Щекин.
   Я командую.
   - Встать!
   Он встает.
   Я ему:
   - В последний раз спрашиваю: будешь отвечать на мои вопросы?
   Он корчит презрительную рожу и молчит.
   Тогда... Извините, конечно, но война есть война, они с нами еще не  так
поступали... Я ему закатываю плюху, он летит в угол,  и  командир  дивизии
полковник Щецин мне говорит:
   - Ты того, поаккуратнее...
   - Товарищ полковник, - отвечаю, - все будет в полном порядке.
   Немец лежит в углу, на меня, на мои кулаки смотрит,  как  кролик:  ведь
они храбрые, когда они бьют, а не когда их бьют.  Приказываю  ему  встать.
Встает.
   Я ему спокойно:
   - Если ты мне сейчас не ответишь, я выведу тебя из землянки и  тут  же,
рядом, расстреляю, а если ответишь, но будешь лгать, то за  одно  неверное
слово тоже расстреляю, как собаку, и от первого звука зависит твоя жизнь.
   И  он  отвечает  на  мои  вопросы,  я  перевожу,  переводчица  строчит,
полковник и начальник штаба подполковник Лебедев ставят новые  вопросы,  я
их  -  по-немецки,  ответы  с  немецкого  на  русский,   раскалываем   его
окончательно.
   После этого случая полковник Щекин перевел меня в дивизионную разведку,
присвоил  мне  звание  младшего  лейтенанта,  тем  более  у  меня   высшее
образование.  Но  сами  понимаете:  пленные  попадаются  не  каждый  день,
разведка есть разведка,  надо  работать,  и  со  временем  я  стал  просто
разведчиком, командиром взвода в разведроте;  владею  немецким,  похож  на
немца, ходил в тыл к противнику, меня хотели взять в органы, но  Щекин,  к
тому времени генерал и командир стрелкового корпуса, меня не  отдал,  и  я
прослужил в войсковой разведке всю  войну,  сначала  в  дивизии,  потом  в
корпусе, дослужился до гвардии майора, хотя и не был кадровым офицером,  и
отец из Швейцарии, и родители остались  на  оккупированной  территории,  -
анкета не из лучших. Но на фронте не до анкеты, воевали люди, а не анкеты,
о человеке судили по тому, что он есть, что может, на что способен.
   О разведке у нас знают из кинофильмов. Служит под боком у  Гитлера  наш
смельчак, одет с иголочки, побрит, надушен, водит за  нос  и  Гиммлера,  и
Бормана, и Кальтенбруннера, и начальника гестапо Мюллера, и  мы,  конечно,
знаем все их планы, и воевать нам, значит, очень легко.
   С такой разведкой разведка, в которой я служил, не имела ничего общего,
дожидаться, пока обкрутят в Берлине Гиммлера и Бормана,  армия  не  может.
Армия  действует,  разведка  должна  доставлять  сведения   о   противнике
своевременно, несмотря ни на что: на пургу, на метель, - по болоту, вброд,
вплавь; потом где-нибудь  обсушишься,  сменишь  белье  на  том  же  снегу.
Говорят, разведчик должен быть смелым, решительным, быстрым, все это  так,
но главное - хорошо ориентироваться  на  местности,  без  компаса,  ночью,
запоминать каждый кустик, каждую березку, слышать любой звук, любой шорох,
слиться с местностью, раствориться в ней. Что же касается смелости, то  уж
если ты в поиске, то голову никуда не спрячешь, надо действовать.
   Мой двоюродный брат Даня погиб в первых же боях  на  западной  границе.
Тогда же или чуть позже дядя Гриша со своей частью очутился в окружении  и
пропал  без  вести.  В  сорок  втором  году   погиб   мой   брат   Генрих,
летчик-истребитель, погибли Вадим  Павлович  Соколов  и  Георгий  Кошелев.
Геройские были ребята! Асы! Подбили много вражеских  самолетов,  но  война
есть война, погибают и асы. Люба, моя сестра, служила в полевом госпитале,
с ней и с ее мужем Володей я переписывался, переписывался с братом Ефимом:
как я уже рассказывал, он был директором завода,  производил  танки,  стал
знаменитым человеком.
   Что  касается  остальных  членов  нашей  семьи,  то  они  остались   на
территории, оккупированной немцами.
   Я понимал, какая судьба их постигла,  понимал,  какая  судьба  постигла
всех, кто остался на оккупированной территории. Во время войны мы знали  и
видели, что гитлеровцы делали с советскими людьми; это были не  бесчинства
отдельных солдат,  это  была  широко  задуманная  и  неуклонно  проводимая
программа истребления целых народов.
   "Человеческая жизнь в странах, которых это касается,  абсолютно  ничего
не  стоит...  Устрашающее  воздействие  возможно  лишь  путем   применения
необычной жестокости" - это из приказа фельдмаршала Кейтеля.
   "Погибнут ли от изнурения  при  создании  противотанкового  рва  десять
тысяч русских баб или нет - интересует меня лишь в том  отношении,  готовы
ли для Германии противотанковые рвы" - это говорил Гиммлер.
   "Гигантское пространство... должно быть как  можно  скорее  замирено...
Лучше всего этого можно достигнуть путем  расстрела  каждого,  кто  бросит
хотя бы косой взгляд..." - это уже сам Гитлер.
   Может быть, это случайные фразы? Чего не скажешь в запале, особенно  во
время войны!
   У вас  есть  стенограммы  Нюрнбергского  процесса?  Есть...  Посмотрите
третий том, страницы  337  и  338...  Там  приводится  такое  высказывание
Гитлера:
   "...в недалеком будущем  мы  оккупируем  территории  с  весьма  высоким
процентом славянского населения, от которого  нам  не  удастся  так  скоро
отделаться... Мы обязаны истреблять население, это входит  в  нашу  миссию
охраны германского населения. Нам  придется  развить  технику  истребления
населения... я имею в виду уничтожение  целых  расовых  единиц...  Если  я
посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая
драгоценную немецкую кровь, то, без  сомнения,  я  имею  право  уничтожить
миллионы людей низшей расы... Одна из основных  задач...  во  все  времена
будет заключаться в предотвращении развития славянских  рас.  Естественные
инстинкты всех живых существ подсказывают им  не  только  побеждать  своих
врагов, но и уничтожать их".
   Вот вам генеральная программа Гитлера - уничтожение народов,  и  прежде
всего славян. Ну а что говорить о евреях? Истребление евреев было  как  бы
_лабораторией_, где гитлеровцы набивали руку, накопляли опыт для массового
истребления других народов.
   Повторяю: я понимал, какая судьба постигла моих родных и близких, какая
судьба постигла моих земляков. И все же  надежда  теплилась.  На  что?  На
чудо? В таких случаях человек надеется и на чудо. Но я надеялся не  только
на чудо. Я надеялся на наше черниговское Полесье. Чернигов,  по  преданию,
назван так от черного леса, среди которого был основан. И такие  названия,
как Сосница, Стародуб, тоже говорят о могучих лесах.  Они  сохранились  на
севере области, именно там, где  и  был  наш  город.  Именно  в  Елинских,
Злынковских,  Новозыбковских,  Блешнянских  и  других  лесах   действовало
партизанское соединение Федорова, кстати, до войны секретаря Черниговского
обкома партии. И недалеко от нас Путивль, Сумской области,  где,  как  вам
известно, начал партизанить знаменитый Ковпак. На леса и на партизан  я  и
надеялся. И еще я надеялся  на  характер  своих  земляков,  я  знал  наших
хлопцев, свои жизни они так просто не отдадут. Конечно,  безоружные  люди,
тем более старики, женщины, дети беззащитны перед вооруженными  солдатами.
И когда говорят: как это,  мол,  шесть  миллионов  дали  себя  убить,  как
бараны, - то это говорят либо  подлецы,  либо  круглые  дураки  или  люди,
никогда  не  стоявшие  под  вражескими  пулями,  перед  дулом   вражеского
пистолета,  никогда  не  слышавшие  пулеметной  очереди.   Сколько   наших
военнопленных  погибло  в  концлагерях,  молодых  здоровых  парней!   Что,
спрашивается, они могли сделать? Кидаться на колючую проволоку? Лезть  под
пулеметный огонь? Удобно, знаете ли, рассуждать о  героизме,  когда  ты  в
холод и вьюгу не лежишь на голом снегу; кругом  проволока,  через  которую
пропущен электрический ток, на вышках часовые с пулеметами, по трое, а  то
и по четверо суток не дают ни пить, ни есть, а если и  кинут,  то  мерзлую
картошку или тухлую рыбу. Впрочем, бежали из лагерей, кидались на  охрану,
лезли на пулеметы - все было. Но тех, кто не смог убежать, не  кидался  на
проволоку, не лез безоружный  под  пулеметный  огонь,  тех  тоже  осуждать
нельзя. Человек преодолевает инстинкт сохранения жизни, если есть хотя  бы
капля надежды, а если ее нет, такой  акт  равен  самоубийству.  А  кончать
самоубийством...  Впрочем,  кончали   и   самоубийством,   каждый   умирал
по-своему.
   Наш город освободили в сентябре сорок третьего, а в ноябре там  побывал
мой брат Ефим. Его вызвали в Москву, в Государственный Комитет Обороны,  и
дали важное задание по выпуску танков, знали, что Ефим  задание  выполнит,
он слов на ветер не бросал. Кстати, спросили, не надо ли чего  ему  лично,
его всегда об этом спрашивали, но Ефим обычно отвечал, что ему  ничего  не
нужно. Однако на этот раз попросил разрешения съездить на родину, узнать о
судьбе родителей. Обращаться с такой просьбой в момент,  когда  тебе  дают
срочное задание, война, счет идет на дни, часы, минуты... И в распоряжении
Ефима тысячи подчиненных, под видом командировки  он  мог  послать  в  наш
город двух-трех деловых людей, они бы все досконально  узнали.  Но  искать
яму, где расстреляли твоего отца и твою мать, не посылают  снабженцев  или
порученцев, к земле, обагренной кровью родных, надо ехать самому. Конечно,
если бы ему ответили: нет, не время, наведем справки и сообщим вам, - Ефим
бы подчинился. Но ему так  не  ответили,  дали  самолет  и  один  день  на
поездку.
   Ефим прилетел в наш город, пробыл день, вернулся  на  завод  и  сообщил
мне, что все наши расстреляны, никого не осталось в живых, более  точно  и
конкретно никто сказать не может, однако, по-видимому, погибли все.
   Через несколько месяцев, в январе или феврале сорок четвертого года,  я
получил письмо от Любы,  она  ездила  в  наш  город,  их  госпиталь  стоял
неподалеку, пробыла там два дня, сведения ее были  более  подробными;  уже
работала   комиссия   по   установлению    злодеяний    немецко-фашистских
захватчиков, и, как сообщала Люба,  еврейское  население  было  уничтожено
задолго, может быть, за год до прихода  наших  войск.  Что  касается  дяди
Гриши, то он якобы вышел из окружения, вернулся в город, а оттуда  ушел  к
партизанам. А вот о нашем отце сведения расходятся: одни говорят, что  его
повесили, другие, что его, как полунемца, куда-то вывезли. И ни  слова  об
Игоре, о нем писать не могла... Бедная Люба! До сих пор  не  верит  в  его
гибель, на что-то надеется... Ну ладно, не будем об этом...
   В октябре сорок  четвертого  года  я  получил  двухнедельный  отпуск  и
приехал домой. Стояли  мы  тогда  на  Висле,  на  магнушевском  плацдарме,
требовался "язык", никак не могли взять, немцы в глухой обороне, мы  пошли
с ребятами и взяли, сразу троих,  провели  в  тылу  у  противника  четверо
суток, а какая там была насыщенность войсками, сами представляете. Короче,
взяли троих, на речушке они вздумали рыбу ловить и сами попались.  За  эту
операцию ее участникам дали отпуск, и мне в том числе, и я поехал в родной
город.
   За  две  недели  я  кое-что  узнал.  А  потом,   после   войны,   после
демобилизации, я приезжал опять.
   Шаг за шагом я выяснил обстоятельства смерти родных. Это было  нелегко.
Погибшие обратились в прах. Однако вернулись  фронтовики,  эвакуированные,
расспрашивали  о  родных,  близких  у  одного,  у  другого,  у   третьего;
собирались  крупицы  сведений,  зерна  правды;  обнаружились  люди,  чудом
спасшиеся от расстрела, выползшие  из  могилы,  ушедшие  в  партизаны.  Со
временем у меня создалась, безусловно, не полная, но,  во  всяком  случае,
достоверная картина того, что произошло с моими родными.  Я  не  собираюсь
рассказывать вам историю всего гетто, я ее не знаю, и никто ее  не  знает.
Это было маленькое и короткое по  времени  гетто.  О  нем  не  сохранилось
письменных свидетельств,  оно  не  фигурирует  в  официальных  документах,
просто оно было стерто с лица земли. Да и что  можно  добавить  к  истории
гетто, описанных в  сотнях  книг!  Всюду  было  одинаково:  людей  мучили,
терзали и потом истребляли. Что можно к этому добавить? Но о  близких  мне
людях я узнал и об этом расскажу. Конечно, обстоятельства, в  которых  они
очутились, были исключительными, непередаваемыми,  нормальный  человек  не
может  их  представить,  никакой  рассказ  не  может  передать  того,  как
мучились, страдали и умирали люди.
   Над городом опустилась ночь. Много лет я блуждаю в этом мраке, по одним
и тем же улицам, туда и обратно, снова туда... И тени замученных бредут со
мной рядом от дома к дому.  Ни  вскрика,  ни  стона,  ни  шепота,  мертвая
тишина... Но я настолько их знал, отца, мать, сестру, брата,  племянников,
дедушку, бабушку, дядей, что иногда мне  кажется:  все,  что  произошло  с
ними, произошло со мной, и, рассказывая о них, я рассказываю о себе. И все
же мой рассказ тоже будет лишь слабою тенью того, что было на самом деле.



16

   Почему мои родные не эвакуировались?
   Сначала никто не думал, что немец дойдет до нас.  Конечно,  был  первый
шок от внезапности их нападения, их быстрого продвижения, но ведь  быстрым
оно было только в первые недели войны, тогда они продвигались со скоростью
двадцать  -  тридцать  километров  в  день.  Однако   наше   сопротивление
усиливалось, в упорных оборонительных боях мы перемалывали кадровые  части
врага, уничтожали его технику; сами немцы  признали,  что  за  лето  сорок
первого года они потеряли более полумиллиона солдат и 3500  самолетов;  мы
наносили им сильные контрудары и  настолько  подорвали  их  наступательные
возможности, что темпы их продвижения снизились до двух-трех километров  в
день, а на ряде участков их крупные силы  вообще  оказались  скованными  и
топтались на месте. Это и  поломало  их  расчеты  на  окончание  войны  до
наступления зимы, сорвало их планы "блицкрига". Наша  победа  под  Москвой
готовилась тяжелыми и героическими летними оборонительными боями.
   Главное наступление немцы развивали на Москву, то есть севернее  нашего
города, и потому жители не видели отступающих войск, наоборот, они  видели
войска, шедшие на запад, это были  подкрепления,  направляемые  на  помощь
армиям,  сдерживающим  противника,  и  это  укрепляло  в  жителях   города
уверенность, что враг до них не дойдет.
   Но в августе немцы, не сумев прорвать наш  фронт  на  главном  западном
направлении, перенесли свои основные усилия на фланги. На юг были  двинуты
их 2-я армия и 2-я танковая группа общей  численностью  до  двадцати  пяти
дивизий, чтобы выйти в тыл нашего Юго-Западного фронта. И тогда наша  21-я
армия, в зоне которой и находился наш город, была вынуждена, во  избежание
окружения, отступить на юг, к Десне, и город, внезапно оставленный  нашими
войсками, очутился как бы между двумя вражескими клиньями: с запада -  2-я
армия, с востока - 2-я танковая группа.
   И потому проблема эвакуации  встала  неожиданно,  не  все  были  к  ней
готовы, многое мы оставили, не успели вывезти, не успели угнать.
   Но возможность уехать была. В последние  минуты  подали  эшелоны,  люди
уезжали, надо было спешить, сразу решать.
   Мои родные не решились. Почему? Мать не захотела.
   - Я не видела немцев?! - говорила она. - Может быть,  не  я,  а  кто-то
другой жил в Базеле? Цивилизованный  народ,  культурная  нация,  приличные
люди. Вы бы посмотрели; как они ходят в свои кирхи, как чтут покойников, -
каждое воскресенье идут  на  кладбище  в  черных  костюмах,  в  начищенных
штиблетах, в руках черный зонтик. Может быть, мне все  это  почудилось?  И
зачем вам Швейцария? Вот вам Иван Карлович, вот вам Станислава  Францевна,
тоже немцы; вы можете  сказать  о  них  плохое  слово?  А  колонисты?  Вас
колонист обманул когда-нибудь хотя на копейку? Все, что о них  говорят,  -
выдумки. Они убивают женщин,  стариков,  детей?  Покажите  мне,  кого  они
тронули здесь в восемнадцатом году.
   Так говорила моя мать. Ее уже нет на этом свете, и не будем  судить  ее
слишком строго. К сожалению, так думала не одна она.
   Дедушка тоже не захотел уехать. Восемьдесят один год, бабушке семьдесят
шесть. Эвакуация? Быть для всех обузой? Дедушка был гордый  и  бесстрашный
старик, никогда ни от кого не  бегал,  родился  и  вырос  на  этой  земле,
перенес много всяких невзгод и готов был встретить  новые.  Он  не  уехал.
Дядя Лазарь говорил, что надо уезжать, но прорассуждал,  профилософствовал
- и никуда не уехал, слабый человек.
   Что касается дяди Иосифа и его жены, то  они  не  могли  расстаться  со
своим добром, надеялись откупиться, их погубила жадность.
   И, наконец, осталась жена дяди Гриши. Куда она могла деться с  четырьмя
детьми?
   Всего из нашей семьи осталось шестнадцать человек, дедушке  восемьдесят
один, Игорю семь.
   Единственный,  кто  был  категорически  за  отъезд,  -  это  мой  отец.
Наполовину немец, и вот от своих же немцев хотел увезти семью. И  куда?  В
глубокий тыл, где ему, наполовину немцу,  тем  более  уроженцу  Швейцарии,
могло прийтись туго.
   Но и его мама не желала слушать.
   - Хочешь уехать - уезжай! - сказала она. - Я отсюда и шага не сделаю.
   Возможно, в конце концов он бы убедил мать. Но этого "в  конце  концов"
не было и не могло быть, все  считалось  на  минуты,  и  эти  минуты  были
утеряны. Уехали те, кто сидел на станции  и  дожидался  эшелона.  Те,  кто
раздумывал, те остались.
   И пришли немцы...
   Утром прилетали их самолеты, бросили  бомбы,  не  причинившие  большого
вреда: сгорели два сарая у нового базара. А днем по улицам  промчались  их
мотоциклисты. Улицы были пусты, люди попрятались за  запертыми  дверьми  и
закрытыми ставнями. Только парализованный Янкель,  как  всегда,  сидел  на
крыльце, скрестив по-турецки ноги, грелся на грустном осеннем  солнышке  и
блаженно улыбался. Он был уже старый, седой, но  с  мальчишеским  лицом  и
детской улыбкой. Автоматчик дал по нему очередь.
   Парализованный   Янкель   стал   в   нашем   городе   первой    жертвой
немецко-фашистских захватчиков.
   Потом все пошло по известному порядку: регистрация,  повязки  с  желтой
шестиконечной звездой, приказ в двадцать четыре часа переселиться в гетто.
Под  гетто  были  отведены  улицы:  Песчаная,  Госпитальная,  Прорезная  и
переулки между ними.
   Не буду описывать сцены переселения в гетто, эти сцены всем известны...
Узлы, мешки, детские коляски, немощные старики, младенцы на руках, больные
на носилках, больные в тачках... Никто не смел ослушаться.  В  ту  минуту,
как вошли немцы, все убедились в своей наивности, поняли, что их ждет.
   И только один человек  не  пожелал  подчиниться,  только  один  человек
отказался покинуть свой дом и переселиться в  гетто.  Этим  человеком  был
Хаим Ягудин, бывший унтер-офицер...
   Уже восемьдесят, совсем  усох,  маленький,  хромой,  но  все  такой  же
раздражительный и скандальный. Его дети, пожилые люди, умоляли его уйти  с
ними, но он отказался наотрез,  метался  по  дому,  ковылял  по  скрипучим
половицам, выбегал на покосившееся крыльцо,  стучал  палкой  по  сломанным
перилам, шумел, кричал, не понимал, не хотел понимать, _почему_ он  должен
уходить  из  собственного  дома?!  По  какому  такому  закону?  На  каком,
спрашивается, основании? Приказ немецкого  коменданта?  Пусть  приказывает
своей немчуре, он над ними начальник,  а  не  над  Хаимом  Ягудиным.  Если
комендант, немец-перец, хочет знать, то никто не имеет права даже  входить
в его, Хаима, дом, его дом еще при царе был  _свободен  от  постоя_,  черт
побери, мерзавцы, сукины дети! Он, Хаим Ягудин,  и  ногой  не  двинет,  он
покажет этим колбасникам!
   Что делать его дочерям и невесткам? Оставаться? Но у них у самих  малые
дети, могут они лишить их жизни из-за упрямства старика?
   Хаим Ягудин остался в своем доме, один встретил немцев,  стоял  посреди
_зала_, на фоне  громадного  рассохшегося  буфета  с  разбитыми  стеклами,
стоял,  опершись   на   палку,   сухой,   хромоногий,   с   редким   седым
унтер-офицерским бобриком, рыжими  уса