ьных доказательств. И как это все
ясно!  Какая могла бы  выйти чудная речь и  вместе с  тем  какое неотразимое
оправдание всей его деятельности.
     И Заречного внезапно осенила идея: сказать завтра на юбилее речь на эту
тему.  Эта речь произведет на  Риту впечатление.  Она поймет свою вину перед
ним и, правдивая, подойдет к нему и скажет: "Николай! Я виновата!"
     "Может быть,  она и  теперь сознает,  что была несправедлива ко мне,  и
ждет моего возвращения!" - радостно мечтал Заречный, поторапливая извозчика.
     Но когда он подъехал к  маленькому особнячку и позвонил,  эти радостные
мечты мгновенно исчезли,  и  Николай Сергеевич вошел в  прихожую далеко не с
тем радостным видом, с каким входил обыкновенно, возвращаясь домой.
     - А барыни разве дома нет?  -  спросил он у горничной,  когда,  войдя в
столовую, увидел один прибор на столе.
     - Барыня дожидались вас до шести часов, откушали и ушли...
     - Давно?
     - Только что.
     Он  взглянул на  часы.  Было  без  пяти семь.  Он  действительно сильно
запоздал,  но,  случалось,  Рита терпеливо поджидала его, зная, что не любит
обедать один.
     "А теперь не захотела.  Ушла!"  -  тоскливо подумал Заречный,  чувствуя
себя обиженным, и проговорил:
     - Давайте скорей обедать. Я есть хочу!
     Несмотря на  печальное настроение,  Николай  Сергеевич уписывал обед  с
жадным аппетитом сильно проголодавшегося человека,  но,  покончив обед,  пил
пиво, бокал за бокалом, с таким мрачным видом, что возбудил к себе искреннее
участие в молодой пригожей горничной.  Она слышала одним ухом разговор между
супругами и,  принимая сторону  красавца профессора,  находила,  что  он  уж
слишком обожает жену.
     Вставая из-за стола, профессор спросил у Кати:
     - Был кто-нибудь?
     - Один господин был.
     - Кто такой? Оставил карточку?
     - Господин Невзгодин. Они у барыни были.
     Заречного точно что-то  кольнуло.  Он  знал,  что Невзгодин был горячим
поклонником Риты и что она расположена к этому шалопаю, как он его называл.
     "Зачем он явился сюда из Парижа?"
     - Невзгодин? - переспросил Заречный. - Вы не перепутали фамилию, Катя?
     - Что  вы,   барин?..   Такая  нетрудная  фамилия...  Такой  маленький,
аккуратненький господин...  Из-за  границы  приехали!  -  докладывала  Катя,
прибирая со стола.
     Ревнивое чувство охватило профессора,  и он чуть было не спросил: долго
ли сидел у жены Невзгодин.  Стыд допроса горничной удержал его. Однако он не
уходил из столовой.
     И  Катя сама поспешила удовлетворить его любопытство и  в  то  же время
доставить себе маленькое удовольствие произвести опыт наблюдения и  с  самым
невинным видом болтушки прибавила:
     - Барыня собирались было уходить,  уж и  шапочку надели,  когда приехал
господин Невзгодин,  -  но остались...  И этот барин просил доложить, что на
минутку, а сами целый час просидели.
     - Я вас не спрашиваю об этом!  -  резко проговорил Заречный,  чувствуя,
что краснеет.
     - Простите, барин... Я думала...
     - Разбудите меня,  пожалуйста,  в восемь часов! - перебил, смягчая тон,
Заречный и направился в кабинет.
     Этот  небольшой  кабинет,  почти  весь  заставленный полками,  набитыми
книгами, с большим письменным столом, на котором, среди книг, брошюр и мелко
исписанных  листков  рукописи,  красовалось несколько  фотографий  Маргариты
Васильевны,  показался теперь Николаю Сергеевичу каким-то гробом -  тесным и
мрачным...
     Он  снял  вицмундир,  надел  фланелевую блузу  и  прилег на  оттоманку,
надеясь отдохнуть хоть  полчаса.  В  восемь  ему  непременно надо  ехать  на
заседание общества,  в котором он председателем. Не быть там никак нельзя...
Он читает реферат, и заседание наверное затянется.
     Но  заснуть  Заречный  никак  не  мог.  Ревнивые мысли  переплетались с
воспоминаниями об обиде, нанесенной ему утром женой, и наполняли мучительной
тоской его душу, возбуждая мозг до галлюцинаций.
     Ему  представлялось  теперь  почти  несомненным,   что  Рита  для  него
потеряна.  В  Невзгодине она найдет не  только влюбленного поклонника,  но и
единомышленника.   Этот  донкихотствующий  зубоскал,   конечно,  постарается
отличиться перед Ритой радикальным скептицизмом.  Он и  раньше щеголял этим.
Ничего не делал и  только подсмеивался -  это ведь так легко и  ни к чему не
обязывает.
     При мысли о том,  что Рита может его бросить,  Заречный чувствовал себя
глубоко обиженным и  несчастным,  и  какая-то самолюбивая злоба отвергнутого
самца охватывала его,  когда он представлял себе Риту в объятиях Невзгодина.
И  ему  хотелось унизить этого  человека в  глазах Риты.  Он  при  первой же
встрече это сделает...
     Нет...  он  так не  поступит.  Он  останется джентльменом.  Он не будет
мешать им... Если она полюбила... если она...
     Мысли  путались  в  возбужденной  голове  профессора.  Он  точно  вдруг
очутился в какой-то бездне противоречий и не находил выхода.
     Тук-тук-тук!
     - Восемь часов, барин!
     - Хорошо.
     Он торопливо оделся и, выходя, как-то застенчиво проговорил:
     - Я, вероятно, поздно вернусь и не хочу беспокоить барыню. Сделайте мне
постель в кабинете.
     - Слушаю-с.
     Заречный действительно вернулся поздно. Когда на другой день он встал в
девять часов,  чтоб поспеть на лекцию,  а оттуда ехать к юбиляру,  Маргарита
Васильевна еще не выходила из спальни.
     - Передайте барыне,  что  если  она  хочет быть  на  юбилее,  то  пусть
приезжает одна.  Мне  никак  нельзя  заехать  за  ней!  -  сказал  Заречный,
осматриваясь в трюмо.
     В  хорошо сшитом фраке и  белом галстухе,  он  глядел совсем красавцем.
Несколько  осунувшееся,   побледневшее  лицо  и  слегка  ввалившиеся  глаза,
вследствие бессонной ночи, придавали ему еще более интересный вид.


        "VIII"

     За четверть часа до шести Невзгодин подъехал с  Неглинной к  небольшому
подъезду  отдельных кабинетов "Эрмитажа".  Озябший  на  сильном  морозе,  он
торопливо сунул извозчику деньги и  вошел в  ярко освещенные сени.  Приятное
ощущение тепла и света охватило его.
     Два видных швейцара,  остриженные в  кружок и,  по  московской моде,  в
черных полукафтанах и в высоких сапогах, приветливо поклонились гостю.
     - Вы  на  обед в  честь Андрея Михайлыча?  -  осведомился один из  них,
помоложе,  снимая  с  Невзгодина его,  несколько легкое  для  русской  зимы,
парижское пальто с маленьким барашковым воротником.
     - Да...
     Невзгодин невольно улыбнулся и  несколько торжественному выражению лица
молодого востроглазого ярославца,  и значительному тону,  каким отчеканил он
имя  и  отчество юбиляра,  с  московскою почтительностью не  называя его  по
фамилии.
     - А вы знаете, кто такой Андрей Михайлыч?
     - Помилуйте-с...  Как не знать-с Андрея Михайлыча!  -  обидчиво заметил
молодой швейцар.  -  Известные ученые и  профессоры...  Я их не раз видел...
Бывают у нас.
     "Вот она, популярность!" - подумал Невзгодин и спросил:
     - Собралось еще немного?
     - Человек ста полтора,  пожалуй, уже есть! - отвечал швейцар, помахивая
черноволосой головой на вешалки, полные шуб.
     - Ого!  -  удивленно  воскликнул  Василий  Васильевич,  хорошо  знавший
привычку москвичей опаздывать.
     - А ждем свыше двухсот персон-с! - не без гордости продолжал швейцар. -
Извольте получить нумерок!
     Оправившись перед зеркалом, которое отразило небольшую статную фигуру в
отлично  сидевшем  парижском  новом  фраке,   Невзгодин  поднялся  наверх  и
остановился на площадке,  у столика, где собирали за обед деньги. Заплативши
семь  рублей и  написавши на  листе свою  фамилию,  он  хотел было двинуться
далее, как его окликнул чей-то высокий, необыкновенно мягкий тенорок...
     В  этом  маленьком толстеньком пожилом господине во  фраке  и  в  белом
галстухе,  -  выскочившем с озабоченной физиономией из коридора к столику, -
Невзгодин  сразу   узнал   Ивана  Петровича  Звенигородцева  -   всегдашнего
устроителя  юбилеев  и  распорядителя  на  торжественных обедах,  известного
застольного оратора и знакомого со всей Москвой присяжного поверенного.
     Выражение  озабоченности внезапно  исчезло  с  его  лица.  Румяненькое,
заплывшее жирком,  с  жиденькой бородкой  и  маленькими блестящими глазками,
полными плутовства и вместе с тем добродушия, оно теперь все сияло радостною
улыбкой, словно бы Звенигородцев увидал перед собою лучшего своего друга. И,
несмотря на  то,  что  Иван Петрович был  очень мало знаком с  Невзгодиным и
считал его,  как  и  многие,  пустым зубоскалом,  он,  как коренной москвич,
широко раскрыл свои объятья и  троекратно облобызал Невзгодина необыкновенно
крепко и сочно.
     - Давно ли,  Василий Васильевич,  к нам из Парижа?  -  ласково и певуче
спрашивал Звенигородцев,  задерживая руку  Невзгодина в  своей пухлой потной
руке.
     - Вчера.
     Осторожно высвободив руку, Невзгодин отер губы.
     - Как раз на юбилей попали...  Увидите, дорогой Василий Васильевич, как
у  нас  хороших  людей  чествуют...  Двести  пятьдесят человек записались на
обед...  Было бы и вдвое больше, но мы отказывали... Нельзя же всех пускать,
без строгого выбора... Ну и устал же я сегодня. Хлопот, я вам скажу, с этими
юбилеями! И наверное в назначенный час публика не соберется. Уж скоро шесть,
а  всего  только сто  шестьдесят человек.  Надо  дать  знать,  чтобы юбиляра
привезли не раньше половины седьмого...
     И Звенигородцев тут же распорядился об этом.
     - Разве юбиляра привезут?
     - Обязательно,  и  в  четырехместной карете.  Или вы  забыли московский
юбилейный чин? А еще москвич!
     - Кто же привезет Косицкого?
     - Двое.  Представитель старого поколения профессоров: Лев Александрович
Цветницкий и представитель молодой науки: Николай Сергеич Заречный.
     - А Маргарита Васильевна здесь?
     - Не  видал.  Кажется,  еще  не  приезжала.  А  вы  что  же?..  Все еще
поклоняетесь гордой англичаночке?..  А  хорошеет с  тех пор,  как замужем...
Прелесть что за  женщина.  Вот увидите!  -  оживленно и  щуря глаза прибавил
Звенигородцев.
     - Давно не поклоняюсь, Иван Петрович... И я недавно женился...
     Звенигородцев  горячо  поздравил  Невзгодина  и,   заметив,   что   тот
собирается отойти, остановил его словами:
     - На одну минутку, Василий Васильич!
     Отведя Невзгодина в сторону, он проговорил, слегка понижая свой тенорок
и принимая значительный вид человека, озаренного счастливою мыслью.
     - Челом вам бью, Василий Васильевич! Не откажите.
     - В чем?
     - Вы ведь, я слышал, занимались в Париже науками?
     - Занимался.
     - Так знаете ли  что?  Скажите,  голубчик,  за  обедом речь Косицкому в
качестве представителя от русских учащихся в Париже. Это будет, я вам скажу,
эффектно и очень тронет старика...
     Невзгодин рассмеялся.
     - Да как же я буду говорить, никем не уполномоченный?
     - Так что за беда! Разве на вас будут в претензии за то, что вы почтите
хорошего  человека?  Косицкий ведь  не  Найденов...  Он  сохранил традиции и
вполне наш...  Право,  скажите,  Василий Васильич,  несколько теплых слов...
Сделайте это для меня...  Я  вас запишу.  Вы  будете говорить пятнадцатым...
идет?
     - Нет, не идет, Иван Петрович. Не записывайте... я говорить не стану.
     - Экий  вы  какой!  Ну  в  таком  случае  скажите что-нибудь от  своего
имени... Вы ведь хорошо говорите.
     - Совсем не умею...
     - Полно, полно... Я помню, вы раз говорили на каком-то обеде... Сколько
остроумия, сколько...
     Звенигородцев  вдруг  оборвал  речь  и,   засиявший,  с  замаслившимися
глазками, бросился, словно ошалелый кот, к поднимавшейся по лестнице молодой
хорошенькой даме.
     "Все тот же юбочник!" -  подумал, улыбаясь, Невзгодин и быстрыми шагами
пошел  по  коридору,  мимо  отдельных кабинетов,  встречая  бесшумно снующих
половых в их ослепительно белых рубахах и шароварах.
     Отворив белые  с  золотом двери,  он  вошел в  знаменитую колонную залу
"Эрмитажа", в которой Москва дает фестивали и упражняется в красноречии.
     В  большой белой  зале,  ярко  освещенной светом громадной люстры,  три
длинные  стола,  расположенные покоем,  были  уставлены  приборами,  сверкая
белизной столового белья и блеском хрусталя. Длинный ряд бутылок и массивные
канделябры дополняли сервировку.
     Мужчины,  большею частью во фраках и  белых галстухах,  дамы в  светлых
нарядных туалетах наполняли пространство у  колонн и  между столами.  У всех
были праздничные лица.  Шел  оживленный говор,  и  до  ушей Невзгодина часто
доносилось имя юбиляра.  Видимо, он сегодня был главным предметом разговоров
собравшейся публики.
     Невзгодин торопился занять два места рядом, стараясь найти их поближе к
среднему столу,  где  должен  был  сидеть юбиляр.  Ему  хотелось рассмотреть
поближе разные московские знаменитости и лучше слышать речи.  Но мест вблизи
почетного стола уже не было -  во всех стаканах или рюмках торчали карточки,
так что Невзгодин нашел два места рядом в конце одного из боковых столов.
     Взглянув  на  изящное  меню  с  портретом юбиляра,  лежавшее у  каждого
прибора, он направился к выходу, чтобы встретить Маргариту Васильевну.
     Это было не так-то легко.  Публика все прибывала,  и на пути Невзгодину
приходилось останавливаться,  чтобы  удовлетворять более или  менее праздное
любопытство знакомых,  отвечая  на  одни  и  те  же  вопросы  и  восклицания
удивления,  что  он  в  Москве,  что женат,  что занимался химией и  написал
повесть.
     Оказалось,  что про него уж все было известно, хотя сам он еще и не был
известностью.
     Наконец он выбрался к дверям.
     Через несколько минут он увидал Маргариту Васильевну.  Она вошла одна и
была  очень  изящна  и  мила  в  своем  черном шерстяном платье,  оттенявшем
ослепительную белизну ее красивого строгого лица.
     Она  тихо  подвигалась среди  толпы,  щуря  близорукие глаза  и  слегка
наклоняя голову в ответ на поклоны знакомых.
     Невзгодин подошел к ней.
     - Вы давно здесь?  -  спросила она, радостно улыбаясь, и по-приятельски
пожала руку Невзгодина.
     - Приехал к шести, как назначено... по-европейски.
     - А я по-азиатски опоздала...  И какой же вы нарядный во фраке, Василий
Васильевич! - прибавила молодая женщина, оглядывая Невзгодина.
     - И какая же вы интересная в своем черном платье, Маргарита Васильевна!
- тем же тоном отвечал Невзгодин.
     - Будто?  -  кокетливо уронила Маргарита Васильевна,  оживляясь и видом
нарядной толпы, и комплиментом Невзгодина.
     - Уверяю вас, что говорю без малейшего пристрастия! - подчеркнул он.
     - Здесь все в светлых нарядах, а я - монашкой.
     - И все-таки вы одеты лучше всех.
     - А Аносова?
     - Великолепная вдова?  Я ее не видал. Она разве будет? Что, в сущности,
ей Гекуба и она Гекубе?  А впрочем, московские дамы от скуки ездят не только
на  юбилеи,  но  даже и  на  заседания юридического общества...  Так Аносова
будет?
     - Непременно. По крайней мере утром говорила, что будет.
     - Вы разве с ней знакомы?
     - Сегодня познакомилась. Была у нее по делу. Очень она мне понравилась.
     Они  на  минуту  остановились.   Заречная  поздоровалась  и  обменялась
несколькими словами с какой-то дамой.
     - И вы,  Василий Васильевич,  кажется, знакомы с Аносовой? - продолжала
Маргарита Васильевна, когда они двинулись далее.
     - Как  же,  сподобился нынешним летом в  Бретани.  Так вам великолепная
Аглая  Петровна  даже  очень  понравилась?   Верно,  удивила  чем-нибудь  по
благотворительной части?
     - Именно... удивила. Обещала пятьдесят тысяч на одно дело, о котором мы
с  вами еще будем беседовать.  А вам разве Аносова не нравится?  -  спросила
Заречная, останавливая пытливый взгляд на Невзгодине.
     Он нисколько не смутился от этого взгляда и спокойно ответил:
     - Нравится, как хороший экземпляр роскошной женской красоты.
     - И только? - с живостью кинула Маргарита Васильевна.
     - Ну и неглупая,  характерная женщина, изучавшая даже Шелли... А вообще
не моего романа.
     - Не  вашего?  -  весело  промолвила  Заречная,  внезапно  обрадованная
эгоистически-радостным  чувством  женщины,   прежний  поклонник  которой  не
сотворил себе нового кумира.
     Помолчав, она прибавила:
     - А вы, Василий Васильич, кажется, могли бы быть героем ее романа?
     Невзгодин несколько смутился и не без раздражения спросил:
     - Откуда сие, Маргарита Васильевна?
     - Плоды моих наблюдений над Аглаей Петровной,  когда мы говорили о вас!
- смеясь ответила молодая женщина.
     - Так они ошибочны. По крайней мере, я не замечал этого.
     - А я заметила! - настаивала Заречная.
     - И,  признаться,  я не особенно был бы польщен благоволением красавицы
вдовы, если б у нее и явился такой невероятный каприз...
     - Отчего невероятный?.. Разве вы не можете понравиться?
     - Только не  Аносовой.  Поверьте,  что она с  ее красотой и  миллионами
давно нашла бы себе героя,  -  и,  конечно,  не такого невзрачного,  как ваш
покорнейший слуга, - если б чувствовала в том потребность...
     - Но  она  вас  все-таки  заинтересовала.  Вы  часто с  ней  виделись в
Бретани?
     - Еще  бы!  Эта  современная московская купчиха  с  отличным английским
выговором,   с   ласковым  взглядом  бархатных  глаз,   скрывающим  холодную
жестковатость натуры, крайне любопытна и стоит изучения. В самом деле, в ней
как-то уживаются вместе расточительная благотворительница и  самая отчаянная
сквалыга...  Наклонность к  умственным отвлечениям и кулачество.  Восхищение
Шелли и обсчитывание рабочих...
     - Будто?
     - Наверное.  Я  знаю.  Мой приятель был техником на одной из аносовских
фабрик.   Он  кое-что  мне  порассказал.   Рабочим  там  очень  скверно,   а
управляющий-англичанин просто-таки скотина.
     - И Аносова все это знает?
     - Превосходно.  Она  баба-делец и  сама во  все  входит.  Она и  Маркса
читала,  недаром же говорит, что капитализм - необходимая стадия развития...
Герой ее - нажива.
     - Вы,  Василий  Васильич,  кажется,  чересчур сгущаете краски...  Разве
Аносова при всем этом не женщина?.. Разве она не способна увлечься?
     - Не способна. Слишком трезвенна и темперамент спокойный.
     - Ну, так вы недостаточно ее изучили. Надо продолжать.
     - Что ж,  я  не  прочь...  Здесь,  в  Москве,  на своей почве она будет
виднее,  чем за границей! - засмеялся Невзгодин... - Ну, вот и наши места...
Далеконько от юбиляра, но лучших не нашел, Маргарита Васильевна!
     - И отлично, что далеко...
     - А я недоволен. Пожалуй, и не расслышишь всех речей, а их будет много.
Четырнадцать уж обеспечено!
     - Четырнадцать? Это ужасно! Несчастный Косицкий!
     - Ну и  публика не особенно счастливая!  Я,  впрочем,  намерен все речи
слушать... Ведь два года не слыхал московского красноречия.
     - А  я постараюсь не слушать ни одной...  Надоели они.  И все одни и те
же...
     - Звенигородцев и меня просил сказать пятнадцатую речь.
     - Что ж, скажите... Вас я буду слушать.
     - Благодарю, но я речи не скажу.
     И, объяснив просьбу Звенигородцева, Невзгодин прибавил:
     - И ведь Звенигородцев не находит ничего странного,  предлагая говорить
речь от  имени других...  Меня же  будет костить за то,  что я  отказался...
Впрочем,  нынче  мало  что  считается предосудительным...  читали в  газетах
объяснение  одного  петербургского  профессора,   уличенного  в   фабрикации
анонимного письма?..  Какая развязность у  этого профессора!..  Какой медный
лоб!
     - Ну и у здешних есть медные лбы.
     - Не смею спорить, но все-таки наши до анонимных писем не доходили...
     - А кто нашими соседями будут за обедом? Вы знаете, Василий Васильич?
     - Сейчас узнаю.
     Невзгодин взглянул на карточки, вложенные в стаканы по бокам занятых им
приборов, и проговорил:
     - Ваш сосед: молодой беллетрист Туманов... Вы его знаете?
     - Знаю...