сорок человек.  Дедушка  с  бабушкой,  дядя
Гриша и Иосиф с женами, дядя Лазарь. С Иосифом отношения были неважные, он
держался вдалеке от своих бедных родственников,  но  все  же  мамин  брат,
нельзя не пригласить. Затем, естественно, отец с матерью,  Анна  Егоровна,
Ефим с Наташей, Люба с Володей, Генрих, Вадим Павлович,  Георгий  Кошелев,
Иван Карлович со Станиславой Францевной, Афанасий Прокопьевич  Сташенок  с
сыновьями Андреем и Петрусем и их женами Ксаной и Ириной, ну я, Дина,  сын
дяди Лазаря  Даниил,  затем,  если  вы  помните,  мамины  подруги,  сестры
Кузнецовы с мужьями, Сидоров, бывший директор обувной фабрики, приехал как
раз из МТС, зашел к нам, его уже не отпустили... Итого сорок  человек,  не
считая детей, которые вертелись вокруг стола: Саша, Оля, Игорь, дети  дяди
Гриши, внуки старика Сташенка, дети сестер Кузнецовых...
   Но, понимаете, городок маленький, и если Люба, допустим, сказала бывшей
школьной подруге: "Зайди вечером", то с этой подругой  приходят  и  другие
поздравить Любу с окончанием института,  а  заодно  и  посидеть  за  одним
столом с летчиками - как упустить такой случай?! И если то же самое Генрих
сказал своему бывшему товарищу по ФЗУ или по  работе  в  депо,  то  с  ним
придут и другие -  надо  отметить  приезд  старого  друга.  И  я  кое-кого
пригласил из бывших папиных сослуживцев по обувной  фабрике...  И  вообще,
что такое маленький городок? Та же деревня: на  одном  краю  заиграют,  на
другом запляшут. Тем более юг, лето, запах кухни разносится по всей улице.
Явилась старуха Городецкая, хотя никто ее не звал,  притащился  несчастный
мясник Кусиел Плоткин, как-никак отец начинал у него свою карьеру.  Явился
Хаим Ягудин - как _дядя_ моего отца,  хотя  он  ему  такой  же  дядя,  как
японский микадо мне тетя. Зашел парикмахер Бернард Семенович, без него  не
обходилась ни одна компания; пришел доктор Волынцев, который спас мою мать
и брата Сашу; пришел учитель Курас, почтенный  человек,  преподаватель  по
всем предметам; пришел аптекарь Орел, он и сейчас был  аптекарем,  только,
естественно, не в собственной аптеке, а в государственной.
   Приставили еще столы, потеснились, места хватило всем, и  еды  хватило,
пекли и жарили с утра, на кухне орудовали мать, бабушка, жена  дяди  Гриши
Ида, Анна Егоровна и пани Янжвецкая - помните, бывшая владелица гостиницы?
Гостиницу у нее в революцию реквизировали, превратили в  Дом  крестьянина,
потом в Дом колхозника,  работала  она  в  общественном  питании  поваром,
буфетчицей, кассиром в столовой, а теперь  нигде  не  работала,  семьдесят
пять лет, одинокая, важная  старуха,  носила  громадную  шляпу  с  птичьим
гнездом, старинный ридикюль и зонтик.  Ее  жалели  и  на  всякий  праздник
приглашали  посидеть,  накрыть  стол,  помочь  на  кухне,  хотя,  как   вы
понимаете, женщины в нашем доме сами умели готовить, было бы из чего. И на
этот раз на столе были цвет и краса нашей кухни: рубленая селедка,  тертая
редька,  печеночный  паштет,  фаршированная  рыба,  фаршированная  гусиная
шейка, рубленые яйца с гусиным  жиром,  жареные  куры,  колбаса,  ветчина,
баранья и телячья  грудинка,  лапша,  компот  -  все  домашнее,  огурцы  и
помидоры прямо с грядки.
   Шум за столом был большой, публика собралась разная, молодые и  старые,
местные и  приезжие,  свои  и  чужие,  знакомые  и  незнакомые,  говорунов
хватало; Хаим Ягудин, дай ему  волю,  никому,  кроме  себя,  не  даст  рта
открыть; старуха Городецкая могла  перекричать  целый  базар;  и  Бернарду
Семеновичу было что  порассказать  -  изустный  летописец  нашего  города,
многие годы его парикмахерская  была  нашим  клубом  и  нашей  газетой;  и
учитель  Курас  любил  порассуждать,  а  дядя  Лазарь   пофилософствовать,
особенно за рюмкой. Люди пожилые стремились получить медицинский совет и у
доктора Волынцева и у Володи, о котором было известно, что он  светило,  и
все,  конечно,  мечтали  хотя  бы  словом  обмолвиться  с  летчиками.  Все
подвыпили, кто больше, кто меньше, одни пили водку, другие - вино,  третьи
- пиво, четвертые - сельтерскую воду, но всем одинаково ударило в  голову.
Вокруг стола суетились женщины: тому не хватает тарелки,  этому  -  вилки,
третьему - стула, четвертый, чудак, оказывается, не ест  трефного,  и  его
надо успокоить: все изготовлено дома, свининой тут и не пахнет,  ешьте  на
здоровье, ни о чем не тревожьтесь, за  эту  рыбу  вы  в  ад  не  попадете,
попадете прямо в рай! И надо  бежать  на  кухню,  чтобы  не  пригорело,  и
торопить гостей съесть, пока не остыло, и надо прикрикнуть на детей, чтобы
не вертелись под ногами, а то еще, не дай бог, ошпаришь кого-нибудь...
   Порядок навести некому, тамада у нас за столом не  избирался,  речи  не
произносились, каждый веселился как мог. Но  мне  хотелось  праздника  для
моих родителей, я хотел им воздать должное в такой знаменательный день.  Я
встал, попросил внимания, и как было договорено, Ефим,  Генрих  и  Люба  -
участники моего, так сказать, сценария, призвали своих соседей  к  тишине.
Тишина наступила, народ у нас любопытный, всем было  интересно  узнать,  с
чего это вдруг я потребовал тишины в такое время и  в  таком  месте,  где,
наоборот, полагается быть шуму.
   И тогда я сказал:
   - Дорогие друзья! Позвольте мне  от  имени  всех  собравшихся  за  этим
столом приветствовать наших дорогих гостей  Вадима  Павловича  Соколова  и
Георгия Николаевича Кошелева, славных летчиков нашей страны, и  выпить  за
их здоровье!
   Летчики встали, все с ними чокались, вставали со своих мест, шли к  ним
с рюмками, опять шум, гам, беспорядок.
   Но Вадим Павлович продолжал  стоять  с  налитой  рюмкой,  видно,  хотел
что-то сказать, и все снова притихли,  всем  хотелось  собственными  ушами
услышать, что скажет прославленный летчик.
   Вадим Павлович сказал:
   - Я и мои товарищи сердечно  благодарим  за  гостеприимство.  Но  Борис
Яковлевич обратился к нам не по адресу. Первый бокал мы должны поднять  за
хозяев этого дома, за уважаемых Рахиль Абрамовну и  Якова  Леоновича,  тем
более что сегодня исполняется тридцать лет их совместной жизни.
   Все захлопали, зашумели, стали  поздравлять  отца  с  матерью.  Отец  с
матерью встали и поклонились.
   - Тридцать лет, - продолжал Вадим Павлович, - это большой срок,  и  нам
приятно видеть Рахиль Абрамовну и  Якова  Леоновича  молодыми,  здоровыми,
красивыми, хоть сейчас в авиацию...
   Учитель Курас наклонился ко мне:
   - Интеллигентный человек!
   - Мы понимаем, - продолжал Вадим Павлович,  -  что  в  авиацию  они  не
пойдут, в воздух не поднимутся, у них еще много дел на земле. Пожелаем  им
удачи, выпьем за их здоровье и счастье!
   И тут, понимаете, пани Янжвецкая, стоявшая в дверях кухни, крикнула  на
весь двор:
   - Горько!
   Это было несколько неожиданно. Никто толком не  знал,  как  праздновать
такие юбилеи и полагается ли пожилым людям кричать "Горько!". Но ведь пани
Янжвецкая! Дама в некотором роде аристократическая,  из  _бывших_,  бывшая
хозяйка бывшей гостиницы! Ходит в шляпе с птичьим гнездом! Знает этикет!
   И под шум, приветственные крики и, так сказать, под звон бокалов отец и
мать поцеловались. И мать так это, знаете, задорно, весело, даже кокетливо
откинула шаль, глаза  ее  блестели,  зубы  были  по-прежнему  белые-белые,
волосы хотя и с проседью, но еще черные-черные. Она стояла рядом с  отцом,
и, я вам скажу, это была царственная пара, они были высокие, мои родители,
может быть, еще выше оттого, что держались прямо, осанка была, и над  ними
благословенное южное небо, и перед ними тот  же  двор,  где  тридцать  лет
назад они справляли свою свадьбу, и видна  улица,  по  которой  шли  после
венчания юные, влюбленные, играл оркестр, вокруг  них  пели,  танцевали  и
веселились люди, и теперь вокруг них опять  люди,  так  же  любуются  ими,
радуются их любви и желают им счастья.
   И опять, как было договорено, поднялся Георгий Кошелев:
   - Хочу добавить. Якову Леоновичу исполняется в этом году пятьдесят лет.
Поздравляю с днем рождения и желаю долгих лет жизни!
   Опять все потянулись к папе с  рюмками  и  бокалами,  и  мама  уже  без
подсказки пани Янжвецкой поцеловала отца, и товарищи отца расцеловались  с
ним, и маленький Игорек крикнул:
   - Дедушка, я тебя тоже поцелую!
   Отец поднял его, поставил на стол и Олю поставил  на  стол,  чтобы  все
видели его внука и внучку, так сказать, продолжение нашей фамилии.
   И тут, опираясь на палку, поднялся Хаим  Ягудин.  Я  забеспокоился,  от
Хаима Ягудина можно ожидать чего угодно: длинной нелепой  басни  в  лучшем
случае, скандала - в худшем. К счастью, ни того, ни другого не  произошло.
Хаим расправил усы, поднял бокал, вытаращил глаза и крикнул:
   - Здоровье прекрасных дам! Ура!
   Я думаю, в жизни Хаима Ягудина это была самая  короткая  речь.  Но  она
дала толчок другим.
   Парикмахер Бернард Семенович сказал:
   - Каждый человек по-своему красив, но  не  каждый  человек  умеет  свою
красоту показать в наглядном виде. Моя  профессия  -  сделать  так,  чтобы
красота клиента была видна как дважды два. Но на свете  встречаются  такие
красивые люди, что к ним страшно подступиться с ножницами  и  машинкой.  Я
лично знаю двух таких людей:  Якова  Ивановского  и  его  супругу  Рахиль.
Выпьем за их выдающуюся красоту. Виват!
   Потом встал учитель Курас:
   - У Якова и Рахили все впереди, они  молодые,  будут  в  их  жизни  еще
торжественные даты.  А  вот  нашему  глубокоуважаемому  Аврааму  Исаковичу
Рахленко в этом году исполняется восемьдесят лет. Авраам Исакович Рахленко
родился в тысяча восемьсот  шестидесятом  году,  сейчас  мы  имеем  тысяча
девятьсот сороковой. И я позволю себе  и  приглашаю  других  поднять  этот
бокал за Авраама Рахленко и его супругу Берту Соломоновну. И еще я позволю
себе сказать их детям: посмотрите на  отца  и  мать;  позволю  сказать  их
внукам: посмотрите на дедушку и бабушку;  позволю  сказать  их  правнукам:
посмотрите на прадедушку и прабабушку, - посмотрите и  вы  увидите  пример
для вашей собственной жизни.
   Подошли к дедушке и к бабушке все, кто прожил рядом с ними жизнь,  тост
учителя Кураса был, в сущности, за тех,  кто  прожил  долгую  и  достойную
жизнь. И тот, кто плакал, плакал по тому, что уже не вернется:  молодости,
силе, здоровью, надеждам... Только дедушка не плакал. За  восемьдесят  лет
своей жизни, я думаю, он ни разу не заплакал. Он был  уже  не  такой,  как
раньше,  не  валил  лошадь  ударом  кулака,   борода   седая,   на   щеках
склеротические жилки, несколько потучнел, но в его развернутых плечах  еще
чувствовалась сила и за белым лбом ясность ума и здравый смысл.  Такой  же
бодрой и ясной была и бабушка.  Вы  когда-нибудь  задумывались  над  таким
вопросом: почему у долгожителя, как правило,  жена  тоже  долгожительница?
Обстоятельство, согласитесь, не случайное. Не брат и сестра долгожители, а
именно муж и жена, люди разных генов, разной наследственности. В чем дело?
   Но это к слову, вернемся к нашему празднику...
   Иван Антонович Сидоров, бывший директор нашей обувной фабрики,  а  ныне
механик МТС, сказал:
   - Добрая семья, хорошие люди... Абрам Рахленко честно работал,  и  сыны
его Григорий и Лазарь, и зять его Яков, и внук Борис... Трудяги... За свою
жизнь изготовили столько обуви, что можно снабдить всю нашу область да еще
две соседние... Никто от них ничего  плохого  не  видел,  только  хорошее.
Выпьем за всю их фамилию, от старого до малого, от деда до  внука.  Выпьем
и, как говорится, не последнюю...
   Желающих поговорить нашлось бы порядочно - почему не  поговорить,  если
слушают? Но все  подвыпили,  болтали  друг  с  другом,  молодежи  хотелось
танцевать, и вообще у нас не привыкли  к  застольным  речам,  и  я  шепнул
Ефиму:
   - Скажи пару слов в порядке закругления.
   Я, так сказать, открыл прения, пусть другой брат их закрывает.
   - Дорогие товарищи! - поднялся Ефим.
   У него был уверенный голос руководителя.
   - Дорогие товарищи!  -  сказал  Ефим.  -  От  имени  всей  нашей  семьи
благодарю вас за  теплые  слова.  Здесь  сидят  люди  разных  поколений  и
различных профессий. Но все мы делаем одно дело: на своем месте, на  своем
посту в меру своих сил трудимся на благо нашей  страны.  Пожелаем  каждому
успехов в его работе, пожелаем  долгих  лет  жизни  тем,  кто  уже  славно
потрудился. Еще раз благодарю вас!
   Такими словами Ефим закончил официальную, если  можно  так  выразиться,
часть. А неофициальная покатилась сама собой: допивали,  доедали,  убирали
со стола, старики беседовали, гости понемногу  расходились,  и  только  на
кухне еще долго гремели тазы и кастрюли. Генрих  с  товарищами  и  Дина  с
подругами ушли на танцплощадку, я  не  пошел:  надо  разнести  по  соседям
одолженные столы, стулья, посуду. Навел кое-какой  порядок,  отправился  к
Сташенкам и завалился спать: у Сташенков ложились рано.
   Следующий день, воскресенье, я провел с  Ефимом  и  Наташей:  ходил  на
базар, купили помидоров, огурцов, клубники, запаковали в ящики,  чтобы  не
помялись в дороге, - хотелось снабдить ребят витаминами,  ничего  этого  в
своем Харькове они не имеют. После обеда всей  семьей  проводили  Ефима  и
Наташу, посадили в поезд и отправили их домой.
   В понедельник мне и отцу на работу, а у Дины с Сашей каникулы,  и  они,
конечно, с гостями, а у гостей работа известная: река, пляж,  лодки,  лес,
вечерами кино или танцплощадка. Городишко наш дачный, даже курортный, и мы
привыкли к тому, что рядом с нашей трудовой жизнью люди  отдыхают,  -  это
придавало известную праздничность и нашему быту. А  у  нас  в  доме  полно
гостей, полно молодежи - вдвойне праздник. Мать стряпала на всех,  Люба  и
Дина ей помогали, и Анна Егоровна помогала, по существу, член семьи.
   И вот однажды мать как бы между прочим спрашивает меня:
   - Как ты считаешь, Вадим Павлович порядочный человек?
   Мамина манера спрашивать как бы между прочим означала,  что  спрашивает
она совсем не между прочим.
   Пожимаю плечами:
   - Сама не видишь, какой он человек?
   - Я все вижу, - загадочно отвечает мать.
   Смешно сказать, ее беспокоила  дружба  Дины  с  Вадимом  Павловичем.  И
напрасно. Вадим Павлович хорошо  понимал  дистанцию  между  ним  и  Диной,
дистанция это была десять лет.
   И я сказал маме:
   - Ничего там плохого нет и не будет.
   - Много ты знаешь, много ты видишь! - коротко ответила мать.
   Стал я приглядываться к  Дине,  к  Вадиму  Павловичу,  выкраивал  время
поваляться с  ними  на  пляже,  и,  знаете,  мама  оказалась  права:  Дина
влюбилась в Вадима Павловича. Представьте себе! Пятнадцать лет девчонке, и
вот, пожалуйста, втрескалась. Ничего удивительного: видный парень, военный
летчик, им любуется весь город. Но, понимаете, Дина влюбилась не тайно, не
так, как влюбляются девчонки во взрослых мужчин, а открыто, как  равная  в
равного, сразу стала взрослой и самостоятельной. Не вешалась ему  на  шею,
не бегала за ним, но стала душой их компании, ее центром, своей  красотой,
своим талантом украшала это молодое общество, все вдруг  увидели  взрослую
девушку. В ней не было дерзости, которой отличалась наша мать в юности, но
в глубине и серьезности чувства она ей не  уступала:  полюбила  -  значит,
полюбила.
   Мог ли Вадим Павлович не поддаться прелести этой юной любви? Мог ли  он
не увлечься этой красавицей, а таких красавиц, как  Дина,  я  не  видел  и
никогда больше не увижу. Пятнадцать лет, а  какой  рост,  фигура,  осанка,
волосы, глаза!.. Но он понимал свой долг, он был настоящий мужчина,  Вадим
Соколов, надо отдать ему должное. Он объяснился с Диной,  я  при  этом  не
был, но после этого разговора Дина объявила матери, что через  год,  когда
ей исполнится шестнадцать лет, она выйдет замуж за Вадима Павловича,  или,
как она его просто называла, за Вадима.
   - Не рано тебе в шестнадцать лет выходить замуж? - спросила мать.
   - А сколько было тебе, когда ты вышла за папу?
   - Тогда были другие времена, - ответила мать.
   Но то, что дело откладывается на год, успокоило ее. За год утечет много
воды, многое изменится, Вадим Павлович скоро уедет, и  эта  блажь  у  Дины
пройдет.
   Никакой неловкости не  получилось,  дальше  меня  и  матери  не  пошло.
Молодые люди решили через год пожениться,  будут  переписываться,  а  пока
остается дружба в компании, на виду,  ничего  плохого  в  этом  нет.  Этой
дружбе я лично был даже рад. Я не знал,  чем  она  кончится,  может  быть,
кичем. Но был рад, что Дина полюбила именно такого парня, как  Вадим.  При
своей внешности и таланте Дина была доверчива и простодушна. И  если  моей
матери с ее сильным характером нужен был такой человек, как мой  отец,  то
Дине был нужен именно Вадим: сильный, надежный, самостоятельный. А  десять
лет для супругов не разница, наоборот, хорошая разница. И  не  сегодня  же
они поженятся... В общем, я  был  доволен:  молодец,  Дина,  не  мальчишку
полюбила, а мужчину!
   Время летит быстро. Вскоре уехали  Генрих,  Вадим  Павлович  и  Георгий
Кошелев, а еще через неделю Люба с Володей, и мы опять остались в  прежнем
составе.
   Но праздник продолжался: приехала Соня...



14

   Соня приехала, опять _компашка_, опять шашлыки, ночные купания и _наши_
ночи. И опять Хаим  Ягудин  ходит  гоголем,  опять  тащит  нам  в  постель
морковный кофе, и ни для кого не секрет, что дело идет к свадьбе.
   И я говорю Соне:
   - Мне бы хотелось познакомить тебя с моими родителями.
   Смеется:
   - Какой пай-мальчик! Смотрины? А если не позволят?
   - Не говори глупостей. Просто хочется уважить стариков.
   - Ладно, - отвечает, - пойдем.
   И вот я представил Соню своим родителям, хотя в те времена, как  я  уже
упоминал, это было не так уж принято, женились - и дело с  концом.  Раньше
так поступил мой брат Лева, потом другой брат, Ефим.
   Но я понимал, что маме приятнее познакомиться с их женами до  женитьбы,
чтобы люди видели: сыновья без благословения родителей не женятся.  Ничего
не поделаешь,  люди  старого  закала...  И  я  решил  доставить  им  такое
удовольствие и привел в дом Соню...
   Соня принесла конфеты Оле  и  Игорю,  забавлялась  с  ними,  была,  как
всегда, веселая,  оживленная,  но  ее  доброе  отношение  натолкнулось  на
неприязнь матери, та не вымолвила ни  слова,  каждую  минуту  выходила  на
кухню, делала вид, что занята.
   Обстановку разрядил отец. Он положил руку на плечо  матери,  чтобы  она
все-таки посидела  за  столом,  и  не  снимал  руки,  пока  рассказывал  о
Ленинграде, где Соня в свое время училась в театральном  училище.  И  мама
покорилась. Удивительно, как отец умел ее успокаивать. Но я не об этом...
   Понимаете, отец ездил в Ленинград всего два раза, к Любе, но говорил  о
Ленинграде так, будто прожил там жизнь... Невский  проспект,  Исаакиевский
собор, Казанский собор, Зимний дворец - словом, рассказывал, как  коренной
петербуржец, в каждом коренном петербуржце сидит гид. И  хотя  я  бывал  в
Ленинграде каждый год на сессии, а отец всего  два  раза,  и  я,  конечно,
видел все, что видел он, но видел это мимоходом, не слишком  интересовался
достопримечательностями, свободного времени у меня  не  было.  Разумеется,
посетил Эрмитаж и Русский музей, без этого нельзя, видел вздыбленных коней
на Аничковом мосту и здоровенных парней, которые держат их  за  узду,  но,
признаюсь, не знал, что эта скульптура  называется  "Укротитель  коня",  а
отец знал. Но вот что любопытно: никогда  дома  он  об  этом  не  говорил.
Приезжая из Ленинграда, рассказывал о Любе, о Володе, то есть о  том,  что
было интересно матери, а вот с Соней говорил  и  о  Росси,  о  Баженове  и
Казакове, поскольку это ей знакомо, разговор к месту, в этом были  такт  и
воспитанность моего отца.
   Проводил я Соню, вернулся домой, и мама говорит:
   - Нашел красотку! Одна штукатурка. Она же Ягудина,  ты  не  знаешь  эту
семейку? Авантюристы, бездельники и скандалисты!
   - Во-первых, - возражаю  я,  -  никакой  ш