Когда я вернулся из Ленинграда, меня тут же вызвал  начальник,  Василий
Алексеевич Бойцов, и объявил, что на  фабрике  скандал:  я  будто  бы  дал
вредительские нормы выработки и должен  немедленно  представить  подробную
объяснительную  записку.  И  после  него  меня  вызывает  в  свой  кабинет
заведующая отделом кадров Каменева, она же начальник  спецчасти,  запирает
дверь,  вынимает  папку  с  моим  делом  и  начинает   "уточнять"   насчет
родственников  в  Швейцарии  и  так  далее.  Пренеприятная  толстая  баба,
занимала  одно  время  ответственные  посты,  но  ввиду  неграмотности   и
склочности съехала, однако сохранила повадки ответственного  работника,  к
тому же на кадровой работе, шутка сказать, вид у нее такой, будто она  все
про всех знает и держит в своих руках судьбу каждого, и это  до  некоторой
степени так и есть, она могла здорово напакостить. И потому, что она  меня
вызвала, я  понимаю,  что  склока  с  нормами  затевается  большая,  но  я
нисколько не беспокоюсь: это они не знают, в  чем  дело,  а  я  знаю,  они
случайные люди  в  нашем  производстве,  а  я  на  нем  вырос.  И  отвечаю
Каменевой, что в  моем  личном  деле  все  есть,  добавить  мне  нечего  и
разговаривать с ней тоже времени нет,  адье!  Она  даже  рот  разинула  от
удивления.
   Коротко дело заключалось в следующем.  Жизнь  идет  вперед,  появляется
новое оборудование, новая продукция, новые  операции,  и  потому  тарифные
справочники устаревают и требуют корректив. Я написал в  Москву,  попросил
изменений. Изменения разрешили, но ответ пришел в одном экземпляре, у  нас
в области много обувных предприятий, а машинистка в  совете  одна,  у  нее
вагон работы, и эта инструкция может пролежать на машинке месяц,  а  то  и
два. И чтобы дело не стояло, тем более я уезжал в Ленинград,  я  пошел  на
фабрику, взял у Броневского нормативные справочники  и  своей  рукой  внес
изменения, полученные из Москвы, а ему велел пересчитать расценки.  Но  он
был занят беготней  по  учреждениям  за  пайками  и  талонами,  пересчитал
расценки  частично,  одни  да,  другие  нет,  рабочие  запротестовали,   и
Броневский все свалил на меня, показал  справочники,  на  них  исправления
моей рукой, справочники старые, потрепанные, в них  и  до  меня  вносились
поправки - в таком виде они имели неубедительный вид, -  тем  убедительнее
выглядели обвинения Броневского  в  мой  адрес,  а  я  был  в  отъезде,  в
Ленинграде, и оправдаться не мог. И Броневский настолько был уверен в моем
поражении, что разговаривал со мной как с конченым человеком.
   -  Вы,  -  говорит,  -  посмотрите  на  свои  каракули,  в  них   можно
разобраться? Откуда вы взяли эти цифры? С потолка? И откуда такие названия
- ведь вы себя считаете обувщиком!
   Опять не хочу загружать вас деталями, но в каждом деле есть особенности
терминологии, иногда одни и  те  же  вещи  называются  по-разному,  иногда
разные вещи называются одинаково, эти  тонкости  терминологии  Броневский,
как человек нерусский и к тому же чересчур самоуверенный, не знал.
   Я ему не возражаю, все просмотрел, все уяснил, вернулся к себе и говорю
Бойцову:
   - Нашей вины нет, можете  быть  спокойны.  Давайте  созовем  совещание,
пригласим представителя из Москвы и разберемся.
   Бойцов хотя и был, как я говорил, человек несколько усталый, но  вместе
с тем опытный и в нужную минуту решительный. Дать меня угробить  -  значит
подорвать  престиж  нашего  учреждения,  никакому  руководителю  этого  не
хочется. А может быть, вообще не хотел меня гробить, его самого достаточно
трепали. Во всяком случае, он со мной согласился.
   Приезжает  представитель  из  Москвы,  созываем  совещание,  приглашаем
мастеров с фабрики, из районов, слово дают Броневскому: мол, какие  у  вас
претензии...  И  он  произносит  разухабистую  речь,   обвиняет   меня   в
невежестве, называет термины, которых не знает, и, желая  подольститься  к
рабочим, говорит: вот в этом кабинете (совещание шло в  кабинете  Бойцова)
на полу ковер, а на фабрике часто портится душ, - в общем, бьет не  только
по мне, но и по руководству  и  оглядывается  на  Каменеву,  стакнулся  со
старой склочницей, она его вдохновила на "разоблачения".
   Вы, надеюсь, понимаете, какой блин я из него сделал.  Представитель  из
Москвы подтвердил, что ничего я сам не придумал, инструкцию  дала  Москва.
Мастера высмеяли Броневского за то, что он не знает терминологии. Каменева
сразу сориентировалась и объявила, что не позволит коммерсантам из Варшавы
порочить советских специалистов. В общем, ничего хорошего ему эта  интрига
не принесла. Дальнейшей его  судьбы  не  знаю.  После  совещания  я  подал
заявление об увольнении ввиду возвращения  в  родной  город,  моя  фабрика
прислала запрос с просьбой вернуть меня обратно.
   Бойцов не хотел меня отпускать.
   - Чем мы вас обидели?
   - Ничем, - отвечаю, - но так сложились  семейные  обстоятельства,  надо
возвращаться домой.
   - Ну что ж, - говорит, -  насильно  мил  не  будешь.  Я  вашей  работой
доволен. И вы не поминайте нас лихом.
   Искренне сказал, трогательно.
   И я ответил:
   - И я вас, Василий Алексеевич, благодарю за доброе отношение  и  всегда
буду вас помнить.
   Так хорошо и душевно мы с ним простились. И это приятно: каждая  работа
- часть твоей жизни, и расставаться надо по-человечески.
   В марте сорок первого года я вернулся в родной город, в родной дом,  на
родную фабрику.
   Что вам сказать?  Дым  отечества...  Все,  как  говорится,  течет,  все
изменяется,  уходят  одни  люди,  приходят  другие,  и  все  же  если   ты
возвращаешься в город, где родился и вырос, он для тебя такой же, какой  и
был: дуют те же ветры, идут дожди - такие же самые дожди, и солнце  светит
- солнце твоего детства.
   Вы понимаете, как были рады мне отец и  мать.  Но,  с  другой  стороны,
неудача, крушение любви, неоправданные надежды... Отец - ни слова, никаких
расспросов, мужское дело: сошелся - разошелся... Мать  пыталась  держаться
так же и все же не утерпела и заговорила об этой _вертихвостке_.
   Я мягко, но решительно прервал:
   - Ее не было, нет и не будет.
   Больше мы о Соне никогда не говорили.
   После Сони, после Броневского, после передряг  на  старой  работе  я  с
особенной радостью  и  удовольствием  ощутил  устойчивость  и  спокойствие
нашего дома. Отцу - пятьдесят один, матери - сорок восемь. Одной морщинкой
больше, одной меньше, красивого человека и морщины украшают.  Они  прожили
вместе тридцать лет, эти тридцать лет не были, как один день,  было  много
дней, ясных и ненастных, ненастных больше. Видели вы  одинокое  дерево  на
прибрежном утесе? Сквозь камни пробилось  оно  корнями  к  земле  и  стоит
несокрушимое для бури, для шторма, для свирепых и беспощадных волн.  Таким
могучим деревом и была любовь моих родителей. Она была опорой и для них  и
для тех, кто возле них.
   Вечер, все дома, мама гладит, раздувает утюг, широко  раскачивает  его,
утюг тяжелый. Помните, были такие большие высокие утюги, в них тлел уголь,
в зубчатых прорезях мелькали красненькие  огоньки?  Мама  слюнявит  палец,
дотрагивается до утюга, горяч ли, набирает в рот воды, брызжет на белье, и
оно, чуть влажное, прижатое горячим утюгом, отдает паром и уютным,  свежим
домашним запахом... Между прочим, будучи детьми, мы тоже любили набирать в
рот воду и брызгать на белье; если мама не слишком  торопилась  и  была  в
хорошем настроении, она нам это разрешала, оказывала такую милость...
   Отец раскладывает на столе контурную карту, зовет Олю и Игорька, те уже
бегут с цветными карандашами...
   В прошлом году Люба хотела забрать Игоря. Но отец и мать сказали:
   - Будущей осенью ему в школу, тогда заберете, а пока  пусть  поживет  у
нас, воздух здесь получше, чем в Ленинграде.
   На том решили, и, значит, Игорь доживал у нас последнее лето. Что вам о
нем сказать? Белобрысый, как его отец...  Люба  тоже  была  блондинка,  но
темная, а Володя с севера, Игорь в него, коренастенький,  здоровый  бутуз.
Но Володя был выдержанный парень, а  Игорь...  Это  что-то  невообразимое,
точь-в-точь его дядя Генрих, мой дорогой братец; что он был в свое  время,
как от него стонала улица, я вам рассказывал. Таким рос и Игорь. И  дрался
он точно, как Генрих: налетал на противника и руками и  ногами,  ошеломлял
таким наскоком, типично хулиганская манера драться, и всего ведь  каких-то
семь лет от роду. Все деревья были его, все крыши, сараи... Разбитый  нос,
синяки, ободранные  коленки,  расцарапанные  локти...  Но,  между  прочим,
мальчик был довольно ласковый, когда я читал ему, он прислонялся ко мне  и
внимательно слушал. И знаете, в нем было известное благородство, не обижал
Олю, та уже ходила в третий класс, тихая, застенчивая девочка, ей пришлось
преодолеть в доме отчужденность, даже  враждебность,  и,  кроме  того,  на
улице между детьми секретов не бывает, что  знают  взрослые,  то  знают  и
дети: и чья она дочь, и кто ее настоящий  отец,  и  кто  не  настоящий,  -
словом, все это, перепутанное в детском сознании и помноженное на  наивную
детскую беспощадность, предъявлялось Оле, всем здесь  чужой,  и  маленький
Игорек, семь лет, что он понимает, ему бы вместе с другими дразнить Олю, -
нет, чуть что, лез драться, защищал ее, не давал в обиду.
   И мы хорошо относились к Оле, мама со временем тоже примирилась, потому
что с этой девочкой незримо витала в доме тень так нелепо погибшего  Левы.
О нем, о Леве,  мало  говорили,  но  много  думали,  и  когда  мать  вдруг
вздохнет, а отец задумается, - это Лева...
   Значит, раскладывает папа карту... Контурная карта -  это,  скажу  вам,
замечательное изобретение, когда хочешь приучить детей к географии. Вы  же
помните, на контурной карте только  голубые  ниточки,  кружочки  и  больше
ничего. Надо написать, что это Волга, тут Ока, там Кама, нужно разрисовать
коричневым горы, зеленым низменности... Но  не  это  было  главным.  Любое
путешествие мы обычно начинали с нашего  города.  Искали  на  Днепре,  где
должен быть Киев, отмеряли от него нужное расстояние на север, определяли,
где быть Чернигову, от него двигались на северо-восток и ставили крестик -
наш город.
   - А теперь, - говорил отец, - попутного ветра нам в наших странствиях.
   Мы пересекали с ним пески Каракумы, взбирались  на  Памир,  шли  назад,
добирались до Каспийского моря, каждый выбирал  свой  маршрут,  и  каждый,
конечно, хотел перещеголять другого...  Счастливые  вечера...  Так  раньше
отец занимался с нами, старшими, потом с Диной и Сашей, теперь  с  Олей  и
Игорем...
   Я слушаю по радио репортаж Вадима Синявского с футбольного  матча.  Как
вы понимаете, сам я в футбол уже не играл, но болельщиком остался  до  сих
пор.
   Саша читает. Хворобы его и болячки прошли, стройный мальчик  и  все  же
хрупкий,  нежный,  не  изнеженный,  а  именно   нежный,   сострадательный,
доверчивый. Сказать по совести, я за него беспокоился: время суровое,  как
тогда говорили, строгое, требовало от человека силы,  иногда  и  гибкости;
мне казалось, что Саша не сумеет приспособиться к жизни, как в свое  время
долго не мог приспособиться наш отец. А мои  родители,  представьте,  были
спокойны за Сашу. То есть что значит спокойны? Родители никогда не  бывают
спокойны за своих детей, но они беспокоились за Генриха - военный  летчик!
А Саша?.. Конечно, как всякому мягкому по натуре парню, ему будет  трудно,
но он дома, при родителях, а когда вырастет, тогда будет  видно.  Воспитав
семерых детей, они приучились быть спокойными за них. Ну а  я  беспокоился
за Сашу.
   И так почти каждый вечер... Иногда мама шила. Помню, вскоре после моего
возвращения из Калинина она перешивала  Дине  свое  голубое  крепдешиновое
платье.  С  мануфактурой  тогда  было  трудно,  да  и  бюджет  наш,   сами
понимаете... А Дина  уже  кончала  школу,  собиралась  осенью  в  Киевскую
консерваторию, с ее голосом и внешностью ее ожидало  великое  будущее.  Но
внешность и возраст требуют своего. "Мне не в чем выйти, не в чем  ходить,
стыдно на людях показаться..." Эти  фразочки,  какими  девушки  что-нибудь
выцыганивают у своих родителей, я думаю, вам известны.
   - Видели ее! - усмехалась мама. - Выйти ей не в чем, голая ходит, людей
стыдится! Ты не о людях думаешь, ты надеешься,  твой  летчик  приедет.  За
крепдешин он тебя будет больше любить? Меня твой отец полюбил, когда  я  в
ситцевом ходила.
   Так говорила мать, но платья свои перешивала Дине, и туфли ей покупала,
и чулки фильдеперсовые - в общем, чтобы была не хуже других.
   Приходила бабушка с письмом от внука Даниила - помните, которого в свое
время выкохал дедушка, сына дяди  Лазаря?  Даня  служил  действительную  в
пограничных войсках. И с каждым его письмом  бабушка  приходила  к  нам  -
прочитайте! Мы понимали: Лазарь, конечно, спит после _рюмки_. Дядя  Лазарь
работал со мной на обувной фабрике, в ОТК, по-прежнему попивал, не валялся
в канаве, но прикладывался по  _маленькой_,  без  этой  маленькой  не  мог
работать,  это  и  есть,   в   сущности,   алкоголик,   больной   человек.
Философствовал, искал для своих рассуждений таких же алкашей,  к  тому  же
любил читать, и не то чтобы взять в библиотеке, а зайдет после  получки  с
фасоном в книжный магазин, и того  ему  заверните,  и  этого,  книги  дома
валяются, пылятся, неорганизованный человек, хотя добрый и порядочный.  Со
временем превратился в некоего городского чудака,  дедушка  переживал  это
еще больше, чем его пьянство.
   И бабушка  переживала...  Косилась  на  репродуктор,  прислушивалась  к
голосу Синявского, к его паузам -  помните  знаменитые  паузы  Синявского,
после которых он кричит: "Гол!"? Со вздохом спрашивала:
   - Он пьет?
   - Пьет? Почему пьет?
   - Голос у него хриплый.
   Отец мне подмигивал: бабушка говорит о Синявском, а думает о Лазаре.
   С Лазарем им не повезло. И с  Иосифом  не  повезло:  окопался  в  своем
зубоврачебном кабинете и далек от дедушкиной семьи.
   Другое дело - дядя  Гриша,  если  помните,  наша  знаменитость,  лучший
мастер  на   фабрике,   по-прежнему   числился   в   первых   стахановцах,
рационализатор, изобретатель, он и на  Доске  почета,  он  и  в  областной
газете, и семья  хорошая,  дружная:  жена,  три  сына,  дочь.  Дядя  Гриша
женился,  когда  ему  было  двадцать  пять,  а  моя  мама  вышла  замуж  в
шестнадцать, оттого-то мои  двоюродные  братья  и  сестры  годятся  мне  в
племянники.
   Данино письмо отец читает вслух,  бабушка  вздыхает,  утирает  слезы  -
любимый внук, сирота, вырос без матери, а  отец  пьяница...  Потом,  чтобы
отвлечься от своих горестных мыслей, бабушка  смотрит  на  карту,  которую
отец разрисовывает с детьми.
   - Какие у тебя красивые руки, Яков...
   И вдруг из соседней комнаты Сашин крик. Мама откладывает шитье  и  идет
туда. Оказывается, Дина ниткой привязала  Сашин  зуб  к  дверной  ручке  и
дернула дверь, знаете, как это делают дети... Мама пальцами выдернула Саше
зуб и сказала:
   - Посмотрите на эту дылду! Посмотрите  на  эту  _невесту_!  Прежде  чем
выходить замуж, надо хоть немного набраться ума. Ты и своих детей тоже так
будешь лечить?
   Дина презрительно смотрит на Сашу.
   - Маменькин сынок!
   Вот так мы жили. Скучно ли мне было? Как вам сказать... Сверстники  мои
переженились, разъехались, и я фактически был  один.  В  тридцать  лет  на
танцплощадку не пойдешь,  работал  я  начальником  производства,  приходил
поздно, кроме фабрики и дома, ничего не знал, надежды мои  были  на  лето,
когда съедутся дачники, и среди них наши местные, кто жил здесь раньше.  И
действительно, с конца мая стали наезжать мои  бывшие  приятели,  товарищи
детства и юности, и, конечно, все удивляются, что я  с  дипломом  торчу  в
глуши, без всяких перспектив, надо перебираться куда-нибудь в промышленный
центр.  И  я  сам  это  понимал  прекрасно.  Но  обстоятельства  этого  не
позволяли.
   Безусловно, материальное положение родителей улучшилось, но все  же  не
было блестящим. Немного высылали только Люба и Ефим. Генрих хоть и на всем
готовом и оклад идет, но парень молодой, хочется и того и  другого,  завел
мотоцикл, в те времена это  было  то  же  самое,  что  сейчас  собственный
автомобиль.
   В общем, мой приезд оказался кстати, ставка  у  меня  хорошая,  живу  в
семье, и что мне еще нужно? Пачка "Беломора" в день, баня, парикмахерская;
парикмахер, кстати, был все тот же - Бернард Семенович, постарел,  но  еще
крепкий. И я решил так: пусть Дина поступит в консерваторию, Люба  заберет
Игоря, я стариков пока поддержу, ведь Саша и Оля еще маленькие, они станут
на  ноги,  а  через  годик  куда-нибудь  переберусь:  в   Харьков,   Киев,
Днепропетровск - словом, в промышленный центр, где  у  меня  больше  будет
перспектив. Конечно, и там я не забуду своих, буду помогать.
   Но этому не  суждено  было  сбыться.  Двадцать  второго  июня  началась
война...



15

   Двадцать второго июня началась война, двадцать третьего меня призвали и
отправили в Брянск на формирование.
   Что говорить? Вы все это пережили.  Не  буду  вам  описывать  состояние
матери, таково было состояние всех матерей России. Генрих служил в военной
авиации, Любу и ее мужа Володю призвали как военных врачей, призвали  дядю
Гришу, а сын дяди Лазаря, Даниил, служил на западной границе. Но мог ли  я
тогда предполагать, что тем, кто остается, будет намного  хуже,  чем  нам!
Те, кто пошел на фронт, если погибали, то на поле боя, как солдаты. А  как
погибли те, кто остался, вы знаете. Но тогда?! Мог я допустить мысль,  что
немцы дойдут до Москвы и Сталинграда?
   Как я уже рассказывал, действительную я проходил в артиллерии, туда же,
в артиллерию, командиром орудия меня и направили. И вот однажды  зимой  на
Брянском фронте, в районе Мценска, берут наши в  плен  немецкого  офицера,
доставляют его  на  КП  дивизии,  допрашивает  его  сам  командир  дивизии
полковник Щекин. Немец держится нахально, перед  ним  девочка-переводчица,
только с курсов, заглядывает в словарь, а он делает вид, что не  понимает,
полковник Щекин выходит из себя; представляете, пленный офицер, в то время
на соседнем Западном фронте идет наше контрнаступление, и какой это конфуз
для командира дивизии: не может получить от пленного  нужных  сведений,  и
надо отсылать его в штаб армии и тем упустить драгоценное время.
   И тогда командир моего артполка, он как  раз  был  на  КП,  докладывает
полковнику Щекину, что у него в  полку  есть  некто  Ивановский,  командир
орудия, и этот Ивановский владеет немецким языком не хуже любого немца. Он
говорил истинную правду: немецкий  был  родным  языком  моего  отца,  и  я
говорил по-немецки,  как  по-русски.  Меня  доставляют  на  КП,  я  вхожу,
вытягиваюсь, как  положено,  докладываю  командиру  дивизии:  такой-то  по
вашему приказанию прибыл. И он приказывает мне допросить немца,  выяснить,
откуда он и кто, из какой части, и кто  перед  нами,  и  кто  справа,  кто
слева, и как фамилия командира - в общем, всю  обстановку.  По  смущенному
виду переводчицы и по тому, как ухмыляется немец, я  оцениваю  ситуацию  и
принимаю решение во что бы то ни стало его  расколоть.  Говорю  ему:  так,
мол, и так, мне поручено вас допросить, предлагаю  точно,  обстоятельно  и
правдиво отвечать на мои  вопросы.  Итак,  первый  вопрос:  фамилия,  имя,
звание, часть, должность?
   Он принимает меня за немца и спрашивает, немец ли я?
   Я ему отвечаю:
   - Вопросы здесь задаю я, а вы должны отвечать, и будьте добры  отвечать
без задержки.
   Он кивает на  переводчицу:  на  все,  мол,  вопросы  уже  ответил...  и
добавить ему нечего.
   - Все, что вы говорили до моего прихода, меня не интересует, - возражаю
я. - Будьте добры отвечать на мои вопросы.
   Он  высокомерно  объявляет,  что  с  предателями  вообще   отказывается
разговаривать и больше не скажет ни слова.
   Я по-русски спрашиваю у полковника Щекина, позволит ли он немцу встать.
   - Пожалуйста, - отвечает полковник