о нарушение закона.  Он  уверен,
что в деле разберутся, все встанет на свое  место,  однако  надо  смотреть
фактам в глаза: из-за отца делу может быть придан политический  оттенок  -
родился  и  вырос  в  Швейцарии,  там  у  него  родственники,  он  с  ними
переписывается,  и  важно  дать  бой  именно  по  этому  главному  пункту,
доказать, что отец не чужак, а честный советский человек. В этом суть.
   Из этого рассуждения вы можете убедиться, что у Левы действительно были
министерская голова и государственный ум.
   - Когда собираешься обратно? - спросил Лева.
   От  Чернигова  до  нашего  города  несколько  часов  езды,  и,   говоря
откровенно, мне удобнее всего было бы выехать утром. Но  если  я  останусь
здесь, то должен буду всех рано разбудить. И потом,  знаете,  бывает  так:
чем  больше  у  людей  квартира,  тем  меньше   находится   места,   чтобы
переночевать постороннему человеку.
   - Сейчас и поеду.
   - Ну что ж, держи меня в курсе дела.
   Хотелось на прощание обнять брата, но обстановка была не та. Мы  пожали
друг  другу  руки.  И  Анна  Моисеевна  протянула  мне  руку,  мы  с   ней
попрощались,  как  говорят  футболисты,  в  одно  касание,  и  она   опять
улыбнулась мне короткой официальной улыбкой.
   Проболтался ночь на вокзале, сел в поезд и приехал домой.
   Приехал домой и говорю матери, что Лева и Анна Моисеевна живут  хорошо,
встретили меня прекрасно, Анна Моисеевна - интеллигентная женщина и Олечка
- чудная девочка, обожает Леву, называет его папой, и он  в  ней  души  не
чает...
   У  мамы  было  каменное  лицо,  она  допускала,  что   Анна   Моисеевна
интеллигентная женщина и Олечка хорошая девочка, - почему ей в три года не
быть хорошей? - допускала, что Лева в ней души не  чает,  но  ей  до  этой
девочки дела нет, не ее внучка. И не до них ей было, не  они  занимали  ее
мысли. Отец - вот о ком она думала.
   - Что он сказал о деле?
   - Сказал: вмешиваться  не  имею  права.  Следствие  разберется,  и  все
встанет на свое место.
   Можно его понять: выгораживая отца, он как бы косвенно подтверждает его
виновность, - невинного защищать нечего, невинного защитит  правосудие,  в
которое Лева свято верил.
   Так что по-своему Лева был прав, это понимали и я, и  отец,  и  дедушка
Рахленко. Но мама понять не могла. Сын не может  защитить  отца?  Где  это
видано? На таком посту и не может слова вымолвить против заведомой лжи?  И
это Лева, ее гордость, неужели она обманулась в родном сыне, обманулась  в
своих детях?..
   И вот наезжает из области ревизия, начинает ворошить документы, а разве
есть на свете ревизия, которая напишет, что все хорошо и прекрасно,  разве
есть производство, где нет упущений  и  недостатков?!  И,  кроме  ревизии,
приезжает из области специальная комиссия и начинает опрашивать  людей,  а
люди разные: недовольные рады наклепать, обиженные ищут случая  отомстить,
трусы  боятся  сказать  правду,  люди  осторожные  предпочитают   отвечать
уклончиво...
   Отца, Сидорова, всех,  в  общем,  десятерых,  отстраняют  от  работы  и
начинают таскать к следователю. И тут-то мой отец понял, что  дело  плохо,
возвращался домой подавленный.
   С ревизией, комиссией, следствием проходит месяцев шесть, уже  тридцать
шестой год, и следователь выносит решение:  всех  под  суд,  прокурор  это
решение утверждает, забирают отца, Сидорова, всех остальных и отправляют в
тюрьму, в Чернигов, своей тюрьмы у нас не было.
   Что вам сказать? Что можно сказать, когда  вдруг  приходят,  устраивают
обыск и уводят твоего отца,  тихого  человека,  переворачивают  все  вверх
дном, ищут ворованное, деньги и ценности, как будто не понимают, что  будь
отец вор, то он бы все из дома унес. И конечно, ничего не находят, забрали
письма, они были из Швейцарии. Отец, надо отдать ему должное, держался как
мужчина, даже улыбался, чтобы ободрить нас, но в его  улыбке  было  что-то
виноватое. Нет, не перед ними, а перед нами: из-за него пришли ночью  люди
и доставили всей семье беспокойство.
   Но мама не была такой деликатной и воспитанной, как он. И  мой  младший
брат Генрих тоже. Сначала он немного оробел, знаете, как уличный мальчишка
перед милицией, но когда до него дошло, что  пришли  за  отцом,  он  начал
грубить милиционерам, хамил, стоял в дверях, не  давал  пройти,  толкался,
вытворял свои мальчишеские штуки, и, не прикрикни я на  него,  дело  могло
обернуться плохо.
   Ну а что творилось с мамой, я вам и передать не могу. Я  думал,  в  эту
ночь она сойдет  с  ума.  Ее  била  истерика,  отец  ее  успокаивал.  Дина
говорила: "Мама, не плачь! Мама,  не  плачь!"  А  мама  сидела  на  стуле,
раскачивалась и громко повторяла: "Конец, конец, конец!"  Саша,  ему  было
тогда восемь лет, молча и задумчиво наблюдал за всеми. Я думаю,  эта  ночь
запомнилась  ему  до  последних  дней  его  короткой  жизни.  Слава  богу,
маленький Игорек спал и ничего не слышал. И когда милиционер сказал маме:
   - Гражданка Ивановская, ведите себя спокойно, - она закричала:
   - Зачем вы пришли? Кто вас звал? Убирайтесь!
   Милиционеры,   правда,   были   знакомые,   наши   жеребята,   но   они
многозначительно переглянулись, и отец деликатно сказал:
   - Извините ее, пожалуйста, она очень нервная.
   И потом матери:
   - Рахиль, если ты хочешь мне добра, то замолчи, прошу тебя.
   Она перестала кричать, только обхватила голову руками  и  раскачивалась
на стуле, как помешанная. И даже, когда отца  уводили,  не  поднялась,  не
попрощалась, не ухватилась за него, как это делают женщины,  когда  уводят
их мужей. Я сам, своими руками, собрал отцу вещи. Он поцеловал  нас  всех,
подошел к матери, она сидела с  закрытыми  глазами,  как  мертвая,  хотел,
наверно,  погладить  ее  по  голове,  но  передумал  и  вышел   вместе   с
милиционерами  из  дома.  Хлопнула  дверь,  потом   вторая   дверь,   мама
по-прежнему сидела не двигаясь, с закрытыми  глазами,  ничего  не  видела,
ничего не слышала. Я подошел к окну, уже рассветало, отца вели по улице, и
все это видели, никто не спал, все знали, что за ним пришли,  все  видели,
как его уводят.
   Я велел детям лечь и хоть немного поспать: Генриху  завтра  на  работу,
Дине и Саше в школу.
   Потом я тронул маму за плечо:
   - Мама, приляг...
   Она открыла глаза, посмотрела на меня, но  не  увидела,  снова  закрыла
глаза и осталась сидеть, как сидела, и я понял, что мама тронулась умом.
   Так она сидела до утра. Ребята встали, позавтракали и ушли:  Генрих  на
работу, Дина и Саша в школу; проснулся Игорек, я его одел, накормил,  мама
услышала его голос и только  тогда  открыла  глаза,  посмотрела  вокруг  и
сказала:
   - Все кончено.
   Потом встала, прошла в спальню, легла в чем была,  заснула  и  проспала
весь день до вечера.
   Пришли дедушка и бабушка Рахленко,  пришли  дядя  Лазарь,  дядя  Гриша,
приходили люди, соседи, а мать все спала, и я, чтобы ее не будить, выходил
с ними на крыльцо, рассказывал все как было, люди  сочувствовали,  женщины
плакали, жалели отца, пришли и мамины  подруги,  помните,  дочери  кузнеца
Кузнецова? Теперь они уже сами имели внуков;  и  Сташенки  и  другие  люди
приходили, я никого к матери не пускал,  все  время  заходил  к  ней  сам,
боялся, она что-нибудь сделает над собой, ясно, что она  уже  не  в  своем
уме. Пришли Дина и Саша из школы, потом Генрих с работы, бабушка увела  их
и маленького Игоря к себе обедать.
   Вечером мама проснулась, умылась, вышла в  столовую,  и  я  понял,  что
ошибся, предполагая,  будто  она  тронулась  умом.  Она  вышла  спокойная,
строгая, властная, какой была всегда, велела позвать дедушку, дядю Лазаря,
дядю  Гришу,  наших  соседей  Ивана  Карловича  и  Афанасия   Прокопьевича
Сташенка, всех без жен; ей нужен мужской совет. Они  пришли,  мы  сели  за
стол и стали думать, что делать. И, конечно, у всех на  языке  одно  слово
"адвокат", и не  просто  адвокат,  а  адвокат  из  адвокатов  -  на  карту
поставлена жизнь отца.
   Первым адвокатом на Украине тогда считался  некий  Дольский  из  Киева,
гремел на всю республику, все равно,  как,  скажем,  Брауде  или  Коммодов
гремели на весь Союз. Но Брауде или Коммодов ради такого  дела  к  нам  не
поедут, а Дольский, может быть, и поедет; Киев ближе, чем Москва.  И,  как
резонно  заметил  Иван  Карлович,  в   случае   неблагоприятного   решения
областного суда дело перейдет в Верховный суд республики, Дольскому  будет
с руки заниматься делом, тем более что в Киеве он знает всех и  все  знают
его. Но, добавил Иван Карлович, Дольский - очень  дорогой  адвокат,  берет
такие баснословные гонорары, что мы не можем себе и вообразить.
   Мама ответила, что гонорар - это не довод, она заплатит любой  гонорар,
если понадобится, продаст дом и с себя все продаст и с  детей,  мы  готовы
остаться голыми, босыми, без крыши над головой, лишь бы выручить  отца.  И
дядя Лазарь и дядя Гриша тоже сказали, что отдадут все, лишь  бы  выручить
Якова, и Афанасий Прокопьевич тоже обещал помочь, чем сумеет.
   В общем, было ясно, что лучшей кандидатуры, чем Дольский, нет и быть не
может, у него авторитет на всю Украину и даже на весь  Союз,  и,  если  он
возьмется за дело, папа будет спасен.
   Но мама ждала, что скажет дедушка, с его мнением она очень считалась. И
хотя ему было уже  семьдесят  пять  лет,  у  него  была  ясная  голова,  а
жизненного опыта за семьдесят пять лет можно набраться.
   И дедушка Рахленко коротко сказал:
   - Нужно взять Терещенко.
   Если бы дедушка  сказал,  что  в  адвокаты  надо  взять,  скажем,  царя
Соломона, мы бы так не удивились. Терещенко! Вы, конечно, знаете Временное
правительство,  знаете  десять  министров-капиталистов?  Среди   них   был
Терещенко, министр финансов, сахарозаводчик с Украины, то ли кадет, то  ли
монархист... Тот Терещенко,  которого  назвал  дедушка,  конечно,  был  не
министр, но неприятностей из-за  того  министра  имел  предостаточно:  ему
требовалось доказать, что министр ему не родственник и он  не  родственник
министру. Тогда было принято: докажи, что  ты  _не_  родственник.  А  как,
спрашивается, доказать? Тем более что  наш  Терещенко  был  в  свое  время
большим треплом и, когда министр Терещенко был в силе, хвастался,  что  он
ему любимый племянник и наследник всех  его  сахарных  заводов,  хотя  все
знали, что он ему такой же племянник, как Керенский мне  бабушка.  Он  был
сыном акцизного  чиновника,  и  его  отца  и  его  самого  все  знали  как
облупленных.  В  молодости  был  форменный  босяк,  хотя  и  студент,   и,
представьте, ему понравилась моя мать Рахиль, как раз в  то  время,  когда
она была невестой моего отца. Она всем нравилась, но все знали, что она не
такая девушка, чтобы завести шуры-муры,  просто  любовались  ею,  а  нахал
Терещенко стал ходить к нам якобы сшить штиблеты, а на самом  деле,  чтобы
приставать к Рахили.  Дедушка  это  сразу  сообразил,  взял  Терещенко  за
воротник и выкинул на улицу вместе с незаконченными штиблетами.  Терещенко
на этом не успокоился, он, дурак, не понимал, с кем  имеет  дело,  и  стал
хвастать, что все равно Рахиль будет его, потому что нет на свете девушки,
которая бы против него устояла. Это он говорил на  станции,  где  молодежь
имела обыкновение  гулять  вечером  на  платформе,  встречая  пассажирский
поезд. И его хвастовство услышал мой дядя Гриша, и  хотя  ему  было  всего
пятнадцать лет, а Терещенко не меньше двадцати  и  стоял  он  среди  своих
дружков, дядя Гриша подходит к нему и врезает по физиономии  так,  как  он
умел, а уметь это, надо сказать, он умел. И дружки Терещенко не  двигаются
с места: видят - подходят остальные братья Рахленки, а  эту  семейку  знал
весь город, и весь город знал, что с ними лучше не связываться. А тут  тем
более прибывает поезд, и уже бежит жандарм со своей шашкой, и  шашка  бьет
его по ногам, и, пока подошел поезд и пока  добежал  жандарм,  дядя  Гриша
разукрасил Терещенко, как бог черепаху, и правильно сделал: говорить такие
вещи может только подонок, и дядя Гриша был  обязан  вступиться  за  честь
своей сестры, он был не только хороший брат, но и такой брат, который ищет
повода подраться, а какой может быть лучший повод подраться, если  порочат
твою сестру, к тому же не просто невесту, а невесту в сложной  ситуации  -
жених в Швейцарии, и неизвестно, что из этого получится.
   Никаких особенных последствий этот случай не имел. Терещенко, как у нас
выражаются, _утерся_,  залепил  синяки  и  укатил  в  Петербург:  каникулы
кончились. А к дедушке является  его  отец,  акцизный  чиновник,  акцизные
чиновники ходили тогда в форме, и приносит извинения за  поведение  своего
сына.
   На это мой дедушка Рахленко ответил:
   - Между молодыми людьми всякое бывает.
   Ничего больше дедушка не сказал. Но, как я понимаю,  поступок  старшего
Терещенко ему понравился, он умел ценить  хорошие  поступки.  Согласитесь,
акцизному чиновнику в форменной тужурке просить извинения за своего  сына,
которого, между прочим, сначала выкинули на улицу,  а  потом  разукрасили,
как бог черепаху, и у кого просить извинения -  у  простого  сапожника,  -
это, согласитесь, поступок. Я думаю, что на  извинение  старого  Терещенко
толкнуло не только недостойное поведение его сына, но и то, что весь город
переживал тогда за Рахиль, за мою будущую мать, и старый  Терещенко  тоже,
наверно, переживал.
   Потом  война,  революция,  объявляется  молодой  Терещенко  лет   через
пятнадцать, солидный  адвокат,  защитник,  как  тогда  говорили,  живет  в
Чернигове, приезжает вести дела у нас в суде, вел успешно, и так повелось,
что по всяким судебным делам наши горожане обращались именно к нему:  дело
свое знал, к тому же свой человек, наш, из нашего города. Были, я думаю, в
Чернигове адвокаты получше, но люди идут проторенной дорожкой,  тем  более
за наши дела Терещенко брался охотно, никогда не отказывался, а  дел  было
достаточно: нэп, налоги, фининспекторы - всего хватало...
   Потом были у Терещенко какие-то неприятности. Говорили, будто разошелся
с женой, стал пить, уехал из Чернигова, вернулся в Чернигов, исключили  из
коллегии адвокатов, восстановили в коллегии адвокатов, стали  приезжать  к
нам другие защитники, люди забыли о Терещенко, и вот, представьте, дедушка
вспомнил. И когда? Когда речь идет, можно сказать, о жизни нашего отца.  И
о ком вспомнил? О человеке, который в свое время самым  нахальным  образом
приставал к его дочери, и он сам выкинул  его  на  улицу,  и  теперь  этот
человек будет защищать  нашего  отца,  своего,  так  сказать,  счастливого
соперника!
   Безусловно, дедушка Рахленко - мудрейший человек,  светлая  голова,  но
семьдесят пять - это семьдесят пять.  Я  не  хочу  сказать,  что  в  таком
возрасте человек глупеет, вовсе нет! Но он  несколько  коснеет...  Дедушка
помнил, что Терещенко вел когда-то  дела  в  нашем  городе,  вел  успешно,
других защитников дедушка не знал, под судом и следствием  не  состоял,  и
вот он говорит: Терещенко.
   Видя наше недоумение, дедушка добавляет:
   -  Киевский  адвокат  за  такое  дело  не  возьмется.  Если  он   такой
знаменитый, то Яша ему как прошлогодний снег. А Терещенко через  это  дело
может восстановить себя в нашем городе.
   В этом рассуждении была своя логика, но ведь нам надо спасать  отца,  а
не репутацию Терещенко. Разве можно так рисковать?
   Иван Карлович говорит:
   - Вы правы, уважаемый Абрам Исакович, Терещенко - способный  и  знающий
адвокат. Но он пьет, он опустился. Появление на суде адвоката в  нетрезвом
виде лишит его права защиты, и это означает верный проигрыш дела.
   - Нужно проверить, - стоит на своем дедушка, - если он не умер от белой
горячки, если он в своем уме и, дай бог, бросил пить, то лучшего защитника
не надо.
   И тогда мама объявляет решение:
   - Завтра я с Борисом поеду в Чернигов, посоветуемся  с  Левой  (все  же
имела на него некую надежду), разузнаем о  Терещенко.  Если  с  ним  можно
иметь дело, как с человеком,  и  Лева  тоже  его  присоветует,  -  возьмем
Терещенко. А если нет, то Борис поедет в Киев и  договорится  с  Дольским.
Денег, сколько тот скажет, столько и даст. Теперь как быть с детьми?
   Речь шла о Фиме и Любе: сообщать им об аресте  отца  или  не  сообщать?
Фима работает в Харькове, на ХТЗ, Люба в  Ленинграде  -  на  втором  курсе
медицинского.
   Дедушка сказал:
   - Не надо беспокоить детей, успеется.
   Однако Афанасий Прокопьевич возразил:
   - Взрослые уже, должны знать правду.
   И Иван Карлович резонно заметил, что если оставить их в  неведении,  то
ребятам будет хуже - их обвинят в сокрытии такого серьезного факта,  никто
не поверит, что они не знают об аресте отца.
   И было решено написать им.  Но  так,  чтобы  не  слишком  разволновать:
дескать, ничего страшного, просто  недоразумение  на  фабрике,  скоро  все
выяснится, и папу освободят.
   Приезжаем с мамой в Чернигов, идем к Леве на квартиру,  Анны  Моисеевны
нет,  встречает  нас  домработница  Анна   Егоровна,   открыла   дверь   и
растерялась, стоит в дверях и молчит.
   Спрашиваю:
   - Лев Яковлевич дома?
   - Нет, - отвечает, - уехал в Москву... В Москву вызвали.
   - А Анна Моисеевна?
   - На работе Анна Моисеевна.
   И продолжает стоять в дверях. И я понял, что  Анна  Моисеевна  дала  ей
распоряжение насчет нас, наказала не пускать в дом. Но  Анна  Егоровна  не
могла прогнать меня, родного брата Льва Яковлевича,  тем  более  не  могла
прогнать его родную мать. Я вам скажу больше: если бы она даже  не  знала,
что перед ней мама Левы, все равно не могла бы ее  прогнать,  -  моя  мать
была не та женщина, которую можно прогнать, она с первого взгляда  внушала
к себе уважение, поражала своим видом. И Анна Егоровна так и стояла  перед
нами растерянная, смущенная, не знала, что  ей  делать.  Самое  правильное
было бы нам повернуться и уйти... Но что я  скажу  матери?  Если  бы  Анна
Егоровна выставила нас за дверь, тогда я бы сказал, что она дура,  невежа,
не знает нас, мать не видела вообще, а меня не запомнила, вот и  побоялась
впустить в дом. Так бы я объяснил маме, отвез бы ее  к  землякам,  оставил
там, а сам вернулся бы и переговорил с Анной Моисеевной с глазу на глаз, я
уже приблизительно представлял, какой разговор предстоит, и хотел избавить
мать от этого разговора.
   Но Анна Егоровна растерялась, не захлопнула перед  нами  дверь,  добрая
женщина не смогла этого сделать, впустила, но провела не в комнату,  а  на
кухню.
   Как вы понимаете, не один я умный. Моя мать тоже не  дура,  и  не  надо
быть такой уж проницательной, чтобы все  понять:  домработница  не  знала,
пускать нас или нет, провела не в комнату, а  к  _себе_,  на  кухню,  даже
стакана чая не предложила, опять же от растерянности, не позвала Олечку  к
бабушке и дяде,  а  Олечка  дома,  мы  слышим,  играет  в  своей  комнате,
разговаривает не то с куклой, не то сама с собой, слышим топот ее ножек...
Так, знаете ли, не встречают мать и брата хозяина дома, так  даже  дальних
родственников  не  встречают,  если  их,   конечно,   продолжают   считать
родственниками.
   В общем, сидим с мамой на кухне, мать пристально, как  она  это  умеет,
смотрит на Анну Егоровну, той от ее  взгляда  не  по  себе,  она  мечется,
бедная, туда и сюда, то в комнату к Оле, то  обратно  на  кухню,  пока  не
нашла выход из положения:
   - Нам с Олечкой пора гулять...
   И не может, бедняга, договорить, что, мол, и вам  следует  уходить,  не
ведено мне никого посторонних дома оставлять, не может  этого  выговорить,
но и не имеет права предложить остаться, человек подневольный.
   И, чтобы выручить ее, я спрашиваю:
   - Где вы с ней гуляете?
   - Тут, - показывает на окно, - в скверике.
   - Вот и хорошо, - говорю, - мы с вами посидим на скамеечке, покуда Анна
Моисеевна придет. Пойдем, мама, побудем немного на воздухе.
   А мама по-прежнему пристально смотрит на Анну Егоровну,  все,  конечно,
понимает, но  не  произносит  ни  слова,  и  от  ее  взгляда  домработни