ми  и,  выпучив  глаза,  смотрел  на
немцев, увидел полицаев,  и  среди  них  Голубинского  -  железнодорожного
механика.
   - Голубинский, негодяй, и ты с ними! - сказал Ягудин,  поднял  палку  и
пошел на него.
   Но не дошел.
   Немец-офицер вынул пистолет и пристрелил Хаима Ягудина. Хаим Ягудин был
второй жертвой немецко-фашистских захватчиков.
   Итак, гетто...  Должен  вам  сказать,  что  советских  евреев  даже  не
отправляли в Освенцим или в Майданек, их расстреливали на месте.  К  весне
сорок второго  лица,  ответственные  за  уничтожение,  могли  с  гордостью
рапортовать: "Juden frei"  -  данная  территория  от  евреев  свободна.  В
небольших городах гетто вообще не создавались или были всего лишь сборными
пунктами для отправки на расстрел. У нас было настоящее гетто,  и,  как  я
думаю, так далеко на востоке единственное. Зачем же оно было создано?
   Лес!
   Конечно, в городе были  нужные  немцам  предприятия:  обувная  фабрика,
швейная, кожевенный завод, сахарный комбинат, -  в  общем,  много,  я  вам
рассказывал. Однако это не имело значения - евреев полагалось  уничтожать,
не считаясь ни с чем!
   Но лес!
   Прекрасный строевой лес, гигантские вековые сосны и дубы,  промышленная
вырубка была давно прекращена, у нас достаточно лесов  на  Севере.  Но  до
Севера немцы не добрались, а лес им был  нужен.  И  они  начали  валить  и
вывозить  наш  лес.  Но  как,  какими  силами?  Что  они  здесь   застали?
Леспромхозы,  технику,  дороги,  людей?  Ничего!  Мобилизовать  население?
Мужчины в армии. Колхозницы? Но кто останется в сельском  хозяйстве?  Один
выход - евреи! Несколько тысяч евреев! Они вальщики, пильщики,  обрубщики,
они же трактора - пусть волокут бревна на себе, они же  и  краны  -  пусть
грузят лес на платформы  вручную.  При  двенадцатичасовом  рабочем  дне  и
фактически  без  пищи  люди  погибали  за   два-три   месяца.   Прекрасно!
Замечательно!  И  лес  заготовлялся,  и  евреи  уничтожались.  Безусловно,
расстрел само собой: больных, инвалидов, детей, стариков  просто  так,  на
ходу - "а непослушание, нарушение правил, косой взгляд,  непочтительность.
А те, кого пока не расстреляли, пусть, подыхая, заготовляют лес,  соединяя
таким образом выполнение экономической  задачи  с  политической.  И  пусть
продолжают работать на  фабриках  и  заводах,  конечно,  под  охраной,  по
двенадцать часов в день и без всякой оплаты.
   В гетто было самое большее домов сто двадцать -  сто  тридцать.  В  них
загнали три тысячи жителей города, а через неделю  еще  четыре  тысячи  из
ближних городов, сел  и  деревень.  Конечно,  цифры  эти  приблизительные,
точных никто не знает. Спали на  полу,  на  столах,  чердаках,  в  сараях,
амбарах, под навесами, просто во дворе или на улице под открытым небом,  а
уже осень, надвигается зима, скученность ужасающая,  но  деваться  некуда,
кругом колючая проволока, вход и выход один, в конце Песчаной улицы, и там
солдаты в зеленых мундирах, с автоматами,  и  на  пряжках  ремней  выбито:
"Gott mit uns!" - "С нами бог!"
   В дедушкином доме ютилось человек пятьдесят с лишним. Дедушка, бабушка,
дядя Лазарь, жена дяди Гриши с детьми, мои родители с Диной, Сашей, Олей и
Игорем, вся семья Кузнецовых; их дом хотя и был на Песчаной, но  стоял  на
отшибе, не попал в черту гетто, и Кузнецовы переселились к нам, было их ни
много ни мало двадцать один человек: старик Кузнецов с женой,  их  дочери,
подруги моей матери, с мужьями,  дочери  этих  дочерей,  зятья,  невестки,
мужья которых были на фронте, и, наконец, шестеро внуков. Одна из невесток
- Маша - была на последнем месяце и разрешилась  от  бремени  сразу  после
переселения к нам. Роды принимала Лиза Элькина,  единственная  акушерка  в
гетто, принимала  в  задней  комнате,  чтобы  не  услышали  первого  крика
ребенка, который мог стать его последним криком. Но на следующий день Маша
пожалела свое дитя и не заткнула ему  рот  тряпкой,  и  немцы  при  обходе
услышали его  плач.  Явился  комендант  Штальбе,  посмотрел  на  младенца,
улыбнулся, погладил по головке и сунул ему что-то черное  под  нос.  Потом
спросил:
   - Кто принимал роды?
   И моя бабушка Рахленко сказала:
   - Я принимала.
   - Ты давно этим занимаешься?
   - Всю жизнь, - ответила бабушка.
   - Ну что ж, - сказал Штальбе, - пойдем с нами, ты нам понадобишься.
   И увел бабушку. Она ушла в черном платье, черной  кружевной  шали,  как
ходила в синагогу, и даже взяла с собой молитвенник, представьте себе.
   Через час младенец умер. Где-то я читал, что таким ядом фашисты  обычно
умерщвляли новорожденных.
   Эта никаким именем еще  не  нареченная  девочка  была  третьей  жертвой
немецко-фашистских захватчиков.
   А еще через час дедушку вызвали в комендатуру и велели забрать труп его
жены, моей бабушки Рахленко, расстрелянной за  то,  что  нарушила  приказ,
запрещающий  евреям  заниматься  родовспоможением,  а  еврейским  женщинам
рожать. Платья и кружевной шали на бабушке не было, а молитвенник  валялся
неподалеку, его разрешили подобрать.
   Моя бабушка Рахленко, расстрелянная во  дворе  комендатуры,  семидесяти
шести лет от роду, была четвертой жертвой немецко-фашистских  захватчиков.
Она спасала жизнь акушерки Лизы Элькиной:  в  гетто  еще  будут  рождаться
дети, и Лизе надо будет их принимать. Тихая и незаметная в доме, бабушка и
перед лицом смерти так же тихо и незаметно преподала детям свой  последний
урок... Мы любили бабушку, но, я думаю, не сказали ей при жизни и  десятка
ласковых слов, не воздали ей всего того, чего она заслуживала.
   Кроме Кузнецовых, у нас поселился  учитель  Курас  с  женой,  дочкой  и
внучкой Броней. И еще семья старухи Городецкой, помните, я вам рассказывал
- бедная вдова со Старого базара, ее дочери повыходили замуж за  приятелей
своих братьев, тоже, значит, за деповских; между прочим, две  вышли  замуж
за русских и имели детей, но об этом потом... В семье Городецких тоже было
двенадцать человек.
   Кроме местных, в доме жили  еще  мужчины  и  женщины  из  Сосницы,  все
работоспособные. Обращаю на это ваше внимание. Четыре тысячи пригнанных из
других городов и сел были работоспособные мужчины и женщины, а их  дети  и
старики родители остались на старых местах. В нашем  же  доме  детей  было
восемнадцать, старшему, Вене Рахленко, сыну дяди  Гриши,  семнадцать  лет,
младшей, Тане Кузнецовой, четыре года. У Тани была другая фамилия, но я ее
не  знаю  и  всех  внуков  Кузнецовых  называю  Кузнецовыми,  всех  внуков
Городецкой - Городецкими, хотя и у них  были  другие  фамилии.  Пятерых  -
Дину, Веню, Сашу, Витю и Броню - уже гоняли на работы, как взрослых.
   Немцы не просто уничтожали евреев, они  хотели  уничтожить  их  не  как
людей, а как животных: легче, проще - скот! Но для того  чтобы  превратить
людей в скот, надо истребить в них все человеческое,  убить  все  присущее
человеческому существу, и прежде всего достоинство.
   Им надели повязки с шестиконечной звездой, заперли в  гетто,  запретили
выходить, только на работу - колоннами, в сопровождении солдат и  овчарок,
запретили болеть заразными  болезнями  -  больных  немедленно  уничтожали,
запретили рожать -  новорожденных  умерщвляли,  об  этом  я  уже  говорил,
запретили вносить  в  гетто  продукты  и  дрова,  запретили  есть  и  пить
что-либо,  кроме  хлеба,  картофеля  и  воды,   отключили   электричество,
запретили приносить с поля цветы, обучать детей грамоте,  мыться  в  бане,
женщинам употреблять косметику - десятки запретов, за нарушение каждого  -
расстрел. Мебель в домах переписали, и за пропажу хотя бы  табуретки  тоже
расстрел. Приказали сдать  все  изделия  из  золота,  серебра,  украшения,
кольца, брошки, деньги. Сдали, но не все и не все: когда тебя  грабят,  ты
пытаешься что-то спасти. И вот повальный обыск, всем приказано  стоять  на
коленях лицом к стене, и тех, у кого нашли несданные деньги или  ценности,
расстреляли на месте, среди них дочь старухи Городецкой Симу: у нее  нашли
грошовое колечко с простым камнем. После Симы остались ее сыновья  Витя  и
Мотя, на их глазах и расстреляли мать.
   Эти шестнадцать человек были  пятой,  на  этот  раз  групповой  жертвой
немецко-фашистских захватчиков, и на них я кончаю счет,  перечислить  всех
истребленных я не смогу.



17

   Итак, шестнадцать человек застрелили "за обман властей", а на остальных
наложили контрибуцию  -  пятьсот  тысяч  рублей,  а  до  ее  уплаты  взяли
пятьдесят заложников, мужчин, отцов семейств. Из  нашего  дома  заложником
взяли зятя Кузнецова, Меера, по профессии пекаря.  Внести  пятьсот  тысяч,
полмиллиона, после того, как у местных уже все отобрано,  а  у  пригнанных
вообще ничего не было, как  вы  понимаете,  невозможно.  И  вообще  откуда
деньги?.. Были, конечно,  богатые  люди,  например,  дядя  Иосиф,  но  это
единицы, и они-то как раз ничего и не внесли, почему,  вы  узнаете  потом.
Контрибуция не была уплачена, и заложников расстреляли. Расстреляли  их  в
том  самом  сосновом  лесу,  куда  раньше  ходили  дачники   с   гамаками,
расстреляли возле веранды, где когда-то аптекарь  Орел  торговал  кефиром,
теперь там были вырыты  траншеи.  Лес  был  рядом  с  гетто,  все  слышали
автоматные очереди и знали,  что  это  расстреливают  их  сыновей,  отцов,
братьев и мужей. Однако собрать контрибуцию не  удалось,  гетто  было  уже
обобрано. Но зато, когда было приказано сдать меховые вещи:  шубы,  шапки,
воротники, манжеты, - все было  сдано  до  последней  пушинки,  хотя  люди
работали в лесу и какие были морозы, вы знаете сами.
   Комендантом гетто был эсэсовец Штальбе,  верховный  владыка,  вершивший
вопросы  жизни  и  смерти.  Непосредственно  же  делами   гетто   управлял
назначенный  немцами  юденрат,  его  председателем  был  мой  дядя   Иосиф
Рахленко, единственный из нашей семьи согласился сотрудничать  с  немцами,
пренебрег  даже  тем,  что  они  расстреляли  его  родную  мать.   Он   не
эвакуировался, это был его просчет, из этого просчета он сделал вывод, что
ему с  его  богатством  нельзя  оставаться  в  тени,  надо  занять  видное
положение, и он стал председателем юденрата.  Надо  сказать,  что  не  все
руководители юденратов были такими, как дядя  Иосиф.  Многие  саботировали
бесчеловечные приказы оккупантов, делали все, чтобы сохранить и  облегчить
жизнь людей, и были за это казнены. В конце концов все сотрудники юденрата
были уничтожены, и хорошие и плохие, но о людях  мы  судим  не  только  по
тому, _как_ они умерли, но и  по  тому,  _как_  они  жили.  Смерть  многое
искупает, когда она является _поступком_. В случае с  моим  дядей  Иосифом
этого не было. К тому же он умер особой смертью, о которой я еще расскажу.
   Мой отец, как и  все,  надел  повязку  и  вместе  с  матерью  и  детьми
переселился в дом к дедушке - наша улица в гетто не  вошла.  Но  его  мать
была чистокровная немка, он был, как это официально называлось  у  немцев,
"лицо смешанного происхождения".
   В обращении с "лицами смешанного происхождения" у них, по-видимому,  не
было полной ясности. В одних случаях  сразу  уничтожали,  в  других  -  не
сразу, в третьих вообще не трогали, те могли жить вне гетто  и  не  носить
желтых повязок.
   Протокол "Ванзее"... Вы знаете, что это такое? Не помните... Так вот, в
этой папке у меня собраны кое-какие  выписки  из  разных  документов,  они
опубликованы,  наиболее  интересные  я  здесь  собрал.  В   каком   смысле
интересные? В  том,  до  какой  мерзости  могут  опуститься  люди.  К  ним
относится и протокол "Ванзее".
   По этому протоколу "лица смешанного происхождения" разделялись  на  две
категории: первой степени - полукровки, евреи на  пятьдесят  процентов,  и
второй степени - евреи на двадцать пять процентов. Первые приравнивались к
евреям  и  подлежали  уничтожению,  вторые  приравнивались  к   немцам   и
уничтожению  не  подлежали,  за  исключением  следующих  случаев  (цитирую
дословно):
   а) "неблагоприятная с расовой точки зрения  внешность,  которая  делает
его похожим на еврея,
   б) плохая полицейская характеристика, по которой видно,  что  это  лицо
чувствует себя евреем и ведет себя как таковой".
   В протоколе много пунктов, чтобы, упаси бог, кто-нибудь не ушел  бы  от
расстрела, но протокол "Ванзее" был принят в конце  января  сорок  второго
года, и дошел ли  он  до  всех  исполнителей,  особенно  в  районе  боевых
действий, неизвестно. Сомневаюсь. В нашем городе,  например,  уцелели  две
женщины полукровки, я их видел,  разговаривал  с  ними.  Их  было  сначала
шесть, их арестовывали, допрашивали, выпускали, снова забирали,  возили  в
Чернигов, возвращали, снова увозили... Четырех в конце концов расстреляли,
но две остались живы, свидетельство того, что протокол "Ванзее" выполнялся
не всюду.
   Если уж я нашел этих женщин после войны, то тогда, в сорок первом году,
когда всех заперли в гетто, а этих шестерых не  заперли,  об  этом  знали,
конечно, все. Тем более  две  дочери  вдовы  Городецкой  были  замужем  за
деповскими рабочими, и их детей, наполовину русских, не отправили в гетто,
матерей отправили, а детей нет, оставили с русскими отцами, хотя  в  конце
концов тоже расстреляли.
   Мой  отец  мог  заявить,  что  он  наполовину  немец,  но  не   заявил,
зарегистрировался как еврей и отправился с семьей в гетто. Гитлеровцы сами
не искали тех,  кому  надо  оказать  милость,  милости  у  них  надо  было
добиваться, а раз не добиваешься, считаешь себя  евреем,  то  и  будь  им,
разделяй их участь.
   Как отнеслась к этому мать? По-видимому, не настаивала  на  том,  чтобы
отец ушел из гетто. И я  ее  понимаю.  Что  такое  "окончательное  решение
еврейского вопроса", они еще не знали. Они видели ямы в лесу, каждый  день
проходили мимо них, но о том, что эти ямы - их будущее, их судьба, еще  не
догадывались. Да, смерть подстерегает их на каждом  шагу:  от  голода,  от
непосильной работы, просто расстрел ни за что... И все  же  они  _вместе_!
Мать, безусловно, знала, что шесть полукровок не пошли в гетто, но, как  и
все, знала, что их  таскают  в  полицию  на  допросы,  возят  в  Чернигов,
возвращают, снова увозят, и судьба их  неизвестна.  И  мать  опасалась  за
отца: если ему даже удастся уйти,  то  неясно,  что  его  ждет,  -  угонят
куда-нибудь, и она ничего о нем не будет знать. Пусть лучше будет рядом, и
дети будут рядом, ей, наверно, казалось, что она сумеет их защитить. В эти
черные дни рухнуло все, осталась только семья, и надо  держаться  друг  за
друга, как держались они друг  за  друга  тридцать  лет,  пережили  вместе
многое, переживут и это...
   Мать,  как  и  отец  и  Дина,  работала  в  лесу  -  самая  страшная  и
изнурительная работа. Распределением на работу  ведал  юденрат,  во  главе
юденрата стоял дядя Иосиф, мамин родной брат,  с  его  помощью  она  могла
работать где-нибудь на фабрике или на заводе. Мать не  любила  Иосифа,  но
когда дело идет о жизни и смерти, этим можно поступиться.  Однако  отец  и
Дина работали в лесу, мама хотела быть рядом и была рядом.
   Каждый день в четыре часа утра в темноте под крики и брань полицейских,
под плетками, хлыстами, ударами прикладов, под собачий лай рабочие колонны
выстраивались на улице... Быстрее, быстрее, быстрее!.. Не раздумывать!  Не
размышлять!  Построиться  по  десять  человек  в  ряд,  взяться  за  руки!
Замешкался на секунду - пуля! Вперед, марш! Бегом, бегом! Скорее,  скорее!
Отстал - пуля! И так до леса. И двенадцать часов в лесу. И тому, кто  упал
в лесу, - пуля. И кто отстал на обратном  пути  -  тоже  пуля!  Вечером  в
темноте люди брели обратно, несли тех, кто не мог идти, брели по  грязному
снегу,  по  середине  пустой   темной   улицы,   по-видимому,   действовал
комендантский чае для всего населения, а возможно,  уже  не  действовал  -
просто люди опасались выходить вечером из дома.
   И  вот  однажды,   когда   колонна   изможденных   людей,   подгоняемая
полицейскими, тащилась из леса по темной, пустой улице, моя  мать  увидела
на тротуаре Голубинскую... Помните Голубинскую? Я вам про нее рассказывал:
жена деповского механика, была влюблена когда-то в моего  отца,  ходила  к
нему в ятку... Теперь Голубинская,  одетая  в  хорошее  зимнее  пальто,  в
теплый пуховый платок, шла по деревянному  тротуару  рядом  с  колонной  и
смотрела на отца... Это уже не  был  красавец  Яков  Ивановский,  которого
называли когда-то в городе _французом_, сейчас это был  скелет  в  грязных
лохмотьях... И все же Голубинская узнала его, она шла рядом с  колонной  и
смотрела на него. Как смотрела, я не могу вам сказать.  С  любовью?  Какая
любовь через тридцать лет? С воспоминаниями о своей любви?  Может  быть...
Иногда такие воспоминания сильнее самой любви. Может быть, она смотрела на
него с болью, жалостью, состраданием... Не знаю. Но я знаю, как  отнеслась
к этому мать. Она громко, так, что слышали многие и, наверно, слышала сама
Голубинская, сказала:
   - Полицейская подстилка!
   Муж Голубинской был начальником полиции.
   Но, понимаете, Голубинская искала глазами не только отца...
   Конечно, людские судьбы пересекаются иногда самым необычным образом. Но
в данном случае ничего необычного не было. Маленький городок, люди прожили
рядом жизнь, все знают друг  друга,  и  хотя  гетто  было  изолировано  от
остального населения, но, что творится в гетто, знали все. И  в  том,  что
Голубинская оказалась  на  улице,  именно  когда  гнали  из  леса  рабочую
колонну, и высмотрела в ней отца и мать,  ничего  удивительного  не  было.
Необычным и удивительным было другое: Голубинская  искала  именно  мать  и
взглядом показала, что хочет с ней встретиться. И мать это поняла, и  хотя
в свое время Голубинская была для  матери  врагом  номер  один,  пошла  на
встречу, хотя любые контакты между жителями  города  и  обитателями  гетто
были запрещены под страхом расстрела.
   После войны, нет, во время войны,  в  сорок  четвертом  году,  когда  я
приезжал в отпуск, я встретился с Голубинской. Судьба ее  была  печальной.
Муж участвовал в немецких акциях, наши его судили и повесили. И  правильно
сделали - это был зверь. Самое  лучшее  для  Голубинской  было  бы  уехать
куда-нибудь:  свидетели  ее  хороших  дел  погибли,   остались   свидетели
злодеяний ее мужа, понимаете, как к ней относились люди. И,  повторяю,  ей
следовало уехать. Но она не  уехала,  возможно,  не  было  сил,  это  была
сломленная женщина, тихая, молчаливая, может  быть,  немного  тронутая,  я
даже не мог толком выяснить, как им  с  матерью  удалось  встретиться,  за
такую встречу муж мог ее убить.
   Но они встретились, и вот что она сказала маме:
   - Рахиль, в Чернигове освободили полукровок, есть приказ их не трогать,
должны освободить и твоего Якова. В  депо  нужен  завскладом,  пусть  Яков
поговорит с Иваном Карловичем, у него Яков будет в безопасности.
   Мать не меняла своего отношения к людям. И  все  же  Голубинской,  жене
начальника полиции, жене палача  и  предателя,  представьте,  поверила.  И
решила: если Якова возьмут в депо, на склад, на железную  дорогу,  значит,
его никуда не угонят, он будет здесь, в городе. Его можно  спасти  и  надо
спасти. Что бы ни ожидало ее саму, Дину, Сашу - отца надо спасти.
   И она сказала папе:
   - Пойди и скажи, что ты наполовину немец.
   - Я не пойду, - ответил папа, - твоя судьба - моя судьба.
   Но мать настаивала, даже плакала:
   - Умоляю тебя, Яков, не  мучай  меня!  Иди  к  Ивану  Карловичу,  уходи
отсюда, ты должен жить. Если ты спасешь себя, то, может  быть,  спасешь  и
нас.
   Она говорила не то, что думала, знала: их  спасти  невозможно.  Но  она
знала также, что ради себя отец не уйдет, но  ради  нее,  детей  и  внуков
может уйти.
   Отец тоже знал, что спасти их невозможно, а спасаться без них не хотел.
   И он ответил:
   - Рахиль, я сказал. И чтобы больше об этом ни слова.
   Но мама поступила по-своему.
   В городе было три  немецких  коменданта.  Военный  комендант  лейтена