились звуки рояля,  по-видимому,  играл  дирижер,
прерывать его было неудобно, но не бросать же это имущество у дверей,  тем
более не возвращаться же с ним обратно!
   Я вошел. На рояле играл дирижер. Гайк сидел  в  кресле  с  блокнотом  в
руках и, как всегда, рисовал. Увидев меня, он поднялся, сразу  все  понял,
на его суровом лице было не удивление, а тревога.
   Мы вышли на крыльцо. Я прислонил мольберт и портрет к перилам.
   - Мама просила вам это передать.
   Он молчал. Знаете, мне стало его жаль... И я не уходил, понимал, что он
должен что-то сказать.
   Он сказал только одно слово:
   - Печально...
   Повернулся и ушел в дом.
   Много позже я узнал, что произошло в тот день.
   Во время сеанса мама вышла на кухню,  вернулась,  села,  но  не  смогла
принять прежнюю позу. Гайк подошел к матери,  взял  ее  голову  в  руки  и
повернул так, как требовалось. Это  первое  и  единственное  прикосновение
решило все.
   Первое прикосновение многое решает, но решает в ту или другую  сторону.
Для мамы оно  решило  в  другую  сторону:  прикосновение  Гайка  оказалось
_чужим_ прикосновением. В эту минуту мама поняла: у нее есть Яков,  только
Яков, и никого, кроме Якова, нет, не будет и быть не может. Дело было не в
долге: полюби мать Гайка, она ушла бы за ним на край света, несмотря ни на
что и вопреки всему... Так нельзя? Возможно. Но мать была именно такова, и
будем ее судить ее же мерой. Однако когда Гайк прикоснулся  к  ней  и  его
любовь надвинулась на нее вплотную, она ясно осознала: у нее  нет  к  нему
любви, а есть только  замешательство  -  в  ее  жизнь  неожиданно  вторгся
необыкновенный человек. И это замешательство надо  преодолеть  немедленно,
не откладывая, и она отослала ему незаконченный  портрет.  Все  встало  на
свои места. И Гайк не сделал попытки продолжить знакомство,  понимал,  что
это бесполезно.
   Вспоминала ли мать потом Гайка,  влюбленного  в  нее  седого  красавца?
Вспоминала. И хорошо вспоминала. Много позже она рассказывала мне об  этом
с улыбкой, но чувство, которое она  пережила  тогда,  испытание,  которому
подверглась ее любовь к отцу, были глубже и значительнее того, о  чем  она
рассказывала потом улыбаясь. Ну что ж... Дело не в том, в  какую  ситуацию
попадает человек, - это часто от него не зависит. Дело в том, как  человек
выходит из этой ситуации, - это всегда зависит только от  него.  Я  думаю,
что из этого потрясения моя мать, отец и Гайк вышли достойно.
   Жизнь снова вошла в свою колею. Дирижер и Гайк уехали, а мы остались на
своих, так сказать, местах, при своих занятиях.
   Я работаю  на  фабрике,  хожу  иногда  на  танцплощадку,  встречаюсь  с
девушками, сами понимаете, не без этого. Готовлюсь потихоньку в  институт,
не теряю надежды продолжить свое образование, почитываю, чтобы  не  забыть
все окончательно, и к тому времени у меня появилось еще одно увлечение.
   На нашей фабрике  был  литературный  кружок.  Многие  тогда  увлекались
литературой и многие имели нахальную мечту стать  писателями.  Перед  нами
стоял пример Максима Горького: из босяков он стал знаменитым писателем, мы
зачитывались "Челкашом", "Старухой Изергиль", "Макаром Чудрой"  и  другими
его выдающимися произведениями. После Октябрьской революции пошла сплошная
грамотность, а когда человек в зрелом возрасте овладевает грамотой, то ему
самому хочется писать, ему