еги  -  собственные
малые дети. Но ничего не поделаешь, деваться некуда.  И  хотя  мы  жили  с
дедушкой под одной крышей, жили одной семьей, но крыша - крышей,  семья  -
семьей, а дело - делом. И для дедушки дело было на первом  плане,  на  его
деле держалась семья, и семьи его детей, и семьи его подмастерьев; дедушка
сам работал не разгибая спины, и от других требовал  того  же,  никому  не
делал скидки, не давал поблажки: ни сыновьям, ни внукам, ни  подмастерьям,
ни зятю, - и если зять плохо прибил  каблук,  то  дедушка  мог  отшвырнуть
ботинок, и отец его поднимал, и это было довольно унизительно,  тем  более
что сапожник отец был никакой и его продукция то и дело летела в угол.  Но
он понимал, что дедушка делает это не со зла, а требует настоящую  работу,
и надо работать и терпеть. И он работал и терпел.
   Сложнее обстояло дело во второй половине  дома.  Первая  половина  была
мастерской, вторая - жилая. И вот в этой  второй  половине  дело  обстояло
сложнее, тем более что там жили две семьи: дедушкина семья и наша семья. В
дедушкиной семье дедушка был сам-восьмой, в  нашей  пока  пятеро.  Чертова
дюжина! И все люди с характерами, часто неотесанными, это, знаете  ли,  не
благопристойный немецкий докторский дом, это  дом  сапожника  в  маленьком
городке на Украине, и этот дом был целый мир,  и  приспособиться  к  этому
миру отцу было нелегко.
   Жену себе дедушка взял из Гомеля. Он  много  ездил.  Если  добрался  до
Аргентины, о Гомеле  и  говорить  нечего.  В  Гомеле  бабушка  работала  в
парикмахерской, делала парики. В то время набожные женщины носили  парики,
собственные  волосы  стригли,  не  совсем,  конечно,  не  наголо,  немного
оставляли, чтобы не выглядеть  лысой  без  парика;  как  вы  понимаете,  в
постель к мужу они  ложились  без  парика,  а  на  людях  снова  надевали,
привязывали косу. Откуда это взялось, не знаю, так предписывал религиозный
обычай.
   Итак, бабушка в девушках жила  в  Гомеле,  работала  в  парикмахерской,
где-то они с  дедушкой  встретились,  влюбились  друг  в  друга  и  решили
пожениться. Для  дедушки  это  было  совсем  не  просто:  красавец,  много
разъезжал, привык к холостой жизни и, понимаете, к _какой_ холостой жизни,
от женщин у него отбоя не было, и  ему  было  нелегко  поставить  на  этом
крест, нелегко было  _завязать_,  как  теперь  говорят.  Однако  он  решил
поставить крест, завязать, жениться на бабушке. Но  и  для  бабушки  выйти
замуж за него тоже была проблема, но совсем  иная.  Ее  отец  был  ломовой
извозчик, а в то время цеховые связи  были  очень  крепкими,  ремесленники
часто жили на одной улице, женили своих  сыновей  на  дочерях  соседей,  -
таким образом объединялось и укреплялось их дело. К  бабушке,  как  дочери
ломового извозчика, сватался тоже  сын  ломового  извозчика,  сам  ломовой
извозчик. И этот ее жених уговорил  своих  собратьев  по  цеху  отколотить
дедушку, чтобы тому неповадно было отбивать чужих  невест,  тем  более  из
другого города и из другого цеха.
   Приехал как-то дедушка в  Гомель,  зашел  к  бабушке,  посидели,  потом
бабушка пошла проводить его на вокзал. И вот тут,  на  вокзале,  извозчики
набросились на дедушку.
   Вы видели когда-нибудь,  как  дерутся  ломовые  извозчики?  Они  бьются
насмерть,  бьются  железными  ломами,  которыми  закручивают  веревки   на
телегах. Сами понимаете: одно дело, если вам звезданут  по  башке  кулаком
или даже бутылкой, совсем другое - если железным ломом. Но  дедушка  сумел
выхватить у одного извозчика лом и, отбиваясь, вбежал  в  вокзал.  За  ним
ворвались извозчики. Женщины кричали, дети ревели, станционное  начальство
попряталось; станционное начальство храброе, когда перед  ним  безбилетный
пассажир, - но когда перед ним  разъяренная  толпа  ломовых  извозчиков  с
железными ломами в руках, то у этого начальства душа уходит в пятки и  оно
прячется. А ни  одно  начальство  в  мире  не  умеет  так  прятаться,  как
железнодорожное. Когда в кассе нет  билетов,  а  вам  надо  срочно  ехать,
попробуйте найти не то что начальника  вокзала,  а  хотя  бы  дежурного  -
никогда не найдете. Дедушка был один на  один  с  десятком  рассвирепевших
ломовых извозчиков, которые готовы были  своими  ломами  сделать  из  него
котлету. Но дедушка был не тот человек, из которого можно сделать котлету.
С ломом в руках он пробился обратно на площадь,  подхватил  свою  невесту,
мою будущую бабушку, обежал с ней вокзал, вскочил в поезд и уехал  в  свой
город. Там они и обвенчались.
   Но, хотя дедушка добыл свою невесту, можно сказать, на поле боя,  можно
сказать, рискуя жизнью, вынес ее с поля боя на руках, дома он на руках  ее
не носил, и жизнь моей бабушки была вовсе не сладкой. Дедушка был  человек
крутой, требовательный, в быту очень аккуратный и  хозяйственный.  Бабушка
же с молодых лет делала парики в парикмахерской, к домашней работе  ее  не
приучили, она была, к  сожалению,  совсем  не  хозяйственная,  и  даже  не
слишком аккуратная, то есть не какая-нибудь неряха, но и  не  помешана  на
чистоте, как все Рахленки, в том числе, между прочим, и моя  мать  Рахиль.
Мама тоже была помешана на чистоте, это она унаследовала от дедушки, а  не
от бабушки. И бабушка, тихая, молчаливая,  очень  набожная,  выйдя  замуж,
совсем растерялась. Дедушка требовал, чтобы в доме было чисто и чтобы  все
было вовремя, по часам, а народу было много, и  пошли  дети...  Постепенно
бабушка, конечно, привыкла, но вначале были промашки и недоразумения,  она
не сумела  сразу  поставить  себя,  не  сумела  занять  в  доме  настоящее
положение, играть положенную роль: первым человеком был дедушка и для нее,
и для детей, и для внуков, и для соседей, - словом, для всех.  И  хотя  со
временем бабушка освоилась с хозяйством и с семьей, но она так и  осталась
на вторых ролях. Первым был дедушка. Ну а вторым человеком стала моя мать,
работяга, властная, хозяйственная, аккуратная; навязав дедушке свою семью,
она считала себя обязанной работать за двоих, стряпала на всех, убирала за
всеми, ходила за коровой, - в общем, управлялась со  всем  хозяйством.  Но
при ее характере делала  это  не  как  помощница  своей  матери,  то  есть
бабушки, а, так сказать, оттеснив ее от руководства и еще больше снизив ее
роль в доме. И дедушка с этим мирился, ему было важно прежде всего,  чтобы
в доме был порядок, чтобы домашняя  обстановка  не  мешала,  а,  наоборот,
помогала его сапожному  делу,  и  о  всяких  самолюбиях  и,  так  сказать,
расстановке сил в доме он думал меньше всего, единственной реальной  силой
в доме считал самого себя.
   Ничего отец, естественно, не мог изменить, он вошел в дедушкин дом  как
примак и не вмешивался в чужую жизнь. Но с первого же дня  стал  оказывать
бабушке внимание и уважение, к которому в доме не привыкли, и это внимание
и уважение само по себе звучало неким протестом. Мало того, отец  заставил
и мою мать относиться с уважением к бабушке, и она,  не  выпуская  из  рук
бразды правления, все же, следуя влиянию  отца,  чувствуя  некоторую  свою
вину перед ним,  не  желая  его  огорчать,  не  смела  помыкать  бабушкой,
оказывала ей, как могла, внимание и уж во всяком случае не ссорилась с ней
и не пререкалась.
   Будни были суетливые,  хлопотные:  заказчики,  покупатели,  поставщики,
работа, беготня, - особенно шумно было в  базарные  дни,  когда  приезжали
окрестные мужики. Тихо было в  пятницу  вечером  и  в  субботу.  На  столе
белоснежная скатерть, тускло мерцают свечи, пахнет фаршированной  рыбой  и
свежей халой, дедушка, широкоплечий, красивый, расхаживает  по  комнате  и
бормочет вечернюю молитву. А в субботу, в новом сюртуке и картузе, заложив
руки за спину, медленно  и  важно  шествует  в  синагогу.  Я  нес  за  ним
молитвенник и бархатную сумку с талесом, мне еще не было тринадцати лет  -
год совершеннолетия, - и я шел за дедушкой, расшвыривая ногами  камешки  и
пританцовывая на шатающихся досках деревянного тротуара.
   Как я вам уже говорил, дедушка был старостой в синагоге,  самым,  можно
сказать, уважаемым человеком в общине. Но был  ли  он  истинно  и  глубоко
верующим, таким, например, как бабушка, не могу сказать.  Во  всем  облике
бабушки было нечто религиозное, не ханжески-богомольное, не  исступленное,
а проникновенно-религиозное, спокойное, даже отрешенное. В темной  блузке,
темной юбке с широким поясом, в черной вязаной,  ручной  работы,  косынке,
тихая, но  представительная,  она  ходила  в  синагогу  без  молитвенника:
молитвенник ее всегда лежал в синагоге, в шкафчике под сиденьем;  дома  на
ночном столике  у  нее  был  другой  молитвенник.  Дедушка  не  был  таким
богомольным, не такой уж верующий. Для него религия была скорее формой его
национального существования, праздником, отдохновением от трудов и  забот,
основой порядка, которым он жил.  Он  был  прежде  всего  человеком  дела,
человеком слова, человеком конкретного дела, человеком конкретного  слова.
Конечно, есть сапожники,  которые,  сидя  на  табурете,  суча  дратву  или
забивая  гвозди,  рассуждают  о  мировых  проблемах.  Дедушка  никогда  не
рассуждал о мировых проблемах. Если хотите знать, вообще не рассуждал -  в
истинном значении этого слова. Молча выслушивал других,  все  обдумывал  и
потом коротко и ясно объявлял  свое  решение.  И  если  дедушка  советовал
клиенту сделать так, а не этак, изготовить таким способом, а не другим, то
клиент делал именно так, как советовал дедушка, знал, что Авраам  Рахленко
никогда свои личные интересы не поставит выше интересов  клиента.  Он  был
общественный человек не из честолюбия, а потому, что в общественных  делах
мог проявить свою справедливость.
   Был у нас такой богач  Фрейдкин,  имел  мучное  дело.  Жил  широко,  на
свадьбе его сына впервые в нашем городе  появился  автомобиль,  специально
выписал его из Чернигова или из Гомеля, не знаю уж откуда,  любил  пустить
пыль в глаза. Но, как всякий богач, был прижимист. Бедняки покупали у него
муку, выпекали хлеб, халу, пирожки и продавали на базаре. Что они на  этом
зарабатывали?  Гроши.  Ну,  а  если  прибыль  гроши,  то  с  чего   такому
коммерсанту составить оборотный капитал? А когда нет оборотного  капитала,
то приходится брать муку в кредит, в долг. И Фрейдкин, как  всякий  кулак,
за  этот  кредит  брал  проценты.  Беднякам  деваться  некуда,  но  иногда
подпирало так, что долг отдавать нечем, а мука нужна, и тогда процент  шел
на процент, одним словом, кабала. На Старом рынке жила  вдова  по  фамилии
Городецкая, нищая, грязная, оборванная. Имела она то, что имеют все бедные
вдовы, - кучу детей, таких же  грязных  и  оборванных,  как  и  она  сама.
Выпекала булки и продавала на базаре и, как я уже говорил, зарабатывала на
этом гроши и на гроши должна была кормить, обувать и одевать своих  детей.
И она так задолжала Фрейдкину, что он перестал отпускать ей муку.  Значит,
помирай! И дети помирай! К кому она пошла? Конечно, к Рахленко.
   Дедушка встает со своего табурета, снимает фартук, идет к  Фрейдкину  в
лабаз и говорит:
   - Проценты ты ей простишь, долг ее выплачу я, а два  пуда  муки  ты  ей
выдашь бесплатно. Если же нет, то вот этой рукой я тебя держу, а вот  этой
вышибу все твои зубы вместе с коронками.
   И Фрейдкин простил женщине проценты, выдал  два  пуда  муки  бесплатно,
Городецкая снова начала торговать на Старом базаре пирогами и  булками  и,
конечно, на весь базар  прославляла  дедушку;  как  все  такие  несчастные
вдовы, она была женщина голосистая.
   Отчетливо помню такой случай, хотя я был тогда совсем ребенком.
   Рядом  с  нами  жил  шорник  Сташенок  Афанасий  Прокопьевич,  белорус,
изготовлял то, что положено шорнику:  сбрую  упряжную,  верховую,  хомуты,
постромки, шлеи, вожжи, седла, даже отделывал  экипажи  кожей  и  обивкой.
Шорник - профессия  родственная  сапожной,  разница  только  в  игле:  шов
сапожника должен быть плотный, не пропускать пыли  и  воды,  нитка  должна
полностью заполнять прокол, а шорник этим не связан и употребляет шило. Но
материал у них один - кожа, и потому у дедушки с этим  шорником  Сташенком
была некая кооперация: что не нужно одному, отдавалось другому, тем  более
- соседи. У дедушки был большой двор и большие  сараи,  и  Сташенок  этими
сараями пользовался, у него было много кожевенного товара, и он  полностью
доверял дедушке. Они прожили рядом тридцать лет и за эти тридцать  лет  не
сказали друг другу и тридцати плохих слов.
   И вот однажды приезжают два цыгана, один дедушкин  знакомый,  по  имени
Никифор, другой незнакомый. Заехали во  двор,  поставили  телегу,  Никифор
заказал у дедушки сапоги, взял  какой-то  товар  у  Сташенка,  погрузил  в
телегу и выехал со двора. Но тут прибегают сыновья Сташенка и говорят, что
цыгане что-то у них украли. Дедушка выходит на улицу, останавливает телегу
и  под  сеном  находит  ворованное.  Собирается  толпа,  хотят  бежать  за
полицией, но дедушка запрещает - никакой полиции. Он  приказывает  отнести
ворованное на место, потом спрашивает у знакомого цыгана:
   - Как рассчитываться будем, Ничипор?
   Тот молчит, что ему говорить?
   Тогда дедушка ударяет его так, что Никифор летит на землю и изо  рта  и
из носа у него идет кровь.
   Второго цыгана, незнакомого, дедушка не тронул. Он бил не за воровство,
а за предательство.
   Вот такой человек был дедушка Рахленко.
   Именно его усилиями в  городе  была  построена  новая  синагога,  когда
старая пришла в ветхость и стала мала и тесна, поэтому его и избрали габбе
- старостой в первый же праздник пурим. Вы знаете, что  такое  пурим?  Это
самый веселый праздник из всех  праздников.  По  библейскому  преданию,  у
персидского царя  Ахашверона,  или,  по-нынешнему,  Ксеркса,  был  министр
Амман, который добился у царя  согласия  на  поголовное  истребление  всех
евреев. Но жена царя, красавица Эсфирь, уговорила царя  отменить  указ  и,
наоборот, казнить мерзавца Аммана.  В  честь  этого  события  и  празднуют
веселый праздник пурим, поют, танцуют, бьют в колотушки. И вот в первый же
после постройки  синагоги  праздник  пурим  принесли  в  синагогу  кресло,
посадили дедушку и на руках несли его до самого дома:  впереди  шли  люди,
пели, танцевали, били в колотушки - такую честь оказали дедушке.
   Население нашего  города  было  смешанное,  но  дружное;  жили  в  мире
русские, украинцы, белорусы, евреи; тут  же,  неподалеку,  шесть  немецких
сел, предки этих немцев, родом из Франкфурта-на-Майне, были поселены здесь
Екатериной  Второй.  До  этого,  в  семнадцатом  веке,  в   здешние   леса
переселились  раскольники-беспоповцы.  А  на  железной  дороге,  в   депо,
работали поляки, высланные  сюда  после  восстания  1863  года.  В  общем,
население пестрое, но вражды, национальной  розни  -  никакой!  Достаточно
сказать, что у нас ни разу не было погрома.  После  революции  1905  года,
когда началась реакция, к нам приехали погромщики. Но на улицу  вышел  мой
дедушка Рахленко с сыновьями, а каков он был, дедушка, и какие у него были
сыновья, вы можете судить по этой фотографии - это не  сапожники,  а  Ильи
Муромцы! Вышли кожевники, мясники, столяры, ломовые извозчики, грузчики со
станции, народ отборный, здоровенный, у кого палка, у кого топор,  у  кого
дубина или оглобля; на помощь пришли деповские рабочие, тоже не с  пустыми
руками, и погромщики едва унесли ноги.
   Но в нашем городе не было церкви. Представьте себе! Возникни наш  город
из какого-нибудь села, церковь была бы обязательно,  в  каждом  селе  есть
церковь. Но город наш был сначала местечком, затем, когда провели железную
дорогу   и   построили   депо,   стал   железнодорожным    поселком,    из
железнодорожного поселка превратился в город, и церкви не  было.  Молиться
ходили в соседнюю деревню Носовку.  Собирали,  конечно,  пожертвования  на
храм божий, их собирали бы  еще  лет  двадцать.  Что  делает  дедушка?  Он
заставляет   Цимермана,   богатого   торговца   строительным   материалом,
Алешинского, владельца  скобяного  магазина,  и  других  купцов  отпустить
материал на строительство церкви как бы в кредит, а потом деньги не брать.
И церковь была построена. Когда был молебен ее  освящения,  то  батюшка  в
своей проповеди упомянул про мещанина Рахленко, который хотя и  иудей,  но
старания его угодны богу.



5

   Повторяю, характер дедушки был сложный, противоречивый, и вот пример  -
его отношение к собственным детям.
   У моей матери, Рахили, был замечательный голос. Надо вам  сказать,  что
все Рахленки прекрасно пели, но когда пела моя мать, возле дома собиралась
толпа,  все  слушали,  один  раз  даже  палисадник  сломали.  Как-то,  еще
девушкой, мама гуляла со своей компанией по лесу и запела. А в лесу, как я
рассказывал,  было  полно  дачников,  и  в  их  числе  оказался  профессор
консерватории из Петербурга. Профессор слышит, как  кто-то  поет  на  весь
лес, выводит трели, каких он не слышал даже в консерватории. Он встает  со
своего гамака, идет на этот голос и видит компанию молодых людей.  Но  при
чужом человеке мама замолчала.
   - Кто у вас пел? - спрашивает профессор.
   Все молчат, потому что мама молчит. А раз она молчит, значит, не  хочет
признаться. А поскольку она не хочет признаться, то и другие ее не выдают.
   Тогда профессор начинает разговаривать с каждым в отдельности,  доходит
до мамы и по ее голосу узнает, что пела именно она, на то он и  профессор,
чтобы догадаться.
   - У вас исключительный голос, - говорит профессор, - таких голосов, как
ваш, очень мало, а может быть, и вовсе нет. Вам надо  ехать  в  Петербург,
учиться в консерватории. Я сделаю для вас все.
   Словом, обещает ей золотые горы, подводит к своей  жене  и  дочери,  те
тоже восхищаются ее голосом, тоже  уговаривают  ехать  в  Петербург,  тоже
сулят золотые горы, жить она будет у них, ни в  чем  не  будет  нуждаться,
станет знаменитой певицей.
   Не знаю, собиралась ли мама в действительности в Петербург, но  дедушке
она сказала, что хочет поехать.
   И дедушка ответил:
   - Ехать ты можешь. Но если ты вернешься, то... Видишь этот топор?  Этим
топором я снесу тебе голову.
   Сыновей дедушка иногда избивал  до  полусмерти,  но  единственную  дочь
свою, Рахиль, как я уже говорил, ни разу пальцем не тронул.  И  вот  такая
угроза. И как только он ее произнес, мама тут же решила ехать,  хотя,  как
вы убедились, была не слишком большой  любительницей  ездить  с  места  на
место, даже Швейцария ей не понравилась. Но уступить? Это тоже было  не  в
ее характере. Вероятно, она бы уехала. Но  вскоре  после  этого  случая  в
городе появился другой профессор, профессор Ивановский с сыном  Якобом,  и
что произошло дальше, вы знаете. С  того  часа,  как  мама  увидела  моего
будущего отца, никакой консерватории больше не существовало.
   Свой голос мама сохранила  и  в  зрелом  возрасте,  конечно,  голос  не
поставленный, не обработанный, как говорили  специалисты,  но  выдающийся.
Уже на моей памяти в наш город приезжала одна профессорша, на этот раз  из
Московской консерватории.  Она  услышала  маму,  явилась  к  нам  домой  и
сказала:
   - Я из вас  сделаю  певицу  лучше  Катульской.  Не  вы  будете  слушать
Катульскую, а Катульская будет слушать вас.
   Мама только посмеялась... О Катульской она вообще понятия не имела, и о
каком пении может идти речь - уже дети взрослые.
   Но, как в свое время обошелся дедушка с ее талантом, вы убедились.
   Старшего сына дедушки звали Иосиф. Он был первенец, и дедушка его очень
любил. Но должен вам сказать, что никого из своих сыновей дедушка  так  не
бил, как Иосифа. Бил смертным боем. И за дело. Во-первых, Иосиф не пожелал
учиться. В дом ходил учитель, некто Курас, очень хороший педагог  по  всем
предметам, занимался с Иосифом, и сам дедушка занимался с ним, как простой
школьник...
   Да,  да...  Когда  приходил  Курас,  дедушка  подсаживался  как  бы  из
любопытства,  как  бы  из  любопытства  решал  задачки,  писал  сочинения,
излож