есь
собралось столько народа и, главное,  что  он  должен  возражать  судье  и
прокурору, говорившим полную чепуху, обнаружившим  вопиющее  невежество  в
нашем производстве, и отцу было неудобно поправлять их, он не любил  и  не
умел ставить других в смешное положение.
   Между прочим, судью -  фамилия  его  была  Шейдлин  -  я  знал  еще  по
двадцатым годам. Был у нас такой парень, Семка Шейдлин, хохмач, балагур, в
общем, трепач, но безвредный, со всеми ладил, со всеми дружил, особенно  с
моим братом Левой, когда тот был секретарем укома комсомола, состоял,  так
сказать, при Леве, во всем ему поддакивал, умел вставить острое  словцо  -
Леве это нравилось, и он ему  покровительствовал.  Семка  околачивался  на
мебельной  фабрике,  не  помню,  кем  работал,  скорее  всего  зарабатывал
производственный  стаж,  тем  более  отец  его  был  бухгалтер,  то   есть
"служащий". Ничем, кроме своего балагурства, Семка не выделялся, разве еще
тем, что парень был  очень  неспортивный,  едва  сдал  нормы  ГТО,  этакий
толстогубый увалень, и, когда мы играли в футбол, сидел  на  краю  поля  и
отпускал в наш адрес разные шуточки.  Впрочем,  он  скоро  уехал  учиться,
окончил институт совправа, работал в областном суде, к  нам  не  приезжал,
тем более  родители  его  куда-то  переехали,  и  вот  через  десять  лет,
пожалуйста, явился - председатель выездной сессии областного  суда,  такой
же низенький, толстогубый, в  гимнастерке  с  широким  ремнем,  бриджах  и
сапогах; пополнел, полысел, глаза выпуклые. Не знаю, остался ли  он  таким
же хохмачом и балагуром, каким был раньше, но, как вы понимаете,  на  суде
он не хохмил, не балагурил, сидел хмурый, желчный, отчужденный,  будто  он
здесь впервые, нет у него здесь ни родных, ни знакомых, и было  ясно,  что
он всех засудит, в том числе и моего отца, отца  своего  бывшего  Друга  и
покровителя.
   Обвинительное заключение читали полдня. И хотя мне и всем работавшим на
фабрике было ясно, что все это "липа",  публике  это  было  неясно.  Когда
читают такое длинное обвинительное заключение, то уже  само  по  себе  оно
звучит убедительно. Перечислены всякие цифры, факты, специальные  термины,
данные, свидетельские показания, показания обвиняемых, все это  свалено  в
кучу, и правда и неправда, и если действительный жулик и вор  признался  в
своем воровстве и после него тут же упоминается его сослуживец, мой  отец,
то сидящий в зале обыватель убежден, что отец тоже вор, и Сидоров  вор,  и
все остальные опять же  воры  и  жулики,  -  обвинение  связало  их  одной
веревочкой.
   Шейдлин спросил отца, зачем он переехал в Россию. Отец ответил, что так
пожелала жена. Шейдлин усмехнулся, и судьи  усмехнулись,  и  прокурор,  и,
согласитесь, это на самом деле прозвучало не только не убедительно,  но  и
смешно. Кто поверит, что муж подчинился жене,  что  его  вела  любовь?!  О
какой любви может идти  речь,  когда  дело  касается  хищений,  растрат  и
выполнения плана по ассортименту? Рядом с такими  словами  слово  "любовь"
звучит как насмешка над судом.
   У директора Сидорова биография была чистой:  потомственный  рабочий  из
Донбасса, коммунист, участник гражданской войны, к оппозициям не примыкал,
в уклонах не участвовал - еловом, не придерешься... Но  как  раз  к  этому
прокурор и придрался: для чужаков и социально чуждых  элементов  требуется
именно такое прикрытие, именно  такой  внешне  безупречный  человек  им  и
нужен, чтобы за его спиной творить свои  черные  дела.  Сидоров  дал  этой
банде свое якобы чистое имя, свою якобы безупречную репутацию. И потому из
всех десяти Сидоров самый коварный и вероломный враг. От остальных,  кроме
вредительства,  и  ожидать  нечего,  их  нетрудно  распознать,  а  Сидоров
замаскировался под честного коммуниста,  чтобы  этим  чужакам  было  легче
вредить.
   На такой демагогии был построен процесс. Лева это  предсказывал  и  был
прав. И потому адвокаты  Петров,  Шульман  и  Велембицкая  отбивали  своих
подзащитных именно по этой, политической линии, понимали, что в  ней-то  и
вся опасность. Петров напирал на биографию Сидорова, на  его  честность  и
бескорыстие: его, мол, использовали  как  человека  малограмотного,  всего
четыре класса, но, несмотря  на  малое  образование,  он,  можно  сказать,
создал эту фабрику, на это и было направлено его внимание, его  усилия,  и
потому он многое проглядел, доверился плохим  людям  и  невольно  стал  их
орудием. Но субъективно он честный человек, не вор, не жулик, не чужак,  и
суд должен принять это во внимание. Адвокат Шульман,  защищавший  главного
инженера Романюка, между прочим прекрасного специалиста, указал,  что  его
подзащитный еще пятнадцатилетним мальчиком вступил в  комсомол,  порвал  с
отцом - бывшим петлюровцем.
   И только один человек не понимал, в чем истинная суть.  Этим  человеком
был наш защитник Терещенко. В этом  Лева  тоже  оказался  прав.  Терещенко
ничего не говорил о Швейцарии, только мимоходом отметил, что отец  приехал
в Россию в 1911 году, и попросил занести это в  протокол.  Вообще  он  все
требовал занести  в  протокол,  всякую  мелочь  и  ерунду,  чем  раздражал
Шейдлина и вызывал  смех  в  зале.  Но  это  еще  можно  простить:  мелкий
провинциальный адвокат, формалист, буквоед, ладно! Дело в  другом.  Он  не
только не касался политической стороны дела, не только не  доказывал,  что
отец честный человек, ничего себе не брал и ничего у него  не  нашли,  он,
понимаете ли, пошел по чистым мелочам: накладная  номер  такая-то,  партия
товара  номер  такая-то,  отправка  от  такого-то   числа,   заприходовано
тогда-то, отпущено тогда-то,  ага,  вместо  этого  сорта  отпущен  другой,
допускается  это  или  не  допускается?  Не  допускается?   Позвольте,   а
инструкция Наркомата легкой промышленности  номер  такой-то  от  такого-то
числа?! Значит, допускается! Прошу приобщить к делу инструкцию. И циркуляр
номер такой-то от такого-то числа тоже прошу приобщить к делу. Какая норма
полагается на обрезки? Какая?.. Извините! Позвольте зачитать извлечение из
циркуляра номер такой-то, от такого-то числа, прошу приобщить  к  делу.  И
дополнительное разъяснение к циркуляру  от  такого-то  числа,  за  номером
таким-то также прошу приобщить к делу... И цифры  выполнения  плана  прошу
внести в протокол... Нет, позвольте, не только годовые, но и  квартальные,
и заключение балансовой комиссии за отчетный год  прошу  приобщить,  и  за
другой отчетный год... Заключения  балансовой  комиссии  не  соответствуют
заключению ревизии? Тем более требую приобщения этих документов к  делу...
В общем, изводит публику скукой, мордует суд мелочью и канителью, а  судье
Шейдлину этого не нужно. Шейдлин торопится огласить приговор, он  обрывает
Терещенко...  Тогда  Терещенко  требует  занести  в  протокол,  что  судья
обрывает его и тем нарушает  пункт  такой-то  процессуального  кодекса.  И
Шейдлин уступает, не хочет дать Терещенко повод для кассации.
   И я вижу, что из всех адвокатов по существу  дела  подготовился  только
один Терещенко. И начинаю догадываться, зачем он к  нам  приезжал,  о  чем
говорил с дедушкой, с какими документами знакомился. Начинаю понимать  его
тактику. И до меня постепенно доходит, что министерский ум в данном случае
не у моего брата Левы, а у пропойцы Терещенко, который, кстати сказать, во
время процесса не взял в рот ни капли и даже не прикрывал рот ладонью...
   Терещенко произнес и самую длинную и самую скучную защитительную  речь,
ни слова не сказал, что за человек мой отец, не сказал, что у него  семья,
дети, и неплохие дети: рабочие, комсомольцы,  красноармейцы,  студенты,  -
ничего этого он не сказал, бил не на чувства, не на эмоции, а на факты, на
цифры, на документы, а публике, сами  понимаете,  это  неинтересно.  Когда
Петров, Шульман и Велембицкая защищали своих подзащитных, то все  чуть  ли
не плакали, а  когда  говорил  Терещенко,  никто  не  плакал,  от  номеров
накладных, циркуляров и инструкций не заплачешь. Но Терещенко было плевать
на публику - не публика выносит приговор, а суд. Но  и  на  суд  ему  было
плевать... Ему, понимаете ли, был важен _протокол_ судебного заседания, он
следил, чтобы все записывалось; и потом,  когда  был  вынесен  приговор  и
отца, и Сидорова, и Романюка - всех осудили, Терещенко засел в  канцелярии
суда и написал семьдесят страниц дополнений к протоколу, то есть  то,  что
секретарь не успела записать. Я эти семьдесят страниц  видел  собственными
глазами, судья Шейдлин их разрешил приобщить к делу,  они  соответствовали
истине, и опять же речь в них шла о всяких мелочах, и такой есть  порядок,
что после заседания можно вносить добавления или исправления  в  протокол,
если, конечно, что-то оказалось пропущенным.
   Приговор был такой: Сидорову и главному инженеру  Романюку  -  десятка,
остальным - кому  восемь,  кому  пять,  отцу  -  пять  за  халатность  при
исполнении служебных обязанностей. Приговор довольно мягкий, надо сказать.
Срок обжалования - десять дней.
   И вот Терещенко  садится  и  пишет  обстоятельную,  очень  подробную  и
мотивированную жалобу в Верховный суд республики. Пишет, что  суд  нарушил
такие-то  и  такие-то  статьи  закона,  пренебрег  такими-то  и  такими-то
показаниями свидетелей, явно исказил такие-то и такие-то очевидные  факты,
полностью  игнорировал  такие-то   инструкции,   циркуляры   и   директивы
вышестоящих органов и учреждений, - в общем,  факт  за  фактом,  цифра  за
цифрой разбирает дело,  не  оставляет  камня  на  камне,  доказывает,  что
никаких данных для уголовного обвинения нет и, следовательно, нет данных и
для обвинения политического.  Каждое  свое  доказательство  он  подкреплял
материалами дела,  страница  такая-то  и  такая-то,  документ  такой-то  и
такой-то - словом, доказал железно.
   Было бы неправильно утверждать, что только один  Терещенко  спас  моего
отца. Помогло то, что дело шло по обычному, уголовному суду.  Но  из  всех
защитников только один Терещенко это правильно учуял и сумел придать  делу
чисто уголовный вид. Я смотрел дело... Это так  говорится:  "дело"...  Это
несколько томов, и, поверьте, на девять десятых они  были  заполнены  тем,
что насобирал, наговорил, написал  Терещенко,  то  есть  не  патетикой,  а
существом. А существо заключалось в том, что на фабрике в свое время  были
два вора, Сидоров их выгнал, отдал под суд, а прокурор имел  глупость  их,
уже осужденных, выставить в качестве свидетелей обвинения.
   Не скрою, я покривил душой перед Терещенко.  Вслед  за  жалобой  я  сам
отправился в Киев, к Дольскому. Одно дело, думаю, у нас, другое - в Киеве.
В Киеве Терещенко - никто, а Дольский - фигура.  Хотя  Терещенко  составил
прекрасную жалобу, но на нее могут не обратить  внимания,  а  если  с  ней
выступит Дольский, то обратят.
   Опять я неделю добивался Дольского, а когда добился, он мне говорит:
   - Терещенко вел дело гениально, я всегда считал его крупнейшим  юристом
и рад, что он возрождается к новой жизни. Я  прослежу  и  за  вашей  и  за
другими жалобами по этому делу.
   В общем, надо ждать, и мы ждем.
   И вот приходит телеграмма от Дольского: "Дело возвращено областной  суд
новое рассмотрение новом составе суда..."
   Конечно, еще неизвестно, что  решит  новый  состав  суда.  Но  приговор
отменен, дело пересматривается и, наверно, не для  того,  чтобы  прибавить
срок...  Новые  волнения,  новые  беспокойства,  было  бы   лучше   просто
прекратить дело, но и так, слава богу: появился шанс на спасение.
   Выезжаем с мамой в Чернигов, являемся к Терещенко,  он  все  знает,  но
надо ждать, когда дело будет назначено к новому слушанию... Снова ждать  и
томиться, томиться и ждать...
   Не буду затруднять вас подробностями. Суд состоялся месяца  через  три,
не у нас, а в Чернигове, не показательный, а обыкновенный и длился не  три
дня, а несколько часов. Отцу дали год условно, Сидорову год заключения, но
с учетом, что он  больше  года  уже  отсидел,  освободили  из-под  стражи,
остальным - кому условно, кому сократили срок, в общем, чтобы  не  платить
зарплаты за те полтора года, что люди зря просидели.



10

   И вот отец дома... Финиковое  дерево  на  Северном  полюсе...  И  такое
финиковое дерево мы получили.
   Не все вернулись на фабрику. Сидоров пошел  работать  в  МТС  по  своей
прошлой специальности - механиком. Отца наш сосед Иван Карлович устроил  в
депо помощником заведующего деповским складом. Работа не легкая,  запасные
части к паровозам - это не запасные части к карманным часам; в  окошко  их
не выдашь, через дверь не  пронесешь,  их  на  тележках  перевозили  через
ворота,  на  тележку  надо  навалить,  тележку   надо   разгрузить,   отцу
приходилось ворочать дай бог! И ворота из цеха на склад весь день открыты.
Конечно, никакого воровства не было: кому нужны паровозные колеса,  поршни
или шатуны, - но часто рабочие спешили, не оформляли вовремя, мол, успеем,
потом оформим, а потом забывали,  отсюда  недостачи,  недоразумения,  надо
смотреть в оба, за всем углядеть, тем более дело для отца новое. Но, и как
со всяким другим делом, отец и с этим  быстро  освоился,  все  же  опытный
складской работник, внимательный, аккуратный, добросовестный, и, если  кто
в спешке возьмет часть и не оформит, отец потом  сам  подойдет,  напомнит,
без шума, без скандала, и его за это любили.
   Физически он оправился быстро. На суде - согбенный старик, теперь опять
красивый мужчина средних лет, седина сделала его еще  представительнее.  И
прибавилась сдержанность, появилась хватка.
   Ну а о матери и говорить нечего. Кончился этот ужас,  этот  кошмар,  ее
дорогой Яков снова дома, снова при ней, занимает  хорошее  место:  депо  -
это, знаете, не ятка, не москательная лавка, не  сапожная  мастерская,  не
склад сырья и фурнитуры. Работа на железной дороге, особенно в депо, еще с
дореволюционных времен считалась у нас редкой, почетной, а  при  Советской
власти стали работать на железной дороге:  механики,  токари  по  металлу,
слесари. Депо - главное предприятие города, деповский  -  самая  уважаемая
профессия, рабочий  класс,  и  вот  отец  наш  тоже  стал  железнодорожным
служащим.
   В общем, порядок в танковых частях, в магазинах все есть, уже не говорю
о базаре, урожай небывалый, страна шла вперед, мы видели  это  на  примере
собственного города, автомобиль перестал быть редкостью, автобусы ходили в
самые дальние села, появились тракторы и комбайны, в  городе  были  пущены
мясокомбинат,  молокозавод  и  маслозавод,  швейная   фабрика,   строилась
мебельная фабрика, расширялась обувная, а  о  депо  и  говорить  нечего  -
крупная железнодорожная станция со  складами  и  элеваторами,  тут  вам  и
Заготзерно,  и  Заготскот,  и  Заготлен,   и   неподалеку   спиртзавод   и
сахарозавод.
   И в доме порядок, все пристроены,  кто  работает,  кто  учится;  Генрих
попал в авиационное училище, исполнилась его мечта,  опасался,  что  из-за
отца его не примут, можно понять парня... Положение семьи укрепилось, и  я
начал снова подумывать о своем образовании. Пора решать, двадцать пять лет
уже, еще год-два, и будет поздно.
   Как отнеслись к этому мои родители? Не могу на них жаловаться. Но,  как
вы, наверно, уже заметили, жизнь сложилась так, что без меня  мама  нашего
дома не представляла. Дина, безусловно,  будет  учиться  в  консерватории,
Саша - не меньше чем в университете. Но  я...  С  ранних  лет  сапожничаю,
рабочий человек, мастер, карьера, так сказать, состоялась, и с чего и  для
чего, спрашивается, я вдруг пойду учиться? Так думала мать. Однако  против
не сказала ни слова, но слово "за" тоже не сказала.
   Другое дело - отец. Знаете, отец меня любил  больше,  чем  меня  любила
мать. Не подумайте, что я на нее в обиде.  Я  очень  любил  маму,  никакой
обиды на нее не имел, просто я ее отлично понимал,  хорошо  ее  знал:  она
уделяла внимание прежде всего тем, кто в нем нуждался. А  я  не  нуждался.
Так получилось. Рано стал  самостоятельным  и  сам  должен  был  оказывать
внимание братьям, сестрам, дому, с малых лет делил  ее  заботы  о  других.
Безусловно, если бы со мной что-либо случилось, то мама вывернула бы  нашу
планету наизнанку. Но со мной ничего не  случалось,  и  особенного  повода
выворачивать планету наизнанку не было.
   А отцу в отличие от матери не надо было повода для выражения любви,  не
надо было исключительных ситуаций, и я был ему ближе  других  сыновей:  те
жили  своей  жизнью,  я  жил  жизнью  родителей.  Отец  со   мной   всегда
советовался, всем делился, я был ему товарищем и он мне,  понимал  меня  и
вовсе не считал, что я навсегда должен принадлежать дому.
   Но главную роль  сыграла  моя  сестра  Люба.  Я  с  ней  переписывался,
докладывал, что и как, присылал каракули и рисунки Игоря, а она через меня
передавала всякие свои просьбы и указания. Люба была тонкая девочка,  всех
понимала, и меня и маму, требовала, настаивала, чтобы я поступил в вуз,  и
подсказала, в какой именно:  Ленинградский  институт  промкооперации,  при
институте  есть  заочное  отделение,  я  могу  и  учиться  и  работать,  и
требования для таких,  как  я,  то  есть  для  специалистов-практиков,  на
экзаменах снижены. Но, как понимаете вы, так  понимала  и  Люба:  двадцать
пять лет не семнадцать, школу-семилетку я окончил десять  лет  назад,  все
давно вылетело из головы. И Люба пишет:  кроме  отпуска,  положенного  для
экзаменов, возьми еще очередной отпуск, присоедини  пару  недель  за  свой
счет и приезжай в Ленинград  на  два  месяца,  я,  Володя,  и  мои  друзья
подготовим тебя к экзаменам. У Любы был талант помогать людям,  в  этом  я
убедился не только на собственном  примере.  Без  Любы  я  бы  не  получил
высшего образования, хотя время, надо сказать, работало на меня. Именно  в
тридцатые годы  страна  стала  технически  грамотной,  миллионы  юношей  и
девушек пошли учиться в вузы и техникумы,  десятки  миллионов  учились  на
предприятиях - в кружках, семинарах, на курсах повышения квалификации,  не
говорю уже об обязательном семилетнем обучении.
   Беру очередной отпуск, беру две недели за свой  счет,  присоединяю  три
недели,  положенные  мне  как  допущенному  к  экзаменам,  и  приезжаю   в
Ленинград.
   Остановился, конечно, у Любы. Володю  с  последнего  курса  перевели  в
Военно-медицинскую академию, дали им  хорошую  комнату  в  центре  города,
мебели никакой, но мебель их не интересовала,  ко  всему  этому  они  были
равнодушны.  Как  все  тогда,  они  много  работали,   много   занимались,
подрабатывали к стипендии: Люба на ночных дежурствах  в  больнице,  Володя
вел занятия в санитарных кружках. Деньги  небольшие,  но  Люба  с  Володей
ходили и в консерваторию, и в филармонию, и в театр, и  на  выставки.  Мне
это нравилось и было приятно, что  и  меня  они  старались,  так  сказать,
приблизить  к  миру  прекрасного.  Была  у  них   библиотека:   книги   по
специальности  и  художественная   литература;   Люба   покупала   издания
"Академии", отказывала себе во всем, готова была сидеть на одном хлебе,  и
для Игорька книги тоже покупала. Они тосковали по мальчику, хотя Игорь был
в надежных руках, дедушка и бабушка души в нем  не  чаяли,  воспитывали  в
идеальных условиях, фактически на курорте. И все же трудно по  полгода  не
видеть любимого ребенка. В последний приезд они хотели увезти его, но мама
встала стеной.
   - Ведь вас целый день нет дома, -  говорила  она,  -  на  кого  вы  его
оставите? Наймете няньку? Во  сколько  это  вам  обойдется?  Детский  сад?
Дедушка с бабушкой, я думаю, не хуже детского  сада.  Ленинград!  Туман  и
сырость! Людям нечем дышать, каждое яблоко на  счету,  а  здесь  он  имеет
фруктов сколько душе угодно.
   Люба и Володя не устояли перед  маминым  напором,  оставили  Игоря,  на
смерть оставили своего единственного, ненаглядного сыночка. Ну  ладно,  об
этом потом...
   Бывали у них иногда друзья, пили чай, слушали пластинки. В  их  доме  я
впервые