то,  чего  не  может   выдержать   ни   одно
человеческое сердце. Но ее сердце выдержало, и в  последние  минуты  жизни
она сумела стать матерью для всех несчастных и обездоленных, наставила  их
на путь борьбы и достойной смерти...
   Между  тем  бой  на  опушке  леса  продолжался.  Немцы  не  знали   сил
противника, залегли, постреливали, ждали  подкрепления.  Через  час  Гриша
отослал десять человек, остался с двадцатью бойцами, еще через час отослал
еще двенадцать и остался с восемью.
   Солдаты поднялись в атаку, когда подоспели эсэсовцы.  Те  шли  высокие,
здоровые, пьяные, без головных уборов,  в  черных  кителях  с  закатанными
рукавами, а на рукавах череп и перекрещенные кости. Шли они во весь  рост;
пулемет перебил первый ряд - второй ряд перешагнул  через  убитых,  третий
ряд - через второй; они достигли наших и вступили в рукопашный бой. Немцев
и полицаев было много, а у Гриши всего восемь человек, все они  погибли  в
этом неравном бою. Но эсэсовцы потеряли более половины  своего  состава  и
дальше в лес не пошли. Приехали их машины,  увезли  убитых  и  раненых,  а
трупы Гриши, его сыновей Вени и Толи и еще пяти бойцов остались на поляне.
Утром партизаны их забрали, перенесли в дальний лес и проводили  в  могилу
двадцатью залпами из винтовок.
   В отряд Сидорова  пришло  около  четырехсот  человек.  Для  многих  эта
страшная дорога была последним усилием, осуществленная надежда - последней
надеждой, многих похоронили в первую же неделю. Тех,  кто  выжил,  Сидоров
оставил в своем отряде или передал в другие отряды,  а  стариков,  старух,
больных припрятал у верных людей на хуторах, где они дожили свои последние
дни. Олю, как наказывала моя мать, переправили  в  Чернигов  к  Терещенко,
Терещенко ее  принял,  стал  ей  отцом,  и  она  носит  его  имя  -  Ольга
Терещенко... Теперь у нее двое детей, и, как ее приемный  отец,  она  тоже
адвокат. От нее, от Оли, я и узнал многие подробности жизни и смерти нашей
семьи, из всей нашей семьи она осталась единственным свидетелем.
   Гетто закончило свое существование в сентябре сорок второго года, война
кончилась в мае сорок пятого. Из тех, кто вышел из гетто, мало кто остался
в живых: погибли в партизанских  боях,  потом  в  армии,  когда  партизаны
влились в наши регулярные части, а те, кто  остался  жив,  расселились  по
стране, рассеялись по лицу нашей земли, почти  никто  не  вернулся  домой,
дома ни у кого не было.
   Все же нескольких партизан я разыскал, и они дополнили рассказ Оли теми
подробностями, которые она не могла знать. И  эти  взрослые,  мужественные
люди,  прошедшие  через  все,  через  что  только  может  пройти  человек,
подтвердили, что моя мать Рахиль действительно на их глазах растворилась в
лесу, растаяла  в  воздухе.  Они  клялись,  что  видели  это  собственными
глазами. Может быть, это не  так,  может,  своими  глазами  они  этого  не
видели, может быть, эта легенда возникла как галлюцинация в мозгу у людей,
доведенных до крайности. Исход из гетто был  чудом,  и  когда  совершается
одно чудо, то возникает и другое, и эта легенда укрепилась в сознании  как
действительность, как факт.
   Но даже Сидоров, он остался жив, я с ним  много  раз  встречался  после
войны, даже Сидоров, старый коммунист, чуждый  всякого  суеверия,  и  тот,
когда я его спросил о матери, ответил неопределенно:
   - Сам я этого не видел, твоя мать до нас не дошла, но люди говорят, что
так оно и было...
   И, знаете, отвел глаза... Ему, понимаете, было неудобно сознаться,  что
он, старый член партии, командир партизанского отряда, не верит ни в бога,
ни в черта, а вот в таинственное исчезновение моей матери верит.
   До войны в нашем городе проживало несколько  тысяч  евреев,  теперь  их
было не более двухсот человек. О судьбе тех, кто остался под  немцами,  вы
знаете, а те, кто не попал под их власть, те  или  погибли  в  боях,  или,
уехав в  эвакуацию,  прижились  на  новых  местах.  Вернулись  в  основном
старики, и  среди  них  наш  парикмахер  Бернард  Семенович,  еще  бодрый,
чистенький, седой, благообразный.
   Много дней старики ходили по дворам, пустырям, дорогам, лесам и полям и
собирали в мешки останки  убитых.  Трупы  истлели,  но  некоторых  Бернард
Семенович опознал по волосам: оказывается, волосы в земле не пропадают.  И
еще опознали останки моей сестры Дины.  Эсэсовцы  привязали  ее  к  кресту
старым электрическим проводом, провод остался на костях, по проводу  ее  и
опознали. Останки опознанных захоронили на кладбище, а  неопознанных  -  в
братской могиле, той, что гитлеровцы устроили в лесу. Старики  хотели  всю
братскую могилу перенести на кладбище, но это  было  невозможно  -  тысячи
убитых, да и кладбища фактически не было, надгробные  плиты  растащили,  а
само кладбище по приказанию комендатуры перепахали.
   Нашли останки Сташенков, всех  десятерых,  они  лежали  вместе,  как  и
висели вместе. Телеграммой я вызвал Александрину Афанасьевну Сташенок, она
приехала, приехал и Максим, ее племянник, сын Андрея Сташенка,  и  останки
их родных мы захоронили. Второй сын Сташенка, Петрусь, не присутствовал на
этом печальном обряде: он погиб в боях на Северном Донце.
   Останки моего отца, Якова Ивановского, не нашли,  хотя  соседи  указали
место его захоронения - пустырь по дороге к реке. Я даже  нашел  человека,
который по приказанию полицаев рыл могилу. Но никакой могилы на этом месте
не оказалось - чистый песок. Мы перерыли весь пустырь и ничего  не  нашли:
только песок, песок, чистый сыпучий тяжелый песок...  Останки  моего  отца
исчезли бесследно. Странно, не правда ли?
   Я часто наезжал тогда в город, почти в каждый отпуск, помогал как  мог.
Все это, знаете, требовало много  усилий:  восстановить  старое  кладбище,
привести в порядок братскую могилу, собрать деньги на памятник,  соорудить
ограды. Приезжала и Александрина Афанасьевна Сташенок, ходили мы с ней и в
райисполком и в горсовет, там, конечно, сочувствовали, но хватало и  своих
хлопот:  надо  восстанавливать  город,  предприятия,  налаживать  сельское
хозяйство, все разбито, разрушено. Надо думать о живых -  это  безусловно,
но забыть мертвых мы тоже не можем, они не воскреснут, они продолжают жить
только в нашей памяти, и отказать им в этом, лишить их этого мы  не  имеем
права.  Я  приезжал,  ходил,  хлопотал,  а  когда  возвращался  в  Москву,
переписывался с Сидоровым; он уже вышел на пенсию, время у него было, и он
тоже помогал чем мог - с этими людьми он жил, работал и воевал.
   Потом, надо признаться, я стал реже  ездить  туда.  Годы  не  те,  надо
поехать подлечиться, и жене надо отдохнуть... Последний раз я  был  там  в
семьдесят втором году, в  сентябре,  в  тридцатую  годовщину  восстания  и
уничтожения гетто.
   Мы с Сидоровым пошли на кладбище. Кругом золотились  осенние  поля,  мы
шли дорогой, по которой уносили из гетто мертвых и  по  которой  моя  мать
Рахиль и мой дядя Гриша увели живых. Кладбище восстановили, огородили и на
том месте, где были могилы, посадили молодые березки, они уже выросли, эти
березки, стоят ровными рядами и шумят листвой над безымянными могилами.  И
внутри ограды оставлено место для новых  могил,  где  похоронят  тех,  кто
умрет, когда положено умереть.
   Грустная картина - пустынное кладбище без  плит,  без  памятников,  без
надписей, без цветов. Где могилы моих предков? Где покоятся бабушка,  дядя
Лазарь, мой брат Саша, мой маленький племянник Игорь?..
   Постояли мы с Сидоровым, помолчали, потом пошли на братскую могилу, ту,
в сосновом лесу, возле бывшей веранды Орла, где когда-то продавали кефир и
мороженое, где отдыхали в гамаках люди, где  когда-то  сидели  и  пытались
объясниться на разных языках мои  юные  отец  и  мать  и  где  они  сумели
объясниться только на одном языке, великом языке любви.
   У братской могилы были еще люди,  местные  жители,  несколько  человек:
старики, пожилые, были и дети - те, кто вырос тут после войны... Кто-то из
них знал мою мать  Рахиль,  моего  отца  Якова,  моего  отважного  дедушку
Авраама Рахленко, кто-то и не знал. Но здесь лежали их бабушки и  дедушки,
их отцы и матери, их братья и сестры, лежали  в  громадной  яме,  где  их,
безоружных, беспомощных, расстреливали из автоматов...
   На могиле был установлен большой камень из черного гранита,  на  нем  -
вверху  на  русском  языке   было   высечено:   "Вечная   память   жертвам
немецко-фашистских захватчиков". Внизу - надпись на еврейском.
   Рядом со мной стоял Сидоров,  бывший  шахтер,  потом  директор  обувной
фабрики, потом партизанский  командир,  теперь  пенсионер.  Он  родился  в
Донбассе, но давно жил здесь, знал и понимал все насквозь.
   Он показал на надписи на камне, высеченные по-русски и  по-еврейски,  и
тихо спросил меня:
   - Слушай, Борис, а правильно они перевели русский текст?
   Ребенком, лет, наверное, до восьми или девяти, я учился в хедере, потом
перешел в русскую школу и, конечно, давно забыл еврейские буквы.
   И все же почти через шестьдесят лет из неведомых и вечных глубин памяти
передо мною встали эти буквы, эти слова, я вспомнил их и прочитал:
   "Веникойси, домом лой никойси".
   Смысл этих слов был такой:
   "Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда"...
   Сидоров, видя, что я медлю с ответом, скосился на  меня,  все  понимал,
умница, и снова спросил:
   - Ну, точно перевели, правильно?
   - Да, - ответил я, - все правильно, все точно.

   Ялта - Переделкино, 1975-1977.