офессиями - особенное.
     Стали появляться разные лица. Явилось несколько профессоров; в числе их
были и оклеветанные в статье покойного:  Косицкий и Заречный. Маленькая зала
быстро  наполнилась интеллигентной публикой,  среди  которой  были  учителя,
студенты и много молодых женщин.
     Всех входящих в залу тотчас же охватывало какое-то особенное настроение
взволнованности,   страха  и  виноватости  при  виде  спокойно-важного  лица
покойного.  Трагическая его смерть напоминала,  казалось,  о чем-то важном и
серьезном,   что  всеми  обыкновенно  забывается,  и  придавала  этому  лицу
выражение не то упрека, не то предостережения.
     И некоторым из присутствующих оно, казалось, говорило:
     "Я  сделал  нечестное дело,  в  котором  и  вы  отчасти виноваты,  и...
видите".
     Несмотря на горделивое сознание всех присутствовавших, что никто из них
не сделает такого нечестного дела и,  следовательно,  не застрелится, многим
становилось жутко,  когда подходили к  покойнику и  заглядывали в  его лицо.
Разговаривали шепотом,  словно  боялись  разбудить мертвеца.  Почти  у  всех
женщин были заплаканные глаза...  Старушка мать где-то затерялась в толпе, и
на нее никто не обращал внимания.
     Кто-то принес в  корзине массу живых цветов,  и в толпе пронесся шепот,
что цветы прислала Аносова.
     Несколько профессоров собрались в  кучку  и  тихо  поносили  Найденова.
Особенно отличались трусливые коллеги старого профессора, которые потихоньку
заискивали у него. Но здесь, у гроба, невольно хотелось щегольнуть цивизмом,
выражая негодование против  человека,  которого и  раньше все  боялись и  не
любили, но все-таки терпели.
     - Я ему руки не подам.  Честное слово!  -  вдруг сказал Цветницкий,  не
зная,  как это у  него сорвалось с  языка,  так как сам он был убежден,  что
никогда не решится сделать этого, пока Найденов в фаворе.
     И вероятно, заметив, что ему не поверили, Цветницкий проговорил:
     - Так-таки не подам!
     Заречный между тем сообщил, что вчера, в пять часов вечера, перед самым
обедом, к нему заезжал Найденов и не застал его дома.
     - Я  приказал не  принимать его,  если он еще раз приедет!  -  прибавил
молодой профессор.
     Слушатели  удивлялись  наглости  Найденова.   Сам  натравил  Перелесова
написать пасквиль и имеет дерзость ехать к Николаю Сергеевичу.  Верно, он не
знает, что Николай Сергеевич получил письмо от жертвы.
     - А может быть, узнал и хотел уговорить вас скрыть его.
     - Черт его знает.  Теперь я  понял,  что это за  человек!  -  негодующе
заметил Заречный,  вспоминая,  как  Найденов глумился над ним по  поводу его
речи и  как  рассказывал,  что защищал его,  а  между тем сам же  подговорил
написать против него статью.
     "И  каким  я   был  трусом  тогда!"  -   подумал  Николай  Сергеевич  и
почувствовал еще  большую радость,  что  Найденов так основательно попался в
своих подлых интригах.
     Подошел еще один профессор и сообщил,  что слышал из верных источников,
будто по поводу самоубийства Перелесова будет назначено следствие.
     На всех лицах мелькнули торжествующие улыбки.
     - Тогда он наверное вылетит! - заметил Заречный.
     - И давно пора, - проговорил Цветницкий.
     И все снова принялись бранить Найденова.
     Один  только  Косицкий слушал все  это  молча  и  грустно смотрел,  как
укладывают в гроб цветы.
     Маргарита Васильевна вошла с  мужем и стала у дверей в соседней комнате
- столовой квартирных хозяев.  Невзгодин подошел к Заречной и, взглядывая на
ее бледное, истомленное лицо, задумчивое и скорбное, спросил:
     - Что с вами? Зачем вы сюда пришли совсем больная?
     - Со мной ничего особенного. Просто устала... не спала ночь в дороге. Я
только что из Петербурга. А вы где пропадали?
     - Работал. А поручение ваше завтра же исполню.
     - Спасибо.
     Она помолчала и вдруг промолвила чуть слышно:
     - А как это просто.
     - Что такое?
     - Да вот это.
     И Маргарита Васильевна едва заметным движением головы указала на гроб.
     Невзгодин удивленно взглянул на молодую женщину.
     - Вы хотите сказать, что просто расстаться с жизнью?
     - Ну да.
     - Уж не манит ли и вас эта простота?
     - По временам являются такие мысли.
     - Что это?.. Заразительность частых самоубийств?
     - Нет... Собственные размышления последнего времени.
     - И причины такого желания?..
     - Жить скучно!  -  прошептала молодая женщина,  и  на лице ее появилась
такая скорбная улыбка, что Невзгодину сделалось жутко.
     - Как это, подумаешь, ужасно!..
     - А вы думаете, нет?
     - Но ваши планы деятельности и другие?
     - Оставить мужа?
     - Да.
     - Ведь  вы   сами  же   говорили,   что  одна  деятельность  не   может
удовлетворить женщину.  А в другой мой план не верили! - прибавила Маргарита
Васильевна, и слабый румянец вспыхнул на бледных щеках.
     - Положим, говорил... Но из этого не следует, что нужно...
     - Мало ли что не следует! - перебила Маргарита Васильевна.
     - Вам полечиться надо.
     - Может быть.
     - И что это ныне за безволие какое-то у людей!
     Невзгодин сопоставил только что  бывший у  него разговор со  Сбруевым с
тем,  что  говорила  Маргарита  Васильевна.  И  того  мучает  двойственность
положения, и в его речах чувствуется смутное желание выхода из него, хотя бы
путем смерти...  И эта вот тоже. Нечего сказать, тряпичное поколение в более
стыдливых его представителях.
     Да и сам он разве не переживал в Париже такого настроения?
     Была  полоса,  когда и  у  него  бродили мысли покончить с  собой из-за
проклятых  вопросов,   мучивших  своей  неприложимостью  в  жизни,  и  из-за
отвергнутой любви к  этой самой Маргарите Васильевне,  без которой жизнь ему
казалась несчастной... И ко всему этому одиночество и хроническое голодание.
     Но все это продолжалось у  него недолго и бесповоротно прошло.  Работа,
горделивое желание  борьбы,  примеры  мужества крупных личностей и  сознание
долга  перед  жизнью спасли его,  направив мысли  от  своих маленьких личных
печалей на  более  серьезные и  общественные печали.  Теперь  он  удивляется
своему малодушию,  и его удивляет малодушие людей,  которые без борьбы,  без
всякой  попытки найти  выход  в  каком-нибудь общественном деле  отдаются во
власть нервных, личных настроений.
     Ему было жаль Маргариту Васильевну. Кто ее знает? Может быть, и в самом
деле она приведет в  исполнение свое желание оттого,  что скучно жить.  А ей
скучно жить главным образом потому, что она никого не любит и жаждет любви.
     Надо  поговорить с  ней,  успокоить ее,  убедить куда-нибудь  уехать на
время.
     - Сегодня вы будете дома, Маргарита Васильевна?
     - Целый день.
     - Можно зайти к вам? Не помешаю?
     - Заходите... Я всегда рада вас видеть.
     - И уж больше не сердитесь на Фому неверного?
     - Нет... Тем более что он...
     - Был прав в своих сомнениях? - подсказал Невзгодин.
     - Не совсем,  но до известной степени!  -  грустно промолвила Маргарита
Васильевна.  -  Ведь это так просто и так ужасно!  - прибавила она, указывая
взглядом на гроб, и вся содрогнулась.
     "Бедняга!  Боится,  что и  муж застрелится!  Какая же он скотина,  если
пугает "этим"!" - подумал Невзгодин.
     В столовую вошел старенький священник из ближнего прихода. Он тотчас же
принял соответствующий предстоящей требе серьезно-задумчивый вид, поклонился
и торопливо начал облачаться в траурную ризу при помощи дьячка. Вслед за ним
вошли певчие,  и в комнате запахло водкой. Некоторые из певчих были пьяны по
случаю праздника и едва стояли на ногах.
     Старенький священник подозрительно покосился на певчих и  что-то шепнул
дьячку.
     - Не в первый раз, батюшка! - успокоительно проговорил дьячок.
     В  эту  минуту в  зале  мгновенно наступила мертвая тишина.  Все  сразу
смолкли,  не окончив речей и  повернув головы к раскрытым из залы в прихожую
дверям.
     Почти  на   всех  лицах  застыло  выражение  необычайного  изумления  и
негодования.  Даже  по  лицу  добряка Андрея Михайловича Косицкого пробежала
гримаса,  точно от какой-то физической боли, и старик густо покраснел, точно
сделал что-нибудь нехорошее, и ему стало стыдно.
     Невзгодин переступил порог, взглянул и не верил своим глазам.
     Высоко подняв свою седую,  коротко остриженную голову и  ни  на кого не
смотря  своими  серыми,  пронизывающими глазами,  светившимися из-под  очков
резким,  холодным,  словно сталь, блеском, сквозь толпу пробирался вперед, к
гробу, Найденов с обычным своим спокойным и надменным видом.
     Словно  бы   не   замечая  или  не  желая  замечать  того  потрясающего
впечатления,  какое произвело его прибытие,  он прошел вперед и  остановился
около  кучки  профессоров,  ничем не  выказывая своего волнения и  еще  выше
поднимая  голову.   Только  движение  скул,  замеченное  Невзгодиным,  могло
обличить,    что    старый    профессор   отлично    понимает,    в    какое
убийственно-неприятное положение он поставил себя, явившись на панихиду.
     И  Невзгодин,  как  художник,  любовался  дьявольским  самообладанием и
дерзкою наглостью Найденова,  ожидая,  что  будет дальше и  как его встретят
профессора.
     Цветницкий,  стоявший ближе к Найденову, первый поклонился, и Найденов,
небрежно протянув ему  руку,  повел взглядом на  остальных коллег.  Еще  два
стыдливых нерешительных поклона, и ответный общий кивок Найденова.
     Заречный отвел  глаза  в  сторону,  будто  не  замечая  бывшего  своего
профессора.  Косицкий встретил взгляд и поклон Найденова, не ответил на него
и только снова покраснел. Не поклонились Найденову еще двое.
     Это оскорбление нанесено было у  всех на  глазах.  С  известным ученым,
тайным советником не хотели кланяться!..
     Как только Найденов вошел в  залу,  он  сразу же  понял,  что Перелесов
хорошо  отомстил  своему  врагу.  Эти  изумленные,  негодующие взгляды,  эти
презрительные улыбки почти в упор ясно говорили, что он возбуждает ненависть
и   что  его  все  считают  виновником  самоубийства  этого  "болвана".   Но
возвращаться было уже поздно, и наконец не ему занимать наглости.
     И Найденов нарочно прошел вперед,  к коллегам,  уверенный, что никто из
них не посмеет оскорбить его.
     Он знал их хорошо.  Но,  значит,  Заречный показал всем письмо,  и его,
влиятельного   профессора,   считали   настолько   скомпрометированным  этим
самоубийством,  что  уже  решились  обнаруживать свои  цивические чувства  в
оскорблении. Прежде ненавидели, но не смели. Теперь смеют.
     "Начинается расплата!"  -  снова  пришла в  голову Найденова мысль,  не
дававшая ему покоя после разговора с дочерью.
     И, внутренне почти равнодушный к нескрываемой ненависти всех этих людей
и  к  нанесенному коллегам оскорблению ("Они поплатятся за это!"  -  подумал
старый профессор),  он с ужасом и тоскою подумал,  что дети могут узнать про
все, что только что произошло.
     Побледневший,  с  презрительно скошенными тонкими  безусыми губами,  он
все-таки не терял самообладания.  Неподвижная,  словно статуя,  его высокая,
сухощавая,  выпрямившаяся фигура стояла перед гробом,  и глаза его, горевшие
злым огоньком,  как у затравленного волка, вызывающе смотрели сверху прямо в
лицо покойника.
     Священник хотел было начинать службу,  но  в  это время из  толпы вышел
бледный  как  полотно  Сбруев.   Он  подошел  к  батюшке  и  просил  немного
повременить.
     Все, ожидая чего-то необычайного, замерли. Найденов плотнее сжал совсем
побелевшие губы, и глаза его, казалось, пронизывали покойника.
     Но  в  них блеснуло на  мгновение что-то  жалкое и  беспомощное,  когда
Сбруев от  священника подошел к  нему и,  не  здороваясь и  не поклонившись,
взволнованно проговорил:
     - Господин Найденов.  Я  вынужден сказать,  что вам не  место здесь,  у
гроба покойника, который...
     От волнения Сбруев больше ничего не мог сказать.
     Найденов не  проронил ни  слова.  Медленно,  словно бы нарочно замедляя
шаги, направился он через толпу, наполнявшую комнату, к дверям.
     Перед  ним  брезгливо  расступались,   точно  перед  зачумленным,   его
провожали злорадными взглядами,  вслед ему посыпались проклятия,  а он будто
не  видал и  не  слыхал ничего и  шел,  не склоняя под бременем позора своей
седой,   высоко  поднятой  головы,   по-прежнему  высокомерный,   словно  бы
презирающий всех, и великолепный в своем бесстыдстве.
     - Этакая наглость! - раздавались голоса.
     Но,  когда  старый профессор вышел  из  квартиры и  очутился на  улице,
самообладание его оставило.
     Он  едва стоял на ногах и  трясущимися губами беззвучно шептал какие-то
угрозы и пугливо и растерянно озирался, словно боясь людей или не зная, куда
ему идти. Наконец упавшим, точно чужим голосом он позвал извозчика.
     Когда он сел в сани,  то как-то весь съежился, опустил голову и казался
жалким и беспомощным, совсем не похожим на прежнего надменного старика.
     Он приехал домой и, когда слуга отворил ему двери, спросил:
     - Барышня дома?
     - Нет-с... Оне ушли с Михайлом Аристархычем тотчас после вас.
     Казалось, что известие успокоило несколько старика.
     Нетвердыми шагами  дрожащих ног  прошел  он  в  кабинет  и  опустился в
кресло.
     Через  несколько минут пришла его  жена,  бледнолицая пожилая женщина с
кроткими глазами, и, увидав мужа, испуганно спросила:
     - Аристарх Яковлевич... Что с тобой? Ты болен...
     - Ничего... Так... слабость... А где дети?
     - Ты разве их не видал?
     - Где?
     - На панихиде. Они пошли туда...
     - Они были там? - спросил Найденов глухим голосом.
     - Да. Лиза непременно хотела идти на панихиду... Да отчего это тебя так
удивляет?
     Старый профессор поднял на  жену взгляд,  полный ужаса и  тоски,  и  из
груди его вырвался стон.


        "XXIX"

     Вскоре после панихиды Невзгодин сидел в кабинете Маргариты Васильевны.
     Она говорила:
     - Вы  понимаете чужие настроения,  Василий Васильич,  но все-таки вы не
знаете женской души. Вот вы давеча советовали лечиться...
     - Советовал и теперь настаиваю.  Вы изнервничались в последнее время...
Прежде вы были куда энергичнее...
     - Прежде?..  Прежде я надеялась,  я ждала чего-то...  А теперь?.. Разве
вылечишь  больную,  неудовлетворенную душу  бромом  и  обтираниями  холодной
водой? По совести вам говорю, как доброму приятелю: скучно жить.
     Проговорив эти слова,  Маргарита Васильевна взглянула грустным, усталым
взглядом на Невзгодина.
     - Это настроение пройдет...
     - Когда?.. Когда пройдут годы и я сделаюсь старухой.
     И, помолчавши, прибавила с тоской:
     - А  жить  так  хочется!  Ведь  я  не  жила  совсем,  вы  правду как-то
говорили...  Я никогда и никого не любила...  Я не знала,  что значит забыть
себя для другого,  жить с ним неразрывно и душою и телом и с радостью отдать
за любимого человека жизнь...  А  именно такого счастия я и искала,  о такой
любви и мечтала, а между тем... этого не было и никогда не будет!
     - Отчего не будет? Разве вы не можете полюбить?
     - Быть может,  могу,  но  не посмею...  Страшно строить свое счастье на
несчастье другого...
     - Во-первых, не всегда несчастье другого так сильно, а во-вторых, когда
любят, то все смеют...
     - А вы, Василий Васильевич, когда-нибудь так любили?
     - Разве вы не знаете?
     - Как я могу знать?
     - Да ведь я вас так любил, Маргарита Васильевна!
     - Разве?  - удивленно и в то же время обрадованно воскликнула Маргарита
Васильевна.
     - И,  знаете ли,  дело прошлое,  и потому сознаюсь вам,  что в ту пору,
когда вы отвергли мою руку,  как руку легкомысленного и беспутного человека,
я в Париже был в таком настроении, что мог наложить на себя руки.
     - Вы?
     - Я самый.
     - И из-за меня?
     - Не совсем из-за вас...  Причиной отправиться к  праотцам была не одна
несчастная любовь,  но и разные сомнения в том, следует ли жить на свете, не
имея   возможности  переделать  его   радикально...   Ну   и,   кроме  того,
одиночество... голодание.
     - И долго было такое настроение?
     - С месяц,  пожалуй,  бродили мысли о покупке револьвера... По счастью,
денег не было.
     - Как же вы избавились от этих мыслей?
     - Один  француз,  безрукий старик -  руку ему  откорнали при  усмирении
Коммуны,  -  голодавший в  соседней мансарде,  высмеял меня  самым настоящим
образом и  сказал,  что уж если мне так хочется умереть,  то лучше поехать в
Южную  Америку и  поступить в  ряды  инсургентов...  По  крайней мере  одним
солдатом больше будет  против правительства.  Старик чувствовал ненависть ко
всякому правительству...  Но  так  как  мне  не  на  что было ехать в  Южную
Америку,  то я занялся работой,  достал уроки...  читал...  думал... и скоро
устыдился своего намерения,  сообразил,  что я не один на свете, отвергнутый
любимой женщиной,  и  не один со своими требованиями перекроить подлунную...
Да и  чтобы перекроить,  надо жить,  а  не умирать...  И,  как видите,  я не
раскаиваюсь,  что живу на свете и строчу повести и рассказы, хотя и я, как и
вы, не знаю той любви, о которой вы мечтали...
     - И которой не желали вы?
     - Кто  вам это сказал?  Ведь и  у  меня губа не  дура!  Очень бы  хотел
полюбить женщину,  которая была бы хороша,  как Клеопатра Египетская,  умна,
как  Маргарита Пармская,  если только она  в  самом деле была так умна,  как
пишут историки,  и притом не делала бы сцен ревности, не хлопала бы глазами,
когда говорят про общественные дела,  и  была бы и любовницей,  и отзывчивым
другом,  и хорошим товарищем... Я даже готов был бы сбавить кое-что из своих
требований... Но пока такой любви нет, я нахожу, что можно и без нее жить...
Разве жизнь, в самом деле, в одной только любви?
     - Для вас,  мужчин,  пожалуй.  А для женщины,  такой, какая она теперь,
только в  любви.  Я только недавно это поняла.  Поняла и почувствовала тоску
жизни! - грустно прибавила Маргарита Васильевна.
     Она помолчала и продолжала:
     - И знаете ли,  Василий Васильич?.. Я много-много думала за это время о
своем положении и не знаю, на что решиться...
     - То есть - разойтись с мужем или нет?
     - Да.
     - Что же вас останавливает?
     - Тогда решение у меня было твердое - оставить его.
     - А теперь?
     - Мне страшно... Если он, как Перелесов...
     - Этого не будет.
     - А если?
     - Ну так что ж! Человек, женившийся на женщине, которая его не любит...
Ведь он знал, что вы его не любите?
     - Знал.
     - Такой человек, если и застрелится, не может возбуждать раскаяния... И
надо быть великим эгоистом, чтобы стращать этим...
     Невзгодин скоро ушел.
     Маргарита Васильевна, оставшись одна, снова задумалась.


        "XXX"

     Как  только  по  Москве  разнесся  слух  о  том,  что  произошло  перед
панихидой, и, разумеется, слух, изукрашенный самыми фантастическими узорами,
- жрецы науки засуетились, словно муравьи в потревоженном муравейнике.
     Одни  возмущались поступком Сбруева,  другие  злорадствовали,  немногие
сочувствовали,  но всякий думал о  себе,  -  как бы не случилось чего-нибудь
неприятного по  этому случаю.  Как бы  не подумали,  что он одобряет дерзкую
выходку своего коллеги против Найденова.
     Хотя  все  хорошо знали,  что  старый профессор сыграл очень некрасивую
роль  в  деле,  которое  привело к  самоубийству Перелесова,  тем  не  менее
некоторые из господ профессоров тотчас же решили -  ехать к Найденову, чтобы
засвидетельствовать ему  свое  сочувствие и  выразить негодование по  поводу
выходки  Сбруева,  рассчитывая,  что  Найденов,  во  всяком  случае,  сумеет
выпутаться из  этой  истории  и  остаться формально вне  всякого подозрения.
Следовательно, ехать к нему необходимо, а не то он потом припомнит и сделает
такую пакость, что и не ожидаешь.
     И на другой же день после панихиды к нему поехали не только проф