ковы немцы в  этом  отношении.
Может быть, отец вспомнил чистые немецкие мясные лавки, где висят колбасы,
и окорока, и гирлянды сосисок и все выглядит так красиво и аппетитно,  что
хочется все это съесть... И, наконец, в-четвертых... Вот это, в-четвертых,
самое главное... Четвертое, понимаете ли, - красота моего отца.  Он  носил
тонкие усики и бородку,  это  называлось  "эспаньолка",  и  был  похож  на
француза.  К  тому  же  отец  владел  не  только  немецким  языком,  но  и
французским. Его в городе так и звали  "француз",  хотя  он  был  блондин.
Впрочем, большая ошибка считать, что все французы брюнеты. Далеко не  все.
Среди  французов,  особенно  аристократов,  много   блондинов.   И   женам
машинистов и  всех  деповских  было  приятно,  что  их  обслуживает  такой
галантный мужчина, похожий на француза, и те, кто  раньше  приходил  через
день или два, стали заглядывать чуть ли не каждый день. И пошла по  городу
молва, что женщины влюблены в моего отца. И такое могло случиться. Была  у
нас  в  городе  некая  Голубинская,  жена  деповского  механика,   и   она
действительно влюбилась в моего отца. Говорила с ним по-французски, ходила
каждый день в лавку и втюрилась по самые уши. Много лет спустя мне об этом
рассказывал сам отец. Голубинская предлагала ему бросить мою мать и уехать
с ней, Голубинской, к ее отцу, помещику.
   Словом, разговоров, слухов, сплетен и пересудов  оказалось  достаточно,
тем более что их всячески раздувала жена Кусиела. Могли ли  эти  слухи  не
дойти до матери, и могла ли она оставить их без внимания? Ни одной минуты!
Она отправилась в ятку, увидела там полно женщин, в их числе  Голубинскую.
В том, что Голубинская покупала мясо, не было ничего  особенного.  Но  моя
мать была женщиной в полном смысле слова, ей было достаточно  того,  _как_
посмотрела на нее Голубинская, достаточно было увидеть отца  среди  такого
количества женщин. Всего этого вместе с толками, сплетнями и пересудами ей
было совершенно достаточно, и она объявила, что ни одного дня отец  больше
не будет работать у Кусиела.
   Как так?  Отец  устроился,  вошел,  можно  сказать,  в  курс,  приобрел
специальность, через месяц-два станет компаньоном, и, пожалуйста, - бросай
дело?!  Бабские  причуды!  Даже  дедушка  Рахленко,  который  был  крут  с
сыновьями, но Рахиль в жизни пальцем не тронул, и тот  ударил  кулаком  по
столу, да так, что посуда подскочила.
   - Чтобы было тихо, - сказал дедушка, - никаких разговоров!
   Он был прав. Трое детей не шутка, и нельзя благополучие семьи подчинять
женским капризам и глупым ревностям. Отец это понимал, ценил  свое  место,
но он не стучал кулаком по столу, только отшучивался и продолжал ходить  в
ятку.
   Однако никакие уговоры, резоны, убеждения на мать не  действовали.  Она
дулась, с отцом не разговаривала, являлась каждый  день  в  ятку,  стояла,
смотрела на покупательниц как волчица, опасались  даже,  что  она  того  и
гляди изобьет Голубинскую.
   Можно работать в такой обстановке?
   Но ревность своим чередом, а дело своим. Мать была женщиной  достаточно
практичной, понимала, что семью надо кормить. Дома она скандалила,  а  вне
дома подыскивала отцу место. Такое место, чтобы там женщинами и не  пахло.
И  нашла.  Нужен  приказчик  в  магазине  некоего  Алешинского,   торговца
железо-скобяным  товаром,   москателью,   красками,   сельскохозяйственным
инструментом. Кто покупатель  "в  такой  лавке?  Пошлет  мужик  свою  жену
выбирать косу, или лемех для плуга, или шинное железо для колеса? За таким
товаром он пойдет сам, он эту косу перевернет  сто  раз,  проверит  ее  на
ощупь и на слух, как она звенит, как вибрирует. Самое подходящее место для
моего отца. Правда, надо осваивать дело заново. Но, как говорила мать, для
настоящего торговца не важно, чем торговать,  надо  _уметь_  торговать,  а
торговать отец умеет.
   Мать настояла на своем, отец перешел к Алешинскому и проработал у  него
довольно  долго,  года  два  или  три;  даже  в  моей  памяти   сохранился
москательный запах этой лавки, до сих пор помню ящики и лотки с  гвоздями,
бочки с олифой, железо полосовое, шинное  и  всякое  другое,  помню  мотки
проволоки, косы, серпы, подковы, точильные камни, пилы, молотки,  веревки,
уздечки. Алешинский не взял отца в компанию, компаньон ему не  требовался,
человек был богатый, но платил  прилично:  отец  был  хорошим  работником,
крестьяне его уважали,  отец  никого  не  обманывал,  не  объегоривал,  не
всучивал барахло, и простому человеку оказывал такое же  внимание,  как  и
помещику, для него все были равны. И, может быть, отец так и остался бы на
всю жизнь москательщиком, но помешал, понимаете ли, пожар. Сгорела  лавка?
Нет! Сгорела не лавка, а папина москательная карьера.
   В нашем городе была добровольная пожарная  дружина,  или  команда,  они
назывались и так и так.  Не  знаю,  есть  ли  такие  добровольные  дружины
сейчас, думаю, есть: в маленьком городе невыгодно держать платную пожарную
команду. Когда в небольшом городке пожар,  то  каждый  его  видит,  каждый
может ударить в колокол, в набат, и тогда члены пожарной команды,  где  бы
они ни были, чем бы  ни  занимались,  обязаны  все  бросить  и  немедленно
явиться в пожарное депо, попросту говоря,  в  пожарный  сарай,  где  стоят
наготове бочки с водой, висят насосы, шланги, веревки,  багры,  -  словом,
все, что требуется для тушения пожара.
   У нас была первоклассная пожарная команда. Даже сам господин губернатор
говорил, что если бы в  каждом  городе,  селе  и  местечке  вверенной  ему
губернии была такая замечательная команда, то это  было  бы  счастьем  для
всего населения и особенно  для  его  имущества,  потому  что  при  пожаре
сначала горит имущество, а потом горят те, кто это имущество спасает.
   Участие в пожарной команде считалось  большой  честью.  Принимали  туда
мужчин отборных, здоровых, сильных, выносливых, смелых и  сообразительных.
И потому слова "член добровольной пожарной дружины" уже сами по  себе  как
бы служили аттестацией  мужчине,  особенно  молодому.  Во  главе  пожарной
дружины стоял  начальник,  опытный,  решительный  и  распорядительный,  он
избирался дружиной, и начальником нашей дружины избрали, конечно,  дедушку
Рахленко. Первым делом дедушка выгнал из команды Хаима Ягудина, который на
пожаре суетился, орал, размахивал палкой и только мешал. Дедушка  приказал
близко не подпускать Хаима Ягудина к пожару. Дедушка был человек крутой  и
дисциплину держал на высоком уровне: каждый знал  свое  место  и  что  ему
надлежало делать. Конечно, все дедушкины сыновья, мои дяди,  были  членами
дружины, ребята здоровые, удалые. И мой отец, как член семьи, тоже  был  в
дружине и при пожаре немедленно являлся к назначенному месту.
   И вот случился пожар: в  базарный  день  загорелись  лавчонки...  Отец,
естественно, спешит к месту пожара.  А  хозяин,  Алешинский,  не  пускает,
приказывает выносить  товары  на  случай,  если  огонь  доберется  до  его
магазина. Но у отца на первом месте -  общественный  долг,  он  спешит  на
пожар, тушит его с дружиной,  и  так  он  увлекся,  что  не  заметил,  как
загорелся магазин его хозяина, Алешинского. И хотя магазин не сгорел:  был
уже конец пожара, магазин каменный, и к тому же застрахованный, все  добро
приказчики успели вытащить, и, в общем, Алешинский ничего не  потерял,  но
он не мог простить отцу, что тот общественный долг поставил выше интересов
своего хозяина, стал придираться, и отцу пришлось от него уйти.
   Тем  временем,  несмотря  на  войну,  письма  из  Швейцарии  продолжали
поступать кружным путем, через нейтральную Швецию, тем более что Швейцария
тоже была нейтральной страной. И,  конечно,  в  этих  письмах  по-прежнему
ставился вопрос о переезде в Швейцарию. Но о  каком  переезде  могла  идти
речь во время войны? Смешно! В Швейцарии не представляли себе,  что  такое
война.
   Но вот революция, царя скинули, черту оседлости  отменили,  езжай  куда
хочешь, потом Октябрьская революция, мировая война  кончилась,  письма  из
Швейцарии шли уже прямым путем,  требования  переезда  в  Швейцарию  стали
настойчивее, а сам переезд более реальным. И, насколько  я  понимаю,  даже
дедушка Рахленко склонялся к тому, чтобы отец с семьей уехал в  Швейцарию.
Дедушка любил свою дочь Рахиль, и Якова любил, как сына родного, и  внуков
любил, особенно старшего, Леву.  Но  дедушка  видел,  что  зять  его  Яков
совершенно не приспособлен к здешней жизни: без специальности, приказчик -
это не профессия для  такого  человека.  И  на  подачки  из  Швейцарии  не
проживешь, и унизительно: взрослый человек, отец семейства.
   Надо ехать в Швейцарию... И отец, наверно, об этом мечтал, я думаю...
   Но мама ни в какую! "Если, - говорит, - я  там  могла  идти  за  третий
сорт, то не желаю, чтобы за третий сорт шли мои дети. И сидеть  на  шее  у
свекра и свекрови тоже не хочу. А Яков, если  хочет,  пусть  едет  в  свой
Базель,  поступает  в  университет,  и,  когда  станет   доктором,   тогда
посмотрим:  или  он  вернется  сюда  со  специальностью,  или  женится  на
какой-нибудь своей прыщавой кузине, на какой-нибудь сухопарой  швейцарской
вобле, а мне пусть пришлет развод, я как-нибудь устрою свою жизнь и  жизнь
своих детей".
   Такие речи в то время! Но, хотя у мамы нас  было  уже  трое,  она,  как
рассказывают люди, только  вошла  в  самый  расцвет  своей  красоты.  И  в
семнадцатом году ей было всего двадцать четыре года, а что такое  двадцать
четыре года для красавицы? Конечно, произведя на свет троих детей,  трудно
сохранить талию. К тому же семья наша простая и пища простая, ели, что бог
посылал, а посылал он нам не бог весть что, особенно в войну, и в  мировую
и  в  гражданскую.  Если  был  кусок  хлеба,  картошка  и  селедка,  то  и
замечательно. Так что девическую талию мама, конечно, не сохранила. Но что
касается остального-прочего, то, когда я с мамой  приходил  на  базар,  по
тому, как мужики, глядя на нее, цокали языками и подмигивали друг другу, я
уже  тогда,  хотя  и  был  маленький,  понимал,  что  моя   мать   женщина
необыкновенная. Шла она по базару, высокая, стройная, как королева, и  все
перед ней расступались, давали дорогу.
   Этим я хочу сказать, что как женщина мать моя была в себе  уверена.  Но
думаю, что немного чересчур. Красавица, каких не сыщешь, хозяйка, каких не
найдешь, деловая, умная, авторитетная, но трое детей - это  такая  премия,
за которой не всякий прибежит. Сначала подумает.  И  если  кто  и  возьмет
женщину с тремя детьми, то какой-нибудь вдовец, который подкинет ей еще  и
своих четырех сирот. Мама это хорошо понимала и на новый брак, конечно, не
рассчитывала, знала, что до этого дело никогда не дойдет,  знала,  что  ее
Яков никуда от нее не денется, потому что прикипел к ней сердцем и на  всю
жизнь. И думается мне иногда, что за вздорный и сумасбродный характер отец
любил ее еще сильнее, жалел, понимал, что не со всяким она уживется, нужен
ей именно такой муж, как он, - спокойный, деликатный и любящий.
   Именно потому, что он был такой человек, такой муж, он и стал  работать
в сапожной мастерской тестя, то есть у  моего  дедушки  Рахленко.  Другого
выхода не было.
   Когда твои братья доктора медицины, а у твоего отца клиника  в  Базеле,
то, знаете, сапожная мастерская не сахар.  Ну  а  ятка  Кусиела  Плоткина?
Москательная лавка Алешинского? Сахар?
   Но все же, работая в ятке Кусиела, а потом в москательной  лавке,  отец
на целый день уходил из дома, приносил получку  и  потому  сохранял  некую
видимость самостоятельности. Я говорю: видимость, потому что все равно  мы
зависели от дедушки, жили в его доме, пользовались его хозяйством, и,  как
вы понимаете, на папино жалованье семья в  пять  человек  не  разгуляется;
отец, хотя и стоял за прилавком, но он  был  служащий,  ни  одной  копейки
сверх  жалованья  не  имел.  И  все  же,  повторяю,  некоторая   видимость
самостоятельности была, хотя бы в том, что отец  приходил  домой  вечером,
когда все уже отужинали, ужинал один и ел как бы _свой_ ужин.  Теперь  же,
работая у дедушки,  отец  был  в  полном  его  подчинении,  круглые  сутки
находился в дедушкином доме, ел вместе со  всеми,  полностью  стал  членом
дедушкиной семьи, а это была сложная семья, и сам дедушка  очень  и  очень
сложный человек. С одной стороны, самый уважаемый член общины, с другой  -
без всяких разговоров выкинул на мостовую Кусиелова  приказчика;  с  одной
стороны, почтенный староста синагоги, с другой  -  начальник  добровольной
пожарной дружины, и если бы вы видели, как дедушка  нахлестывает  лошадей,
когда мчится на пожар, гикает и  свистит,  как  казак,  и  как  на  пожаре
ругается, извините за выражение, матом и лезет в огонь, то вы  бы  поняли,
что это был сложный и противоречивый характер, и моему отцу  было  не  так
просто к нему приладиться.



4

   Дедушка мой  Рахленко,  широкоплечий,  чернобородый,  вырос  на  тучной
украинской земле, на глухих сельских дорогах, где его отец,  то  есть  мой
прадедушка, держал нечто вроде корчмы, приторговывал  спиртным  и,  может,
еще чем-то недозволенным  и  якшался  с  людьми,  с  которыми  порядочному
человеку, вероятно,  не  следовало  якшаться.  Дедушка  с  малых  лет  был
отважным, честным и справедливым. Корчма ему не  нравилась,  и  он  совсем
мальчиком, четырнадцати или пятнадцати лет, ушел из дома на  строительство
Либаво-Роменской железной дороги,  таскал  шпалы,  работа  была  по  нему,
поскольку физической силы он был необычайной. И правильно сделал, что ушел
из дома: где корчма, там водка, где водка - там драка,  где  драка  -  там
убийство. И вот мой прадедушка в драке ударил  человека,  через  несколько
дней тот умер. Возможно, он умер не оттого, что прадедушка его ударил,  но
в деревне его смерть связали именно с этой дракой, и  пришлось  прадедушке
оттуда удрать, и потому его прозвище у нас в  городе  было  "_дралэ_",  то
есть удравший.
   Но дедушка при этом не был, работал на  строительстве  Либаво-Роменской
железной дороги, таскал шпалы и уже с четырнадцати лет жил самостоятельной
жизнью.
   Я несколько раз говорил вам, что мои  родители,  Яков  и  Рахиль,  были
очень красивые люди. Очень. Но их красота не шла ни в  какое  сравнение  с
красотой дедушки. Такие красавцы, я думаю, рождаются раз в сто лет. У него
было поразительной белизны широкоскулое  лицо,  черная  цыганская  борода,
высокий  белый  лоб,  ровные  белые  зубы  и  прекрасные,  чуть   раскосые
"японские" глаза с  синими  белками.  Перед  войной  мы  с  ним  ездили  в
Ленинград, ему было уже далеко за семьдесят, но когда мы шли по  Невскому,
то люди оборачивались нам вслед. Моей матери  Рахили  было  в  кого  стать
красавицей.
   Строительство дороги кончилось, и дедушка уехал в  Одессу,  поступил  в
обувное дело и стал хорошим специалистом в этой области. Он  был  деловой,
работящий, человек слова, не любил трепаться и,  наверно,  преуспел  бы  в
Одессе. Но Одесса! Вы, наверно, слыхали про одесские погромы?.. А  дедушка
был не такой человек, чтобы позволить себя бить и уродовать.  Он  сам  мог
изуродовать кого хотите. Но что он мог сделать? В  конце  концов  ему  эта
музыка надоела и  он  уехал  в  Аргентину.  Прожил  год,  но  ему  там  не
понравилось. Во-первых, он, как и дочь его Рахиль, скучал по  родине,  был
привязан к своим местам, во-вторых, хотя он и славился деловой хваткой, но
_дельцом_ не был, доверял людям,  привык,  чтобы  доверяли  ему,  не  умел
ловчить, был прямой, ясный и открытый человек, а что ему могло быть  ясным
в Аргентине: он не знал  ни  языка,  ни  людей,  ни  обычаев.  Короче,  он
вернулся в родной город  и  стал  заниматься  сапожным  делом,  тем,  чему
выучился, живя в Одессе. И так как работу свою знал, и наша местность была
богата скотом, и были кожевники,  а  со  временем  появился  и  кожевенный
завод, то дедушка сразу понял конъюнктуру, и дело у него  пошло.  А  потом
подросли сыновья, стали помогать, и у  него  получилась  хорошая  сапожная
мастерская.
   Что такое обувное дело? Я вам скажу  так:  обувь,  если  хотите  знать,
самая ответственная часть человеческого туалета. А как  к  ней  относятся?
Что такое сапожник? Это: "Сапожник, рамку!"  -  вот  что  такое  сапожник,
последний человек. Портной - это звучит, хорошо пошить костюм - искусство,
а сапожник? Туфли мы покупаем готовыми, а костюм стараемся сшить на заказ.
А надо наоборот. Надо шить стандартные костюмы на разные комбинации  роста
и полноты, а еще лучше  иметь  готовый  крой,  полуфабрикат,  -  чтобы  за
час-другой подогнать его на покупателя. Так,  между  прочим,  делается  во
многих странах. И в конце концов если костюм на вас чуть мешковат, то  это
недостаток чисто эстетический, просто вы  не  выглядите  таким  Аполлоном,
каким  себя  воображаете,  это  наносит  ущерб  вашему  самолюбию,  но  не
здоровью. Другое дело - обувь. Как практик с  многолетним  опытом,  я  вам
скажу: ни одна часть тела так не чувствительна к одежде, как нога к обуви.
Кто служил в армии, знает: главное - это сапоги. Когда шинель пригнана  по
фигуре, солдат выглядит молодцом. Но если он выглядит и  не  таким  бравым
служакой, тоже ничего, воевать можно. Но, когда  жмет  сапог,  вы  уже  не
солдат! Все полководцы, начиная с Юлия Цезаря,  обращали  внимание  прежде
всего на обувь. Говорю вам как специалист: наши ноги  настолько  испорчены
обувью, что нормальную, здоровую, правильную ногу  можно  найти  только  у
новорожденных. Как только ребенок надел свой  первый  ботинок  или  первую
туфельку - все! С этого момента он начинает уродовать ногу  стандартной  и
модной обувью. На протяжении веков не обувь приспосабливалась  к  ноге,  а
нога к обуви. И к чему мы пришли? Какую ногу видит перед  собой  сапожник?
Пальцы сжаты, искривлены, надвинуты друг на друга,  большой  палец  вместо
прямого стал косым, маленький палец совершенно  изуродован,  приплюснут  к
четвертому, нарушены и ось и свод стопы, она потеряла свою эластичность и,
значит, боится дороги... Сапожник видит мозоли, воспаления, нарывы,  язвы,
врастание ногтей, воспаление надкостницы, потертые пятки,  плоскостопие...
Картина самая неприглядная, и все  из-за  плохой,  неправильной,  чересчур
стандартной или чересчур модной обуви...
   Извините, я долго задержался на этом, но у людей  слабость  говорить  о
своем деле. У кого что болит, тот о  том  и  говорит,  хотя,  может  быть,
другого твои болячки  не  интересуют.  Скажу  только  одно:  обувь  должна
сохранить стопу такой, какой ее создала природа. В идеале  каждый  человек
должен иметь свою колодку. Но против прогресса не попрешь,  а  прогресс  -
это массовое производство. Против моды  тоже  не  попрешь  -  так  устроен
человек, всем подавай моду. И все же  и  при  массовом  производстве  и  в
индивидуальном пошиве надо помнить о главном - о ноге.
   В те времена, о которых я рассказываю,  массовое  производство  еще  не
было так развито и многие предпочитали  шить  обувь  на  заказ,  по  моде,
конечно, но мода менялась не так часто, как сейчас. Дедушка поставил  дело
обдуманно, любая кожа под боком, он шил и  мужскую  обувь  и  дамскую,  от
начала до  конца,  от  мерки  до  готового  ботинка.  Сам  был  мастер,  и
подмастерья были хорошие, и сыновья, хотя и не все, тоже пошли по сапожной
части, и внуки: я и старший мой брат Лева с  тринадцати  лет  также  стали
работать у дедушки, - семья большая,  а  отец  наш  был,  как  вы  знаете,
человек без профессии. Тогда, это уже было при Советской власти, разрешали
подросткам работать с четырнадцати лет, но дедушка был кустарь, и мой отец
числился кустарем, и мы с братом Левой помогали как _члены семьи_.
   Чувствуете ситуацию? Отец в мастерской на таком же положении, как и мы,
на вторых ролях, делал второстепенную работу: прибивал  каблуки,  подошвы,
пришивал пуговицы, записывал размеры, когда дедушка снимал мерку. В общем,
не слишком солидное занятие и не слишком солидные  колл