жное. У
нас  вообще  было  много  волынки  с  кустарями-одиночками,   с   тем   же
парикмахером Бернардом Семеновичем, с часовщиком, шапочником,  кузнецом...
Позже все образовалось,  организовали  Разнопром,  но  первое  время  были
недоразумения,  Афанасий  Прокопьевич  заупрямился  и  вышел  из  сапожной
артели. Сейчас это выглядит полной  ерундой  и  чепухой,  но  тогда  этому
придавали значение, и Сташенок прослыл частником. И так, заядлым частником
и закоренелым индивидуалистом Лева и назвал старика Сташенка, сказал,  что
Олеся никак не воздействует на отца, наоборот, индивидуалистическая стихия
семьи захлестывает и ее.
   Знаете, это было тяжелое собрание. Да, Сташенок вышел из артели, но при
чем здесь  Олеся?  Живет  на  собственный  заработок,  комсомолка,  хорошо
выполняет поручения, стремится к новой жизни, подала заявление на  рабфак,
нам как раз прислали путевку.  А  то,  что  она  врезала  Зяме,  правильно
сделала, не лапай, черт возьми! Ведь Лева сам осудил Городецкого, зачем же
придираться к Олесе, да еще из-за таких пустяков!
   Но для Левы не существовало пустяков. И так как не было  секретом,  что
ему нравится Олеся, а Олесе нравится он, то Лева счел себя  обязанным  все
ей предъявить, чтобы не подумали, что он проработал Городецкого за то, что
тот обнял именно Олесю. В  заключение  Лева  объявил,  что,  все  обдумав,
райком решил послать на рабфак не Олесю, а деповского парня Ковалева:  сын
рабочего, сам рабочий, а Олеся  пусть  подождет,  пусть  покажет  себя  на
работе.
   Зяма и Олеся сидели в первом ряду, так сказать, виновники торжества. Мы
все сзади. И когда Лева произнес последние слова, Олеся  встала  и  начала
пробираться к выходу.
   - Сташенок! - окликнул ее Лева. - Собрание еще не кончено.
   - Мне в деревню, уже поздно, - ответила Олеся.
   Я поднялся и пошел вслед за ней.
   Лева окликнул и меня:
   - Ивановский, а ты куда?
   - Туда же, - ответил я.
   Все знали, что в Тереховку мы ходим вместе.
   В деревню нам  надо  было  идти  только  через  два  дня,  но  я  хотел
подтвердить Олесины слова, чувствовал себя обязанным выйти вслед  за  ней,
хотя это и было нарушением комсомольской дисциплины.
   На улице я сказал Олесе:
   - Леву часто заносит, ты не огорчайся.
   Я думал, она заплачет. Нет, она не  заплакала,  она  засмеялась...  Да,
да...  Засмеялась.  У  нее  оказался  сильный  характер.  Сташенки  вообще
оказались людьми с характером, в этом вы еще убедитесь.
   Она посмотрела на меня, улыбнулась и тихонько пропела:

   Ой, хацела ж мяне маць
   Ды за семага аддаць,
   А той семы
   Добры да вяселы,
   Ен не схацеу мяне узяць...

   Опять засмеялась, потрепала меня по плечу:
   - Мiлы ты хлапчук, Боря!
   И ушла.
   А недельки через две-три уехала в город Томск.
   Мои родители в Левины дела не вмешивались. Лева был в мать и внешностью
и характером, решительный, властный,  и  если  на  свете  был  человек,  с
которым мама считалась, то этим человеком был именно Лева, гордилась им  -
выдающийся человек, олицетворение  нового  строя,  давшего  нам  достойную
жизнь, без черты оседлости и всяких позорных ограничений.
   Но мама была справедливой. Она сказала Леве:
   - Об этой девушке ты еще пожалеешь,  попомни  мое  слово!  Но  чего  ты
привязался к старику? Твоя ли голова должна болеть о том, вступил Сташенок
в артель или не вступил? Своих дел не  хватает?  Афанасий  Прокопьевич  за
свою жизнь наработал, я думаю, в сто раз больше, чем ты своими речами.
   Лева спокойно ответил:
   - Пусть это тебя не волнует. Мы со Сташенками сами уладим свои дела.
   Но Лева и не думал ничего улаживать,  ему  нечего  было  улаживать,  он
подвел черту, закончил дело.
   Отношения со Сташенками  уладил  дедушка,  пошел  к  ним  и  объяснился
напрямую. Сташенки понимали, что ни дедушка, ни бабушка, ни  мои  родители
ни в чем перед ними не виноваты.
   Вскоре Леву забрали в окружком комсомола, тогда были  округа,  а  потом
направили на учебу в Москву, в Свердловский коммунистический университет.
   А Олеся  поступила  в  Томский  университет,  стала  инженером-химиком,
работала в нефтяной промышленности в Башкирии, на Волге, теперь в  Тюмени,
доктор наук, дети, внуки... Я ее встречал, она, естественно,  приезжала  к
нам и до войны и после войны. Но все равно  в  моей  памяти  она  остается
такой, какой была  тогда,  в  нашей  далекой  юности,  когда  мы  ехали  в
розвальнях, луна освещала ее милое лицо в  пуховом  платке,  мы  лежали  в
сене, и мне казалось, что я чувствую ее тепло.



7

   В двадцать шестом году, а может  быть,  несколько  позже  из  Швейцарии
приехали бабушка и дедушка Ивановские.
   В СССР приезжало много  иностранцев,  много  специалистов  -  наступала
первая пятилетка.  Кроме  того,  страна  нуждалась  в  валюте  и  поощряла
иностранный туризм. Именно в качестве туристов и явились дедушка и бабушка
Ивановские.
   Дедушка Ивановский - плотный  старик,  гладко  выбритый,  с  сигарой  в
зубах. У нас сигара  редкость,  до  войны  курили  папиросы,  после  войны
перешли на сигареты, впрочем, не все,  я,  как  видите,  продолжаю  курить
"Беломор". Но сигары у нас не привились, и если попадется такой чудак и  я
слышу запах сигары, то вспоминаю дедушку Ивановского. А бабушку вспоминаю,
когда вижу старушек,  перебирающих  по  части  косметики,  она  тоже  этим
грешила.
   Их приезд не произвел на этот раз такого фурора.  Время  другое,  город
другой, люди другие, никакими швейцарцами не удивишь. Даже родственники не
слишком интересовались их  приездом,  понимали,  что  Ивановские  приехали
повидать сына.
   И моя мама не пожелала устраивать показуху. В доме  было,  как  всегда,
чисто, все блестело, ради гостей постаралась насчет пищи, а  готовить  она
умела.
   Привезли они подарки, сувениры,  и  все  же  чужие  люди,  что  там  ни
говорите, два мира, они не понимали нашей жизни, мы  не  знали  их  жизни.
Бабушка даже не могла толком понять, чем папа занимается, мелкий  служащий
при сапожном деле... И хотя открыто претензий не высказывала, но винила во
всем мою мать - увезла его из Базеля, винила нас, детей, - камнем висим на
его ногах. Я иногда ловил ее взгляд, она смотрела  на  нас  с  удивлением:
что, мол, это за  дети,  кто  они  ей  и  кто  она  им?  Она  ни  разу  не
прикоснулась к нам, я уже не говорю, поцеловала, об этом и  речи  быть  не
могло. Даже имен наших не могла запомнить, девочек еще различала, их  было
всего  две,  но  мальчиков  путала;  раздавая  подарки,  вынимала  их   из
баульчика, на взгляд прикидывала, кому что, судила по  росту,  и  на  этом
наше с ней общение кончилось.
   Безусловно, маму не могло не задеть бабушкино  отношение  к  внукам,  и
какую  мать  это  может  не  задеть!  Особенно  ее  оскорбляло   бабушкино
равнодушие к маленькой Дине. Забыл вам сказать, что незадолго  до  приезда
стариков Ивановских, за год или за полтора, родилась наша  младшая  сестра
Дина. Пять лет не было детей, думали - все, и вот пожалуйста!  В  двадцать
пятом году родилась Дина. Значит, я  сказал  вам  неправильно:  Ивановские
приезжали не в двадцать шестом, а в двадцать седьмом, наверно.
   У вас есть  дети?  Знаете,  что  такое  новорожденный?  Комочек  жизни,
крошечный, сморщенный... Дина родилась с  густыми  черными  волосами  и  с
глазами  синими,  как  синее  небо.  Представляете  себе?  Большая  семья,
взрослые дети, и тут такая девочка, такое маленькое чудо, бегает,  падает,
поднимается, лепечет всякие детские слова, все в ней души не чают, дедушка
Рахленко не спускает ее с колен, она теребит его за бороду,  все  говорят:
"Копия - мать, копия - Рахиль в детстве". И дедушка Ивановский  от  нее  в
восторге. Но бабушка Ивановская даже не посмотрела на Дину.
   Моя мать была вспыльчива, но, когда надо, умела держать себя в руках  и
вела себя достойно; приехали родственники ее  мужа,  она  и  оказывает  им
внимание, но не больше.
   Вы скажете, тактика. Да, до известной степени. Но тактика разумная. Она
показывала свекру и свекрови, что их сын Якоб, хотя  и  не  профессор,  не
доктор медицины, но он не пропал, уважаемый  в  городе  человек,  мужчина,
глава дома, глава семьи, и какой семьи! Пусть  поищут  в  Швейцарии  таких
здоровых детей!.. Хозяин, его почитают, его слово -  закон,  и  захоти  он
ехать в Швейцарию, то было бы так, как он решит. Но он сам этого не хочет.
   Надо признать, мама действительно оказывала отцу все большее уважение и
внушала его нам. Молоденькой мама была своенравной, выражений не выбирала,
могла сказать резкость. Но со временем, войдя в более зрелые годы, поняла,
что если у отца нет авторитета, то он уже не  глава  семьи,  а  без  главы
семьи нет дома. Анализируя теперь их  характеры,  я  нахожу  отца  и  мать
похожими друг на друга. С первого взгляда казалось: небо и земля, огонь  и
вода, - но любовь, понимаете ли, все сгладила. Сильной личностью считалась
мать,  командовала  парадом  она,  властная,  категоричная,  неуступчивая,
однако их общий характер - это  был  не  ее  характер,  а  характер  отца.
Казалось, он уступает ей во всем, а на  самом  деле  с  каждым  годом  она
становилась все более похожей на него. Отец не менялся, а  мать  менялась.
Мама заполняла собой дом, она была, надо сказать, довольно шумная женщина,
но духовная атмосфера определялась отцом.
   И во время приезда дедушки и бабушки Ивановских  единственный  человек,
который  оказался  на  высоте,  сумел  подняться  над  всякими  обидами  и
претензиями, был именно отец. С родителями он разговаривал по-немецки,  но
если при этом был кто-нибудь из нас, детей, или  из  Рахленков,  или  даже
просто посторонний, я уже не говорю о матери, он обязательно переводил  на
русский каждое слово, даже если они говорили такое, что не предназначалось
для  чужих  ушей.  И  наоборот,  каждое  слово,  произнесенное  по-русски,
украински или еврейски, он тут же переводил  своим  родителям  по-немецки.
Этим он всех объединял, показывал, что в доме ни у кого  ни  от  кого  нет
секретов. Мелочь, но ею он сглаживал отчуждение.
   Между прочим, на этой почве произошел один смешной эпизод.
   Бабушка о чем-то спросила отца,  и  он,  правда,  несколько  замявшись,
перевел:
   - Спрашивает, есть ли у нас сбережения?
   Маме, как вы знаете, за словом в карман лезть не надо было.
   - Есть, - отвечает, - два будильника.
   Отец, вероятно, смягчил бы  мамин  ответ,  но,  понимаете,  когда  мама
сказала насчет будильников, дедушка Ивановский расхохотался - он не  забыл
русский язык.
   И в ответ на недоуменный взгляд бабушки дедушка сказал,  что  сейчас  у
Якоба и Рахили все, мол, сосредоточено на воспитании детей, надо  дать  им
образование, но в будущем они приведут свои финансовые дела в порядок.
   Этот ответ отец перевел на русский уже без всякой заминки.
   Вообще я вам скажу,  дедушка  держался  совсем  не  так,  как  бабушка.
Вначале он, правда, был несколько растерян, дымил своей сигарой,  бабушка,
наверно, пилила  его  с  утра  до  ночи:  завез  Якоба  в  этот  проклятый
городишко, недосмотрел, проморгал, - и вот результат -  потеряли  любимого
сына.  Но  потом,  осмотревшись,  освоившись,  дедушка,  я  думаю,   начал
понимать, что сына они вовсе не потеряли; если сын живет в другой стране и
живет по-своему, то это вовсе не значит его потерять.  Дедушка  родился  в
этих местах, помнил старую Россию, ему было  с  чем  сравнивать,  и  он  с
интересом приглядывался к тому, что происходит  сейчас.  И  он,  я  думаю,
понимал, что если его внук  Лева,  совсем  еще  юный  и  уже  политический
деятель,  а  другие  внуки  готовятся  получить  высшее  образование,  то,
возможно, его сын Якоб имеет какой-то свой _настоящий_ счет, хотя и  не  в
швейцарском банке. И  вспоминая  дедушку  Ивановского,  старого,  грузного
человека, профессора, с  сигарой  и,  кстати,  с  одышкой,  вспоминая  его
внимательный взгляд, любопытство, даже оживление, я теперь думаю,  что  он
совсем по-другому понял судьбу сына, совсем по-другому оценил то, что там,
в  Базеле,  считалось  безрассудством  и   катастрофой.   Если   совершить
величайшее безрассудство во имя любви можно в молодые годы, то понять  его
и, быть может, пожалеть, что в твоей жизни такого не было,  можно  лишь  в
зрелые. Я думаю, дедушка не только одобрял своего сына Якоба, но, может, и
завидовал ему.
   Через неделю старики Ивановские уехали. Отец проводил  их  до  Бахмача,
там была пересадка на московский поезд. Хотя они и иностранные  туристы  и
билеты на руках, остается только закомпостировать, но в чужой  стране,  на
незнакомой станции, может запутаться даже доктор медицины. Отец сделал все
честь честью и распрощался со своими родителями  теперь  уже  навсегда.  Я
думаю, это было грустное расставание. О чем  они  говорили,  никто,  кроме
них, не знает; наверно, было сказано много слов и еще больше пролито слез.
Но, когда отец вернулся, по его лицу ничего нельзя было узнать; и  о  том,
что было в Бахмаче, он не сказал ни слова даже матери, я видел это  по  ее
молчанию. Когда была недовольна нами, детьми, она не молчала, дом  ходуном
ходил. Но когда была недовольна отцом, то молчала. На  первых  порах  это,
наверно, мучило отца, но  со  временем  он  привык,  знал:  мать  помолчит
день-два, не больше.
   Так было и на этот раз. Два дня она дулась, потом заговорила: жизнь шла
своим чередом, ставила свои вопросы, с закрытым ртом на них  не  ответишь.
Приезд дедушки и бабушки Ивановских отошел на второй план,  его  заслонили
другие проблемы. Износились подаренные вещи, сломались безделушки,  и  сам
приезд, запах дедушкиной сигары и бабушкиной пудры - все это  отодвинулось
в глубь времени, потонуло, как говорится, в океане забвения, тем более что
вскоре после их отъезда, не сразу, а  так  через  полгода,  мама  чуть  не
умерла...
   Я уже говорил вам, что у моей матери  перед  Диной  пять  лет  не  было
детей, и когда мама родила Дину, то все  решили:  теперь-то  уж  наверняка
все! И сколько, в самом деле, можно?! Но оказалось  -  можно.  В  двадцать
восьмом году мама родила моего младшего братика Сашу, своего седьмого и на
этот раз  действительно  последнего  ребенка,  родила  преждевременно,  на
седьмом месяце.
   Как и почему это случилось, я вам объяснить не могу,  я  не  доктор,  и
тогда, в двадцать восьмом году, мне было  всего  шестнадцать  лет,  что  я
понимал... Я запомнил только весь ужас того времени, весь  страх  события,
помнил, как маму увезли в железнодорожную больницу, и мы все, отец и дети,
остались в вестибюле; маму тут же положили на операционный стол, и  доктор
Волынцев, я его, кажется, упоминал, сделал ей кесарево сечение,  и  потом,
через час, а может, через два, вышел к нам и сказал, что  мать  и  ребенок
живы и будут жить... Саша  родился  недоношенный,  два  килограмма  двести
граммов... Мамина жизнь висела на волоске, мы думали только о  ней,  а  уж
какой родится младенец, живой или мертвый, об этом мы, честно  говоря,  не
думали, но доктор Волынцев спас обоих,  и  мать  и  Сашу,  моего  младшего
брата.
   Мама пролежала в больнице  дней,  наверно,  десять,  а  может  быть,  и
двадцать, потом мы ее вместе с Сашей  забрали  домой.  Когда  она  была  в
больнице, мы думали только о ней, теперь, когда она вернулась  домой,  все
сосредоточилось на Саше. Сами понимаете, два  килограмма  двести  граммов!
Слабый, в чем душа держится, не кричит, пищит едва-едва, то его перегрели,
то переохладили, нельзя туго пеленать, кормить надо каждые три часа и днем
и ночью, а он плохо сосет, плохо глотает, и чем только не  переболел  этот
несчастный ребенок: грипп,  воспаление  легких,  поносы,  фурункулы  -  от
каждой из этих болезней он должен был, обязан был умереть, а вот не  умер,
остался жив. Бог послал  ему  здоровую  мать  и  заботливого  отца.  Через
год-два это был уже нормальный ребенок. Не такой здоровяк, как  остальные,
слабенький, но ребенок как ребенок, мальчик как мальчик! Более того! В два
года  это  был  форменный  ангел,  копия  -  отец,  такой  же   беленький,
голубоглазый, такой же хрупкий и изящный.  К  сожалению,  у  нас  не  было
фотографий отца в детстве, они остались в Базеле, но  я  уверен,  что  они
были бы точными фотографиями Саши.
   Сколько было в него вложено забот и хлопот! Только бы выжил, только  бы
выжил! И  он  выжил,  маленький  ангелок,  херувим,  тихий,  мечтательный,
беленький мальчик, копия  -  отец,  такой  же,  как  и  он,  _мизиникл_  -
младшенький. Мама держала его при себе, как в свое время держала при  себе
отца моя бабушка Эльфрида, и в отличие от нас,  выросших  на  улице,  Саша
вырос домашним ребенком, мало играл с другими детьми, много  читал,  потом
стал писать стихи, маленький поэт, мечтатель... Мы, старшие, были технари,
деловые люди, не стань Лева политработником, он тоже был бы технарь, у нас
у всех были способности к технике, а вот младшие, Дина  и  Саша,  не  были
техниками, их способности  лежали  совсем  в  другой  области:  у  Дины  -
музыкальность, голос, у Саши - его мечтательность,  поэтичность,  душевная
возвышенность, так бы я определил его натуру. Но об этом потом... А  пока,
в тридцатом году, ему было всего два года, он выжил, был здоров,  копия  -
отец, мамин любимчик и наш общий любимчик.
   В тридцатые годы на базе нашей артели создалась государственная обувная
фабрика, и отца как надежного человека наш директор Иван Антонович Сидоров
назначил заведующим складом сырья и фурнитуры, и отец с  этим  справлялся,
все у него было в идеальном порядке.
   Скажу вам как специалист: на обувной фабрике склад готовой продукции  и
склад сырья - это небо и земля. Если завскладом готовой продукции  -  вор,
то он может украсть пару ботинок, ящик ботинок, но обязательно  попадется:
ящик ботинок никуда не спишешь. Другое дело - склад  сырья.  Сырье  -  это
кожа: шевро, хром, лайка, юфть, опоек, шагрень. Одна  кожа  не  похожа  на
другую: дырка, подрезы, язвы, разный процент выхода; из одного и  того  же
куска один мастер скроит две пары, а другой только одну - словом, на  коже
можно комбинировать. Жулик будет кормиться с  кожи  сам  и  мастера  будет
кормить, и инженера, и директора, если, конечно, они жулики.  Но  директор
фабрики Сидоров был честный человек, рабочий,  выдвиженец,  как  их  тогда
называли, лично для  себя  ему  ничего  не  нужно  было,  даже  отдельного
кабинета. "У нас, - говорит, - жилищный кризис, я  не  могу  занимать  под
кабинет комнату, в которой  может  разместиться  целая  семья".  И  сидел,
представьте, в общей канцелярии, и  это  не  мешало  ему  разговаривать  с
людьми и руководить фабрикой. И получал меньше своих  заместителей,  тогда
был партмаксимум, сто семьдесят пять или двести двадцать пять  рублей,  не
помню. Сидоров сказал: "Кожа должна быть в надежных руках" - и поставил на
склад сырья и фурнитуры моего отца.
   В таком деле,  где  материальная  ответственность,  мало  быть  честным
человеком.  Я  знал  много   честных   людей,   которые   на   материально
ответственной работе горели как свечи. И  знал  жуликов,  которые  строили
себе дачи, покупали автомобили и не  горели.  Жулик  никому  не  доверяет,
никому не позволяет себя надуть, а сам надувает всех, все у него в  ажуре,
никакой ОБХСС не придерется, а у честного лопуха - недостача, он горит,  и
бухгалтер горит, и директор горит, хотя  все  они  честнейшие  люди  и  не
залезали в государственный карман.
   Что касается моего отца, то он  был  не  только  честный  и  порядочный
человек,  у  него  была  голова  на  плечах,  а  в  смысле   аккуратности,
пунктуальности и точности  -  истинный  немец.  Сидоров  не  мог  на  него
нарадоваться. И хотя некоторые подбирали  ключи  под  моего  отца,  кололи
Сидорову глаза, что отец из  Швейцарии,  но  Сидоров  не  обращал  на  это
внимания, держался за отца, и все у них было в порядке.
   В чем беда нашей обувной промышленности? Это же факт,  что  потребитель
предпо