встал вопрос: кого послать? Не в  лес  даже,  в  лес  при  таких  условиях
добраться невозможно, а хотя бы  в  ближайшую  деревню,  там  был  человек
Сидорова, мама,  видимо,  его  знала.  Но  и  до  ближайшей  деревни  тоже
невозможно добраться; все дороги, все тропинки блокированы.  Единственный,
кто мог добраться, только маленький  Игорь.  До  сих  пор  все  его  рейды
проходили благополучно, но, повторяю, условия изменились, хватали каждого,
кто находился вне своего населенного пункта, будь это даже  ребенок.  Мама
понимала, какому риску она подвергает Игоря, из всех решений, которые  она
принимала, это было самое страшное. Но другого выхода не было. Ночью  мама
отправила Игоря. Он добрался  до  деревни  и  передал  кому  следует,  что
наказывала бабушка.
   Но на обратном пути, уже почти в городе, патруль задержал Игоря.
   - Ты знаешь дорогу к партизанам, - сказали полицаи.
   - Я не знаю никаких партизан, - ответил Игорь.
   - Куда ты ходил?
   - В деревню.
   - Зачем?
   - Поесть просил.
   - Тебе дали?
   - Дали.
   - Кто дал?
   - Тетенька одна дала.
   - Пойдем, покажи нам эту деревню, покажи нам эту тетеньку.
   - Не пойду. Она мне хлеба дала, а вы ее за это убьете.
   - Не убьем, ты только покажи ее нам, тогда мы поверим, что ты не  ходил
к партизанам.
   - Нет, не покажу, вы убьете ее.
   Его и нагайками и плетьми, а он, понимаете,  уперся,  ни  в  какую:  не
покажу, и все, она мне хлеба дала, а вы ее убьете.
   Восемь лет мальчишке, а вот такое придумал и  твердил  одно:  "Она  мне
хлеба дала, а вы ее убьете"...
   И опять площадь, опять изможденные существа, напоминающие людей,  опять
моя мать, уже только с Олей. И в середине  площади  Игорь  на  коленях,  с
завязанными за спиной руками. И за ним эсэсовец  с  секирой.  Где  они  ее
раздобыли - понятия не имею. Старинная секира, клинок в  виде  полумесяца.
Знаю только, что она служила эсэсовцам для потехи, во  дворе  комендатуры,
они  забавлялись  ею  следующим  образом:  ставили  ребенка  на  колени  с
завязанными сзади руками, приказывали наклонить голову и ударяли  секирой.
Пари выигрывал тот, кто с одного удара разрубал ребенка точно пополам. Так
они забавлялись во дворе комендатуры, теперь устроили забаву для всех.
   Штальбе сказал моей матери:
   - Твой внук ходил к партизанам. Если он покажет дорогу, то будет  жить,
если не покажет - умрет.
   - Он не знает дороги к партизанам, - ответила мать.
   И тогда Игорь закричал:
   - Бабушка, я боюсь!
   И мама ответила:
   - Не бойся, Игорек, они тебе ничего не сделают, опусти голову и  закрой
глаза.
   Игорь наклонил голову и зажмурился,  палач  поднял  секиру  и  разрубил
Игоря точно пополам, мастер был. Ударила кровь, но на палаче  был  кожаный
фартук, и он не запачкался.
   И Штальбе, бывший школьный учитель, объявил:
   - Так будет с любым ребенком, обнаруженным вне гетто. Запомните!
   Потом сказал моей матери:
   - Подбери своего внука, никто за тебя этого делать не будет.
   Мать сняла с себя  лохмотья,  завернула  в  них  окровавленные  останки
Игоря, отнесла домой, и в этот же день похоронная бригада  забрала  его  и
похоронила на кладбище.
   А перед дядей Гришей встал вопрос: что делать?
   Сказать, что это был серьезный вопрос,  серьезная  проблема,  -  значит
ничего не сказать. Это был неразрешимый вопрос, неразрешимая проблема.
   Восстание? Но во  всем  гетто  всего  два-три  десятка  людей,  умеющих
кое-как владеть оружием, кучка подростков против регулярных войск.  И  где
они будут обороняться? На двух  улицах?  В  деревянных  домах?  Достаточно
поджечь один дом, чтобы сгорело гетто со всеми его обитателями.
   Пробиваться в лес? Как? Трехтысячным табором, толпой  беженцев,  сквозь
кордоны  и  заградительные  отряды,  по  открытой  местности?  Даже   если
допустить фантастическую возможность того, что удастся выйти  из  гетто  и
пробиться в лес, то что  делать  дальше?  Как  кормить  людей,  содержать,
защищать? Надвигается осень, а за ней зима.
   Остается одно: безропотно пойти навстречу своей судьбе,  своей  участи,
лечь в яму рядом с сыном или дочерью, подставить затылок немецкой пуле, не
оказав пусть безнадежного, но достойного  сопротивления,  не  подняв  руки
против убийц... Из всех вариантов  этот  был  самый  неприемлемый.  В  тех
вариантах терялась только жизнь, в этом - и жизнь и честь.
   Итак, восстание и  уход  в  лес.  Цель  нереальная,  но  без  цели  нет
действия. Восстание завтра же утром, пока не прибыла "зондеркоманда". А  в
это время Сидоров нанесет отвлекающий удар по железнодорожному мосту, тому
самому,  с  которого  я  когда-то  прыгал  в  воду,  рисуясь  перед  Соней
Вишневской. Ле-Курт пошлет на мост помощь и тем  ослабит  охрану  станции,
отвлечет силы от города.
   План фантастический, отчаянный, но другого быть не могло. План  гибели,
но гибели достойной - это будет счет, который жители  гетто  предъявят  за
свою смерть и который гитлеровцы оплатят своими жизнями.
   Вечером Гриша со  своими  бойцами,  шестнадцать  человек,  затесался  в
рабочие колонны,  часовые  их  уже  не  проверяли,  не  пересчитывали,  не
обыскивали, готовили себя к другой, более важной  акции,  копили  для  нее
злобу и беспощадность, смотрели на входящих в гетто с холодным равнодушием
убийц, для которых эти люди уже мертвы.
   В полночь Гриша собрал в подвале  дедушкиного  двора  человек  двадцать
наиболее авторитетных людей, способных повести за собой остальных.
   Но Гриша многого не рассчитал. Он мыслил как солдат,  боец  и  не  учел
того, что перед ним не солдаты, не  бойцы:  год  беспримерного  рабства  и
унижений убил в этих людях волю к  сопротивлению,  внушил  животный  страх
перед немцами... И некоторые сробели...
   Да, люди способны на отпор,  но  в  том  случае,  если  их  погонят  на
расстрел. Но пока не  погнали,  и,  возможно,  казарма  готовится  не  для
"зондеркоманды", и никакой акции не будет. Если они восстанут, их перебьют
всех до единого. Люди могут сопротивляться, когда их убивают, но  если  их
не убивают, зачем же им, безоружным, бросаться на вооруженную  охрану,  на
вооруженных солдат, бежать в лес, где их все равно ждет гибель?
   Так говорили некоторые, притом,  заметьте,  авторитетные  люди,  и  это
отражало настроение гетто, во всяком случае, значительной его части.  План
Гриши рушился у него на глазах.
   Гриша был отважный человек, и пришли с ним тоже отважные люди. Они были
готовы на отчаянный шаг: стать во главе  трех  тысяч  безоружных  людей  и
броситься на вооруженного до зубов противника. Каков бы ни был исход,  это
будет _попыткой_, это будет _действием_, это будет _боем_; для боя  они  и
пришли, и если суждено погибнуть, то они  погибнут  в  бою,  -  солдатская
судьба, солдатская смерть. Но  погибнуть  без  боя,  пойти  на  смерть  из
солидарности они не могли, не имели права, их жизнь принадлежала не им, их
жизнь принадлежала борьбе.
   И Гриша поставил вопрос  так:  или  восстание  немедленно,  сегодня,  в
четыре часа утра, при построении рабочих колонн, или он и его люди уходят,
уходят сейчас же, прямо отсюда, из подвалов... И вот, значит,  решайте,  я
вас заставить не могу!
   Моя мать, как бывало дедушка, молча слушала эти прения, потом сказала:
   - Вы не мужчины, вы крысы! Немцы правы -  вас  следует  истреблять.  Вы
хотите попрятаться по углам, но таких углов нет, они найдут вас всюду!  Вы
говорите: акции не будет? А где восемьсот человек с Прорезной улицы? Вы не
знаете дорогу к яме?  Вам  ее  послезавтра  покажут,  пройдете  по  ней  в
последний раз. Вы говорите: люди не поднимутся? В моем  доме  сорок  шесть
человек, они поднимутся, как один, слабый пойдет за сильным, невооруженный
за вооруженным. Мы будем драться, нам суждено погибнуть, но мы погибнем  в
своем доме, а не в яме.
   Это она сказала тем, кто возражал против восстания. А Грише и его людям
она сказала:
   - Вы хотите уйти - уходите! Вы хотите оставить здесь  на  смерть  ваших
жен и детей - оставляйте! Мы будем биться сами, нам есть  чем  драться;  у
наших детей есть оружие, у нас есть топоры, молотки, ломы, лопаты,  колья,
ногти, зубы, мы перегрызем им глотки!
   Она повернулась к Вене Рахленко, сыну Гриши:
   - Веня, ты уйдешь с отцом или останешься защищать нас?
   И Веня сказал:
   - Я останусь здесь и буду драться.
   И Гриша и его люди поняли, что  уходить  нельзя:  восстание  все  равно
будет. Это поняли и те, кто  колебался.  Ночью  моя  мать  обошла  дома  и
сказала, что утром всех поведут на расстрел, надо готовиться  к  отпору  и
уходить в лес. Она была полна  спокойной,  властной  решимости,  не  знаю,
передалась ли эта решимость людям, я думаю, многим передалась,  тем  более
мать говорила и действовала открыто, открыто переходила из дома в  дом,  и
охрана не обращала на нее внимания.
   В четыре часа утра под наблюдением сонных полицаев люди начали выходить
и строиться в рабочие колонны, у многих, как было условлено,  под  одеждой
были топоры, молотки, ножи, ломики, а у бойцов пистолеты и автоматы.
   Но из многих домов люди не вышли, никто не вышел, даже те, кому надо  в
лес, на работу: заперлись, забаррикадировали двери и окна, их обуял страх,
они боялись выйти на улицу, где их ждет смерть. Не будем их осуждать:  эти
люди были безоружны и запуганы, то, что они не вышли на улицу,  заперлись,
уже было актом сопротивления, первым нарушением правил, которое  они  себе
позволили.
   И это положило начало восстанию. Полицаи начали вламываться в  закрытые
дома, произошла сумятица, она и послужила  сигналом.  Первым  выстрелил  в
полицая Веня Рахленко, за  ним  другие  ребята,  и  люди,  увидев  упавших
полицаев, набросились на остальных. Это было как взрыв детонатора: услышав
пистолетные выстрелы, снайперы  повели  прицельный  огонь  по  часовым  на
вышках, ребята забросали гранатами караульное помещение и автоматным огнем
добивали выбегающих  из  него  эсэсовцев;  другие  напали  на  полицейский
участок возле горуправы, третьи ворвались в дом, где жил Штальбе, и  убили
его, четвертые - в дом коменданта Рейнгардта, убили его ординарца, но  сам
Рейнгардт успел выскочить в окно, преследовать  его  не  было  времени;  и
наконец раздается оглушительный взрыв: летит в воздух  водонапорная  башня
на железнодорожной  станции  -  это  сделали  партизаны  Сидорова.  И  при
взрывах,  стрельбе,  криках,  стонах,  ругательствах  люди  двинулись   из
гетто...
   Однако некоторые полицаи успели убежать, отстреливаясь, кое-кого убив и
ранив, и многие эсэсовцы спаслись, тоже отстреливаясь и уходя на  станцию;
один часовой на вышке успел открыть по толпе пулеметный огонь, и комендант
станции Ле-Курт поднял  по  тревоге  железнодорожные  войска,  мобилизовал
военных, едущих в отпуск или возвращающихся из отпуска, всех поставил  под
ружье, но не двинул их на  преследование  беглецов,  а  бросил  на  охрану
станции, немедленно  радировал  куда  следует,  и  вскоре  на  автомашинах
прибыли части СС и "зондеркоманда".
   Но, пока все это происходило, путь был открыт, и  моя  мать,  держа  за
руку Олю, повела людей из гетто, повела не через главные  ворота;  главные
ворота выходили к железной дороге, там были немцы. Вышли с  другого  конца
Песчаной  улицы,  взломав  забор  у  дедушкиного  дома,  разрезав  колючую
проволоку; прошли окраиной города, потом мимо кладбища на дорогу,  ведущую
в дальние леса.
   Из гетто вышло человек шестьсот, остальные остались. Остались  те,  кто
сразу забаррикадировался в домах, и, когда с вышки застрекотал  пулемет  и
улицы обагрились кровью, многие из тех, кто вышел из дома,  вернулись.  И,
конечно, остались калеки, инвалиды, больные, немощные, старики и  старухи,
все, кто не мог идти, и не было носилок, чтобы их нести.
   Гриша  торопил  людей:  немцы  быстро  опомнятся,  прибудут  их  части,
организуют погоню, важно успеть дойти до леса, до условленного места,  где
ждут два человека с пулеметом; там  можно  будет  организовать  оборону  и
задержать  противника,  а  до  этого  места,  между   прочим,   двенадцать
километров. И Гриша не мог дожидаться, пока соберутся  все  бойцы,  многие
ребята не уходили со своих мест, продолжали вести  огонь  из  укрытий,  им
хотелось перебить побольше эсэсовцев и полицаев; мальчики и  девочки,  что
они знали, у них хватило смелости  напасть,  но  не  было  умения  вовремя
отойти; они думали, что задерживают немцев, на самом же деле они уже здесь
были не нужны, здесь все было кончено; они были нужны там, на марше, а они
остались и уже не смогли уйти,  погибли  или  присоединились  к  тем,  кто
заперся в домах.
   А Грише был важен каждый боец; шестьсот человек - это большая  колонна,
и не воинская колонна, а толпа беглецов, объятых  ужасом;  для  ее  охраны
нужно много людей, а с ним был десяток партизан  и  несколько  вооруженных
подростков.
   И все же Гриша выставил охранение и головное, и боковое,  и  тыльное  -
все, что положено. У кладбища оставил первый заслон, через  три  километра
второй, они встретят погоню, каждый на своем рубеже. Конечно, их перебьют,
конечно, смертники, и все же на какие-то спасительные минуты они  задержат
противника. Усилить заслоны Гриша не мог, надо было охранять  беспомощных,
объятых страхом людей, идущих в неизвестность,  людей,  у  которых  позади
смерть и впереди смерть, и каждый думал о собственном спасении; при первой
же панике они могут разбежаться, вернее, разбрестись, - бежать они были не
в состоянии. Но, кто был сильнее, те ушли быстрее,  торопились  достигнуть
леса; слабые спешили за ними, у  них  не  хватало  сил,  они  садились  на
обочину или падали на дороге,  их  надо  было  поднимать  и  тащить;  если
оставлять их на поругание врагу, то колонна превратится  в  стадо  зверей,
звери не уносят раненых, это делают люди, и до той минуты,  пока  остаются
людьми. Оставляли только тех, кто был уже  мертв...  Хоронить  мертвых  не
было времени, тащить мертвых не было сил, силы были нужны для тех, кто был
еще жив. И колонна все больше  и  больше  растягивалась:  длинная  цепочка
бредущих скелетов, падающих и вновь подымающихся или уже не  подымающихся,
- каждый брел сам по себе...
   И вдруг люди остановились. Они услышали за  собой  стрельбу  и  увидели
языки пламени, взвившиеся в небо. Это горело и истреблялось гетто...
   Да, горело и истреблялось гетто. Конечно, с этим можно было  подождать,
ведь гетто никуда уже не уйдет, следовало сразу  броситься  в  погоню.  Но
ярость и жажда мести пересилили, их выместили на оставшихся. Прибывший  на
автомашинах взвод СС оцепил мятежное гетто и приступил к  его  уничтожению
здесь,  на  месте,  на  этих  улицах.  Эсэсовцы  попытались  вломиться   в
забаррикадированные дома, оттуда раздались выстрелы;  они  забросали  дома
гранатами, люди выбегали на улицы, были пущены в ход автоматы, и  Песчаная
и Госпитальная залились кровью. И все же  люди,  вооруженные  чем  попало,
пытались прорвать цепь - никому это не удалось...  И  когда  сопротивление
было сломлено, патроны у бойцов кончились, и  сами  бойцы  были  убиты,  и
звуки выстрелов перестали заглушаться криками  и  стонами  раненых,  тогда
каратели ворвались в дома и добили  оставшихся  там  стариков,  больных  и
калек; собаки обнюхивали дворы, эсэсовцы пристреливали спрятавшихся детей.
За несколько часов все было кончено, гетто уничтожено,  почти  две  тысячи
человек нашли свою могилу в лесу, в яме, на поляне. Но они не сами пошли в
лес, не сами легли в яму! Их трупы грузили на машины, везли в  лес  и  там
уже сваливали в яму; обитателей гетто пришлось уничтожать в их собственных
домах, гетто оказало сопротивление, взяло  выкуп  за  свою  жизнь  и  было
стерто с лица земли; гитлеровцы о нем никогда не  упоминали:  это  был  их
позор, их поражение,  -  оно  не  вошло  даже  в  список  пятидесяти  пяти
известных нам гетто. Но оно существовало, оно боролось и погибло с честью.
   Покончив с гетто, немцы бросились в погоню за беглецами,  но  люди  уже
приближались к лесу, оба заслона снялись со своих засад, присоединились  к
главным силам и заняли оборону на опушке леса. Теперь у них  был  пулемет.
Вскоре появились и солдаты, им не  пришлось  искать  дорогу:  дорога  была
обозначена трупами. Но, когда они подошли к лесу, их встретил  пулеметный,
автоматный и ружейный огонь.
   А беглецы между тем углубились в лес. Впереди шли два партизана,  Евсей
Кузнецов и Коля Городецкий, они должны  были  провести  людей  к  другому,
глухому Брянскому лесу, где их ждали партизаны Сидорова и  куда  немцы  не
посмеют сунуться. Беглецов  было  не  более  четырехсот  человек  -  бойцы
остались на опушке леса, а остальные, не выдержав  дороги,  усеяли  своими
телами этот скорбный путь. Но и  лес,  который  предстояло  пересечь,  был
большой, километров десять, а люди уже прошли двенадцать - без  остановки,
без привала, и они не могли  идти,  тем  более  ушли  с  открытого  места,
чувствовали себя в некоторой безопасности, им говорили:  "Лес,  только  бы
добраться до леса", - и вот они в лесу и не могут остановиться...
   И моя мать сказала Евсею Кузнецову:
   - Люди должны передохнуть. Они не могут идти дальше.
   - Нет, - ответил Евсей, - Гриша  долго  не  продержится.  И  если  люди
сядут, они уже не встанут.
   Они продолжали свой путь, но люди все чаще  и  чаще  падали  на  лесных
тропинках или останавливались, прислонясь к деревьям.
   И тогда мать сказала Евсею:
   - С теми, кто может идти, иди дальше. Я останусь  с  теми,  кто  должен
хотя бы немного передохнуть, пусть со мной останется Коля, он нам  покажет
дорогу, через полчаса я подниму людей.
   И в ком были еще силы, пошли дальше с Евсеем  Кузнецовым,  а  остальные
присели на поляне, мать вернулась  за  отставшими  и  тоже  довела  их  до
поляны.
   И мать при Коле Городецком сказала Оле:
   - Попросишь у дяди Сидорова, чтобы отвели тебя в  Чернигов  к  адвокату
Терещенко. Скажешь Терещенко, что ты  внучка  Рахили  Рахленко.  Коля,  ты
передашь это Сидорову?
   - Передам, - сказал Коля.
   Потом мама сказала людям:
   - Вставайте, здесь больше нельзя оставаться, надо идти дальше.
   Некоторые поднялись, но большинство нет - не было сил.
   И тогда мама сказала:
   - Вы слышите выстрелы? Это ваши дети умирают, чтобы вас спасти.  Теперь
вы больше не рабы, теперь вы свободные люди, вы  будете  мстить  за  кровь
своих родных и близких, заставите этих извергов заплатить за ваши мучения,
будете истреблять их, как бешеных собак, потому  что  бешеных  собак  надо
истреблять. Найдите в себе силы идти. Идите! Коля, веди их!
   И люди нашли в себе силы подняться и побрели дальше. А мать  не  пошла,
она продолжала стоять, люди проходили мимо нее, и  каждому  она  придавала
силы своим пронзительным взглядом. В  этой  женщине,  которой  было  всего
сорок девять лет, трудно было узнать прежнюю Рахиль Рахленко.  От  прежней
Рахили остались только рост и осанка.  Высокая,  прямая,  она  стояла,  не
двигаясь, не сходя с места, но для каждого проходящего мимо  нее  человека
все дальше отодвигалась в глубину леса, ее облик стирался  -  она  как  бы
растворялась в воздухе и постепенно исчезала; и, когда люди оглянулись, ее
уже не было. Никто не слышал звука ее шагов, хруста веток под  ее  ногами,
она растворилась в лесу, среди  неподвижных  сосен,  растаяла  в  воздухе,
пропитанном терпким сосновым запахом, как был  он  пропитан  тогда,  когда
она,  шестнадцатилетняя  девочка,  сидела  в   лесу   со   своим   Якобом,
голубоглазым мальчиком из города Базеля, Швейцария...
   Фантазия? Мистика?.. Может быть... И все же  никто  никогда  больше  не
видел мою мать ни живой, ни мертвой. Она исчезла, растаяла, растворилась в
воздухе, в сосновом лесу, вблизи  маленького  города,  где  она  родилась,
прожила жизнь, где  она  любила  и  была  любима,  где,  несмотря  на  все
невзгоды, была счастлива, вырастила детей,  воспитала  внуков,  видела  их
страшную  гибель,  перенесла