а вы  торопитесь,  Николай Сергеич?  Подождите несколько минут.  У
меня есть к вам небольшое дельце. Помните, я вам говорил?
     - Как же, помню.
     - Вот о  нем я  и  хочу с  вами поговорить и привлечь к нему в качестве
талантливого помощника...  Не лишнее прибавить,  что дело это может принести
нам обоим хорошее вознаграждение... Ведь вы, я полагаю, не прочь от хорошего
заработка...  Ваше министерство финансов, верно, не в блестящем состоянии? -
шутливо и, казалось, не без участия спрашивал Найденов.
     - Признаться, не в блестящем.
     - Вот видите.  Ученая профессия не  очень-то балует нас в  материальном
отношении. Вот и я еле-еле свожу концы с концами! - пожаловался Найденов.
     Заречный про  себя  усмехнулся,  слушая  эти  жалобы  скупого  старика,
который имел и деньги и получал из разных мест жалованье, которого далеко не
проживал.
     - А дельце, которое я задумал, весьма недурное и выгодное.
     Молодой профессор подозрительно насторожился.
     - Не догадываетесь? - спросил Найденов.
     - Решительно не догадываюсь.
     - Я вам предлагаю быть моим сотрудником по составлению учебника. Одному
мне  этим заняться некогда,  но  я  возьму на  себя общую редакцию и  охотно
поставлю свое имя рядом с вашим.
     "Ловко! Мне, значит, вся работа!" - подумал Заречный.
     - Что же вы не благодарите вашего старого учителя,  Николай Сергеич!  -
воскликнул Найденов. - Заметьте, я к вам обратился, а ни к кому другому... С
вами хочу поделиться и ни с кем больше! - шутя прибавил он.
     - Очень вам благодарен, Аристарх Яковлевич, но... - Заречный замялся.
     - Какие тут могут быть "но". Не понимаю!
     - Мне, видите ли, Аристарх Яковлевич, в настоящее время трудно взять на
себя  какую-нибудь работу.  Я  должен окончить свою книгу.  И  без  того она
затянулась, а мне бы...
     - Что ваша книга?  - нетерпеливо перебил Найденов. - Она потерпит, ваша
книга... И что она вам даст... Гроши и листочек лавров... А учебник принесет
хорошие деньги.  А лавры от вас не уйдут... Когда человек обеспечен, и книги
лучше пишутся...  Очень просил бы  вас не откладывать нашего дела.  Оно меня
очень интересует. Вы, коли захотите, работать можете быстро. Приналягте, и к
будущему году мы могли бы пустить наш учебник.
     - Вы  обратились бы к  Перелесову,  Аристарх Яковлевич.  Он свободен и,
кроме того, нуждается. Мне кажется, он отлично справился бы с работой.
     - Что мне Перелесов.  Он  бездарен.  Мне нужны вы,  Николай Сергеич!  -
резко промолвил старик.
     И, тотчас же смягчая тон, прибавил:
     - Вы  меня просто удивляете.  Такое предложение,  и  я  вас  еще должен
упрашивать... Что сие значит?
     - Но, право же, мне некогда.
     Старик пристально взглянул на Заречного.
     - Да вы не виляйте, коллега, а говорите прямо... Видно, испугались, что
потеряете  репутацию  либерального  профессора,   и  боитесь,  если  учебник
обругают?  Вам еще не надоело сидеть между двух стульев? Так бы и сказали, а
то  "некогда"!  И  знаете ли что?  Вам легко остаться в  ореоле излюбленного
человека и героя...  Можно и не объявлять вашего имени на учебнике... Я один
буду значиться автором,  а  с  вами мы сделаем условие о половинных барышах.
Таким образом,  и  волки будут сыты и  овцы целы,  уж  если вы  так  боитесь
замочить ножки!..  При  такой комбинации,  надеюсь,  у  вас  время найдется,
любезный коллега! - с циничною улыбкой прибавил Найденов.
     Темный свет  лампы  под  зеленым абажуром мешал Найденову увидать,  как
побледнел Николай Сергеевич, стараясь сдержать свое негодование.
     - К  сожалению,  и  при  этой  комбинации у  меня не  найдется времени,
Аристарх Яковлевич!.. - ответил Заречный.
     - Не найдется? - переспросил Найденов.
     - Нет, Аристарх Яковлевич. Простите, что не могу быть вам полезен.
     Наступило молчание.
     Старый  профессор  несколько  мгновений  пристально глядел  на  Николая
Сергеевича.
     - Боитесь,   что  узнают  и  что  тогда  вы  прослывете  отступником  и
ретроградом вроде меня? - со злостью кинул он, отводя взгляд.
     - Боюсь поступить против убеждения, Аристарх Яковлевич.
     - В  таком случае прошу извинить,  что  обратился к  вам!  -  холодно и
высокомерно произнес Найденов.
     И  после  паузы,   едва  сдерживая  гнев,  прибавил  со  своей  обычной
саркастической усмешкой.
     - Я  полагал,   что  вы  последовательнее  и  не  побоитесь  логических
последствий компромисса,  о  котором  так  блестяще  говорили  на  юбилейном
обеде...  Оказывается,  что вы и с компромиссом хотите кокетничать... Вы уже
собираетесь?.. До свидания, коллега!
     И, привставая с кресла, едва протянул руку и значительно проговорил.
     - Желаю вам не раскаяться, что поступили как мальчишка!
     Заречный молча вышел от него, понимая, что теперь Найденов его враг.
     И он еще больше трусил за свое положение.


        "XIX"

     Когда  Николай  Сергеевич,  приехавши  домой,  позвонил,  Катя  стрелой
бросилась к  подъезду,  заглянув все-таки на себя в  зеркало в  прихожей,  и
торопливо отворила дверь.
     В  прихожей,  снимая шубу,  она с  некоторой аффектацией почтительности
исправной горничной поспешила доложить барину, что в кабинете его дожидается
студент.
     - Кто такой?
     - Господин Медынцев. Сказали, что вы назначили им сегодня прийти. Такой
бледный, худой...
     - А барыня дома?
     - Нет-с, уехали.
     Заречному  невольно  бросилось  в  глаза,   что  Катя  как-то  особенно
щегольски сегодня одета и  вообще имеет кокетливый вид в своем свежем платье
и  в  белом переднике,  свежая и  румяная,  с  пригожим,  задорным лицом,  с
чистыми, опрятными руками.
     И он спросил, оглядывая ее быстрым равнодушным взглядом:
     - А вы со двора, что ли, собрались?
     - Никак нет-с...  А вы почему подумали, барин? - с напускной наивностью
спросила она, бросая на него вызывающий взгляд своих черных лукавых глаз.
     - Так... - отвечал профессор и в то же время заметил то, чего прежде не
замечал, что эта расторопная, услужливая Катя очень недурна собой.
     - А барыня дома?
     - Никак  нет-с...   Уехали.  Господин  Невзгодин  за  ними  приезжал...
Прикажете подать вам чай сейчас или после, как гость уйдет?
     - Потом...
     Николай  Сергеевич шел  в  кабинет  усталый,  с  развинченными нервами.
Дожидавшийся студент далеко не был желанным гостем.
     Не  до  разговоров было Заречному в  эту минуту,  да  еще с  незнакомым
человеком.
     Ему хотелось побыть одному и обдумать свое положение. Беды, свалившиеся
на  него в  последние дни,  угнетали его и  казались ему ужасными.  Особенно
решение Риты.  Он все еще не мог прийти в себя, все еще не хотел верить, что
она оставит его.  Отвлеченный эти дни беспокойством по поводу статьи,  он на
время забывал о семейном разладе,  но, как только попадал домой, мысли о нем
лезли в  голову и  мучительно терзали его сердце.  Он вспоминал о  последнем
разговоре Риты и жалел себя.  Эти два дня они не видались.  Рита не выходила
из  своей  комнаты и  во  время  обеда  уходила.  И  вдобавок ко  всему  это
предложение Найденова,  отказ от  которого грозил серьезными неприятностями.
Заречный хорошо знал бывшего своего учителя.  Он знал, что он не простит ему
отказа от сотрудничества.
     Заречный уже  в  гостиной решил,  что попросит студента зайти в  другой
раз,  в более удобное время,  а сам сделает попытку - напишет письмо Рите, в
котором... Он сам не знал в эту минуту, что напишет ей, но ему казалось, что
он должен это сделать...
     Но  у  Николая  Сергеевича не  хватило  решимости отправить неприятного
гостя,  когда он вошел в кабинет и увидал этого низенького бледного студента
с  большими  черными  глазами,  лихорадочно блестевшими из  глубоких впадин.
Здесь,   в  полусвете  кабинета,  освещенного  лампой  под  большим  зеленым
абажуром,  этот вскочивший и, казалось, совсем растерявшийся молодой человек
казался еще бледнее, болезненнее и жалче, чем в университетской аудитории, в
своем ветхом сюртуке и  худых сапогах.  Словно бы  смерть уже веяла над этой
маленькой фигуркой с вдавленной грудью.
     Охваченный жалостью, Заречный невольно вспомнил худенькое, почти летнее
пальтецо студента,  висевшее на  вешалке.  И  в  нем он пришел в  трескучий,
двадцатиградусный мороз.  И  заставлять его  приходить еще раз.  Это было бы
жестоко!
     И,  протягивая студенту руку, Николай Сергеевич извинился, что заставил
его ждать, и, усадив его в кресло, предложил ему чаю.
     Студент испуганно и вместе с тем решительно отказался.  Он не хочет. Он
только что пил чай. И он вообще не любит чая.
     И, видимо чем-то взволнованный, порывисто проговорил:
     - Я  не задержу вас,  господин профессор...  Я сейчас же должен уйти...
Собственно говоря...  Извините, господин профессор... Я буду с вами говорить
откровенно... Да как же иначе и говорить?
     - Пожалуйста,  говорите,  у меня время есть.  Вы ведь хотели,  господин
Медынцев, посоветоваться насчет книг.
     - Да.  И насчет книг, и вообще поговорить... уяснить некоторые вопросы,
которые меня мучат,  насчет практической деятельности, разрешить сомнения...
Но я теперь не за тем пришел... Вы простите, пожалуйста, я должен по совести
говорить...  Я,  видите ли,  пришел только потому, что обещал, но я не хотел
идти... Перерешил...
     Он  торопился  говорить,  задыхался и  наконец  закашлялся,  беспомощно
прижимая свои тонкие, точно восковые пальцы к груди.
     Этот глухой кашель с  клокотанием в  груди продолжался с добрую минуту.
Заречный подал своему гостю стакан воды и участливо проговорил:
     - Да вы не волнуйтесь,  господин Медынцев.  Не торопитесь, ради бога...
Вы меня нисколько не задерживаете... У меня время есть.
     - Это  сейчас  пройдет...  Вот  и  прошло...  Собственно  говоря,  этот
кашель...  У меня чахотка!  -  вдруг проговорил Медынцев и как-то застенчиво
улыбнулся, словно бы извиняясь, что у него чахотка и он не может не кашлять.
     Он  выпил  стакан  воды,   минутку  передохнул  и   снова  торопливо  и
возбужденно заговорил, глядя на Заречного почти в упор.
     Эти большие чудные глаза глядели на профессора строго,  пытливо и  в то
же   время  страдальчески.   В   их  взгляде  теперь  уж  не  светилось  той
благоговейной восторженности,  какая была, когда Медынцев говорил с Николаем
Сергеевичем в университете.
     И  от  этого  строгого  проникновенного  взгляда  несчастного  больного
студента Заречный невольно испытывал какую-то душевную смятенность,  точно в
чем-то виноватый.
     - И  вот вследствие того,  что перерешил,  я  и  не  хотел идти к  вам,
господин профессор.
     - Что вам за охота называть меня господином профессором здесь,  у  меня
дома. Называйте меня по имени. А как ваше имя и отчество?
     - Борис Захарович...
     - Но  почему же  вы перерешили,  Борис Захарыч?  -  спросил,  почему-то
понижая  голос,  Заречный,  и  чувствуя,  что  невольно  краснеет  под  этим
серьезным глубоким взглядом юноши.
     На мгновение краска залила мертвенно-бледное лицо Медынцева.  Выражение
глубокого  страдания  светилось  в  его  глазах.   Смущенный  донельзя,  он,
казалось, переживал минуту душевной борьбы.
     - Почему перерешил, хотите вы знать? - переспросил он наконец.
     - Да. Говорите. Не стесняйтесь, прошу вас.
     - Я не стесняюсь.  Я и пришел, чтобы объясниться. Но мне самому тяжело,
больно, обидно!
     Он  помолчал,  словно бы собираясь с  силами,  и  голосом,  дрожащим от
волнения и  полным  тоски,  со  слезами  на  глазах  продолжал с  порывистою
страстностью:
     - Я так беспредельно уважал и любил вас, Николай Сергеич, что готов был
положить за  вас душу...  Я  говорю,  верьте мне.  Ваши лекции были для меня
откровением и,  так сказать, намечали мне будущий жизненный путь. Они будили
мысль,  заставляли работать и верить в идеалы.  Я молился на вас.  Я видел в
вас профессора, для которого наука нераздельна с силой убеждения. Вы служили
мне примером. Вы поддерживали во мне бодрость и веру в торжество правды...
     Медынцев перевел дух и продолжал:
     - И  вдруг...  вдруг эта ваша речь...  Этот призыв к молчалинству.  Это
восхваление компромисса во  что бы  то ни стало...  На лекциях ведь вы не то
говорили...  О  господи!  Зачем вы сказали эту речь?  За что вы заставили не
верить вам  и  -  простите -  не  уважать вас...  Неужели же  ваша речь была
искрення?  Тогда кому же верить?  Профессору или оратору?  -  почти крикнул,
задыхаясь, Медынцев, и слезы хлынули из его глаз.
     И,  странное дело, Заречный не гневался за эту страстную речь, дышавшую
искренностью  и  тоской  восторженного честного  юноши,  разочаровавшегося в
учителе, которого боготворил. Страшно самолюбивый, Николай Сергеевич даже не
испытывал боли оскорбленного самолюбия и  не  пытался отнестись к  филиппике
Медынцева с высокомерным презрением непонятого человека.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Видимо потрясенный этими словами юноши, профессор молчал.
     И  это  молчание  и  грустный  вид  Заречного смутили  студента.  И  он
порывисто проговорил, утирая слезы:
     - О,  простите меня, Николай Сергеич... Я позволил себе... Но если б вы
знали...
     - Я не сержусь,  -  мягко,  почти нежно остановил его Заречный...  -  Я
понимаю вас...
     Когда студент ушел,  Заречный долго еще сидел неподвижно за  письменным
столом.
     Он  невольно припоминал эти  страстные упреки  молодой души,  и  с  ним
произошло что-то особенное.
     Он  не сердился и  не обиделся,  а  в  приливе охватившей его тоски,  в
каждом слове  этого  бедняги,  стоявшего одной  ногой  в  гробу,  чувствовал
горькую правду и свою вину перед ним.
     "И перед ним ли одним?" - пронеслось в голове у профессора.


        "XX"

     Часов около одиннадцати Маргарита Васильевна вернулась домой. С ней был
Невзгодин.
     В  ярко  освещенной прихожей Катя подозрительно оглядывала обоих.  Лицо
Маргариты Васильевны казалось ей возбужденным.
     - Пожалуйста, Катя, самовар поскорей.
     - Сейчас будет готов.
     - А  вы  что  же  так  рано  из  гостей?  -  ласково спросила Маргарита
Васильевна, обратив внимание на щеголеватое праздничное платье горничной.
     - Я не ходила со двора, барыня.
     - Что так? Раздумали?
     - Раздумала.
     - Идемте, Василий Васильевич, ко мне!
     И  с  этими  словами Маргарита Васильевна прошла через гостиную в  свой
маленький кабинет.
     Катя побежала вперед, чтоб зажечь лампу.
     - Так  очень  проскучали  на  нашем  собрании,   Василий  Васильич?   -
спрашивала Заречная,  опустившись на  диван  и  оправляя свои  сбившиеся под
шапочкой золотистые волосы.
     - Порядочно-таки.
     Невзгодин  закурил   папироску  и,   усаживаясь  в   маленькое  кресло,
продолжал:
     - Благотворительные дамы вашего попечительства напомнили мне соседку за
обедом на  юбилее Косицкого...  Так же болтливы и  с  таким же самодовольным
апломбом говорят о пустяках.
     - И я на вас произвела такое же впечатление?..
     - Вы хоть были лаконичны, Маргарита Васильевна!
     Катя, намеренно долго поправлявшая абажур, слушала во все уши.
     В ее лукавых темных глазах, острых, как у мышонка, сверкнула усмешка, и
они снова недоверчиво скользнули по Маргарите Васильевне.
     "Все-то ты врешь!" - говорили, казалось, глаза горничной.
     Она  вышла из  комнаты,  плотно затворив двери,  шмыгнула в  прихожую и
оттуда бегом побежала к подъезду.
     Отворив двери, она спросила извозчика, стоявшего у панели:
     - Ты сейчас привез барыню с барином?
     - Я самый.
     - Откуда ты их привез?
     - Со Стоженки.
     - С улицы посадил?
     - Нет,  касатка,  из дома взял. Оттуда много барынь выходило. А ты чего
расспрашиваешь?  На  чаек,  что  ли,  господа выслали?  -  спросил,  смеясь,
извозчик.
     Катя быстро скрылась в двери.
     Она  возвратилась на  кухню  и  стала  разогревать самовар,  не  совсем
довольная,  что ее подозрения о  барыне и  Невзгодине не подтвердились.  Она
была уверена,  что ссора,  и,  по-видимому,  серьезная,  между мужем и женой
вышла из-за Невзгодина.  Они, наверно, влюблены друг в друга, хоть и отводят
людям глаза, и оттого бедный Николай Сергеич сослан в кабинет.
     "Нашла,  дура,  на кого променять!" -  подумала Катя, горевшая желанием
открыть глаза  Николаю Сергеевичу,  чтобы  он  по  крайней мере  не  мучился
напрасно.
     И  сегодня,  когда  после  обеда  приехал  Невзгодин и  ушел  вместе  с
Маргаритой Васильевной,  Катя почти не  сомневалась,  что они отправились на
тайное свидание.  Оказывается, они действительно были в попечительстве. Катя
не раз там бывала.
     Впрочем,  обманутые подозрения не поколебали ее уверенности в том,  что
Маргарита Васильевна влюблена в  Невзгодина.  Ей  очень хотелось,  чтобы это
было так и чтобы муж об этом узнал. Тогда перестанет она важничать и строить
из себя недотрогу. Не лучше, мол, других!
     Пока Катя, занятая этими соображениями, почерпнутыми из ее наблюдений в
течение десятилетнего пребывания в должности горничной, накрывала в столовой
на   стол,   Маргарита   Васильевна,   внезапно   прервав   речь   о   своих
благотворительных планах,  в  которые она  начала было посвящать Невзгодина,
значительно проговорила:
     - А у меня новость, Василий Васильевич.
     - Новость! Какая?
     - Я расхожусь с мужем!
     Как бы он обрадовался, если б Маргарита Васильевна сообщила эту новость
год тому назад.  А  теперь у  него хотя и было дружеское участие к человеку,
жизнь которого неудачно сложилась,  но, главным образом, в нем был возбужден
писательский интерес.  Он  это  хорошо  сознавал,  взглядывая без  малейшего
волнения на красивое лицо когда-то любимой женщины. И к тому же он несколько
скептически отнесся к этой новости.  Не расходилась же она раньше, отдаваясь
нелюбимому супругу.  Отчего же  теперь расходится?  И  ради  кого?  Кажется,
барынька никого не любит?
     Глаза Невзгодина чуть-чуть улыбались, когда он проговорил:
     - От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна, с добрым намерением!
     - Это не намерение, а решение! - воскликнула молодая женщина. - Слышите
ли,  решение!  А вы,  я вижу,  не верите!  - раздраженно прибавила Маргарита
Васильевна,  самолюбие которой было  сильно  задето и  недостаточно,  по  ее
мнению,   горячим  отношением  Невзгодина  к   сообщенному  факту,   и   его
недоверчивостью к ее решению.
     "Он вправе не верить!" -  подумала она в следующее мгновение.  И краска
стыда и досады залила ее щеки. Ей вдруг сделалось обидно, что она заговорила
об этом с Невзгодиным. Он далеко не такой ее друг, как ей прежде казалось.
     И она почти сухо кинула:
     - Впрочем, верьте или не верьте, это ваше дело!
     - Да вы не сердитесь, Маргарита Васильевна.
     - Я не сержусь...
     - Полноте... Сердитесь... А еще умный человек!
     - При чем тут ум?
     - Вы  недовольны моими словами...  Вам непременно хотелось бы слышать в
них полную веру в то, что вы сказали?.. Но подумайте, виноват ли я, что этой
веры нет. Или вы хотите, чтобы я лгал?..
     - Я этого не хочу.
     - Так сердитесь,  коли хотите,  а  я  лишь тогда поверю вашему решению,
когда вы разойдетесь...
     Эти  слова  взорвали молодую  женщину.  Она  поняла  причины  недоверия
Невзгодина и, возмущенная до глубины души, сказала:
     - Я  не  расхожусь сейчас,  сегодня,  только  потому,  что  муж  умолял
подождать несколько времени.  Не могла же отказать ему в  этом я,  виноватая
перед ним.  Он может,  конечно,  думать,  что я из жалости к нему перерешу и
останусь его женой,  но вы как смеете не верить мне,  раз я вам говорю,  что
оставляю  мужа...  Или  вы  такого  скверного  мнения  о  женщинах,  что  не
допускаете, чтобы женщина могла понять всю мерзость своего замужества... Или
вы думаете, что меня пугает перспектива одиночества и трудовой жизни?
     Невзгодин терпеливо