очек,  словно бы не придавая ему никакого значения и  не
интересуясь его  подробностями.  Другая,  напротив,  воспользовалась случаем
показать свою бдительность и  не  только поместила полностью речи нескольких
ораторов,  подвергнув речь  Заречного даже  маленькой переработке и  отметив
курсивом места,  свидетельствующие о  вредном образе мыслей ораторов,  но  и
предпослала  отчету  пикантную  статью  без  подписи,  под  заглавием  "Наши
профессора".
     Автор  не  имел  ничего  против  празднования  Косицким  юбилея,  хотя,
конечно,  не в той форме и не при той обстановке,  как это было устроено, но
выражал  сожаление,   что  чествуются  профессора,   далеко  не   выдающиеся
какими-нибудь  учеными заслугами,  а  между  тем  юбилей  такого знаменитого
ученого,  как А.Я.Найденов, прошел без всякого чествования. "Не потому ли, -
спрашивал автор, - что г.Косицкий по своей бесхарактерности и простодушию, в
иных  случаях  неуместному  и  даже  вредному,   не  противодействует  и  не
отшатывается от  той,  к  счастью,  небольшой  клики  свивших  здесь  гнезда
профессоров,  которые,  под  личиной  показной благонамеренности,  скорбят о
старом  университетском уставе,  желая  сделать университет свободной ареной
для пропаганды зловредных учений, а студентов - демагогами?" Удивляясь затем
"святой  наивности"  г.Косицкого,   не  умевшего  понять,  что  его  юбилеем
воспользовались "либеральные проходимцы" как  предлогом для демонстрации,  а
вовсе не ради его заслуг, действительно более чем скромных, - автор "глубоко
скорбел" за юбиляра,  которому, "на старости лет и в чине тайного советника,
пришлось  очутиться  за   обедом   в   пестром  обществе  явных   и   тайных
недоброжелателей  исконных  русских  начал  и  выслушивать  некоторые  речи,
возможные разве  только в  парижских клубах времен революции.  Вот  до  чего
доводят человека,  хотя  и  благонамеренного,  бесхарактерность и  погоня за
рукоплесканиями толпы!".
     Обработав юбиляра,  неизвестный автор перешел к  речам и  тут  уже  дал
полную волю резвости своего пера. Отметив вскользь места опасные в некоторых
речах и назвав речь Звенигородцева нелепою, но не особенно опасною болтовней
"либерального горохового шута",  он  с  каким-то  особенным  озлоблением,  в
котором слышалось что-то  личное,  точно сводились какие-то счеты,  напал на
речь Николая Сергеевича Заречного и, пользуясь ею, извращенно напечатанною в
отчете,  метал молнии,  возмущался, негодовал, злился и высмеивал, умышленно
делая натяжки, и с наглой бесцеремонностью давал выражениям Заречного не тот
смысл, какой в них заключался.
     "И  такие речи  говорит профессор!  И  такой человек -  идол студентов!
Бедный университет! Несчастные студенты!"
     Такими эффектными словами заканчивалась статья.
     Все  удивлялись не  тому,  что  газета говорила обычным своим тоном,  а
главным образом тому,  каким образом произнесенные за  обедом речи  попали в
газету?  Никого из  сотрудников ее,  конечно,  не  было на обеде...  На него
допускались лица по выбору и,  конечно,  не из числа поклонников газеты... И
тем  не  менее  было  очевидно,   что  текст  речей  сообщен  кем-нибудь  из
участников...
     Никто и не догадывался,  что вдохновителем этой статьи был Найденов,  а
автором -  один  из  присутствовавших на  обеде,  доцент Перелесов,  молодой
человек,  тихий,  скромный и  обязательный,  по-видимому искренний сторонник
того профессорского кружка,  к которому принадлежал Заречный,  и,  казалось,
большой почитатель Николая Сергеевича,  с  которым находился в  самых лучших
отношениях.
     Он  лет пять как был доцентом и  читал необязательный курс по  одной из
отраслей той же науки, которая была специальностью Заречного и Найденова.
     Способный,  трудолюбивый и усидчивый,  знавший предмет,  быть может, не
хуже Заречного,  хотя и  не  обладавший его  талантливостью,  он  втайне ему
завидовал,  питая к  нему неприязнь только потому,  что тот занимал кафедру,
которой так  жаждал  сам  Перелесов и  не  получал в  других  университетах.
Зависть и неприязнь росли по мере того, как падали надежды получить желанное
место,  и  по мере того,  как увеличивалась популярность Николая Сергеевича.
Один  из  тех  больших  самолюбцев,  считающих  себя  непризнанными гениями,
которые  умеют  скрывать  от  людей  свои  горделивые  вожделения под  видом
скромности  и  непритязательности  самого  обыкновенного  и  ни  на  что  не
претендующего человека и которые слишком трусливы, чтоб действовать открыто,
Перелесов воспользовался первым же  представившимся ему случаем сыграть роль
Иуды, в надежде свернуть шею Заречному.
     Охваченный этой мыслью,  он не понимал,  что был лишь игрушкой в  руках
Найденова.
     Несмотря на  свое пренебрежительное,  по-видимому,  отношение к  юбилею
Косицкого и  к  его  заслугам,  старый профессор все-таки  злобствовал,  что
Косицкого будут  чествовать,  а  его,  Найденова,  несмотря  на  его  ученые
заслуги,   публично  не   чествовали;   юбилей  его  в   прошлом  году  имел
исключительно официальный характер.  И  в  когда-то  популярном  профессоре,
далеко не равнодушном прежде к овациям,  невольно поднималась глухая зависть
к  тому человеку,  который будет награжден ими хотя бы и не по заслугам.  От
этого  еще  обиднее!   Найденов  необыкновенно  интересовался  подробностями
юбилейного праздника - недаром же он звал Заречного рассказать о них.
     Но когда еще Заречный приедет?..
     И Найденов,  встретивший Перелесова утром,  в день юбилея,  обрадованно
подошел к доценту и просил его приехать прямо с обеда к нему рассказать, что
было на юбилейном торжестве Андрея Михайловича.
     - Этим вы мне доставите большое удовольствие! - промолвил старик.
     Перелесов тотчас же охотно согласился.
     - И какие речи будут говорить - сообщите.
     - С удовольствием.
     - У  вас,  сколько помнится,  память была изумительная,  когда вы  были
студентом. Сохранилась она?
     - Вполне.
     - Значит,  я вполне удовлетворю свое стариковское любопытство.  Большое
вам спасибо.
     И, протягивая доценту руку, Найденов почему-то прибавил:
     - А чтоб не было лишних сплетен, пусть лучше ваш визит ко мне останется
между нами.
     - Я  вообще не разговорчив,  Аристарх Яковлевич!  -  скромно проговорил
Перелесов.
     - И  умно  поступаете.  Речь  -  серебро,  а  молчание -  золото.  Так,
смотрите, не засиживайтесь в "Эрмитаже".
     Надо   отдать   справедливость  доценту.   Он   добросовестно  исполнил
поручение.
     Явившись после  обеда к  Найденову,  он  с  полнотою и  беспристрастием
идеального репортера передал все подробности юбилея.  Он рассказал о горячей
встрече юбиляра,  о долго не смолкавших рукоплесканиях и об его смущении. Он
перечислил ряд приветственных телеграмм и писем, которые читались, упомянув,
что всех писем и  телеграмм было больше ста,  и,  действительно,  обладавший
изумительной  памятью,   почти  дословно  пересказал  содержание  речей  тех
ораторов,  которые больше всего интересовали Найденова. И при передаче речей
и  произведенного ими на присутствующих впечатления он был правдив и  так же
беспристрастен.  Только  передавая речь  Заречного и  рассказывая о  фуроре,
который она  произвела,  голос  Перелесова звучал  глуше,  и  в  глазах его,
больших, серых и несколько раскосых, было что-то злое и завистливое.
     Найденов слушал внимательно и, казалось, бесстрастно, взглядывая на эту
худощавую небольшую фигурку рыжеватого блондина лет тридцати,  с бледноватым
неказистым лицом,  и одобрительно покачивая по временам головой, - но каждое
его слово, свидетельствующее о блеске и грандиозности чествования Косицкого,
возбуждало в  старике зависть и  злобу,  которые он напрасно хотел заглушить
цинизмом своих  взглядов.  И  он  злился  и  на  Косицкого и  на  всех  этих
профессоров, устроивших юбилей и превозносивших в своих речах юбиляра. Нужды
нет,  что  Косицкий не  имеет  никаких  ученых  заслуг,  его  чествовали как
профессора,  не продавшего ни науки,  ни своих убеждений ради карьеры и благ
земных. Как своеобразно ни смотрел Найденов на честность, он все-таки не мог
не согласиться, что Косицкий, во всяком случае, честный человек.
     И в этом чествовании,  и в этих речах Найденов как бы видел отраженными
ненависть и презрение к себе.
     Когда доцент окончил свой доклад,  Найденов поблагодарил своего гостя и
проговорил с иронической улыбкой:
     - Так речь Николая Сергеича произвела фурор!..
     - Огромный...
     - Как бы  только он  не  дошалился до  чего-нибудь со своими речами!  -
значительно промолвил  Найденов.  -  Он,  верно,  думает,  что  незаменим...
Положим,  он человек бесспорно талантливый,  но и вы ведь не хуже его знаете
предмет и не менее талантливы.
     Перелесов весь насторожился.  Какая-то смутная надежда мелькнула в  его
голове,  и  он,  весь  вспыхнув,  низким  поклоном выразил  благодарность за
лестное о нем мнение.
     Кинув как бы мимоходом о Заречном, Найденов продолжал:
     - И вообще весь этот юбилей - срамота... Чествуют человека, не имеющего
никаких научных заслуг. Говорят глупейшие речи, в которых называют Косицкого
европейским ученым и  превозносят его  цивические добродетели...  И  все это
раздуют завтра в газетах... И ни у кого не найдется мужества разоблачить всю
эту шумиху,  недостойную серьезных деятелей науки...  и  показать неприличие
всех этих речей...  А следовало бы.  Тогда, быть может, и Заречному придется
убедиться,  что играть в популярность безнаказанно нельзя...  Как вы об этом
думаете? - неожиданно прибавил Найденов, пристально и значительно взглядывая
на своего гостя.
     Доцент с  первых же слов понял,  чего от него хотят,  и  уже видел себя
профессором.
     И он тихо, с обычным своим скромным видом проговорил:
     - Вполне с вами согласен, Аристарх Яковлевич.
     - Рад найти в  вас единомышленника.  Надеюсь,  что вы  не  откажетесь и
оказать истинную услугу делу науки, написать статью?
     - Не откажусь! - еще тише ответил Перелесов, отводя глаза в сторону.
     - Так напишите сегодня же,  под свежим впечатлением, и отчет об юбилее,
разумеется, приведите и образчики речей, и статью и отвезите все...
     - В "Старейшие известия", конечно?
     - Разумеется. Я дам вам записку к редактору, чтоб он завтра же поместил
статью и  чтобы сохранил в глубочайшей тайне имя автора...  Не правда ли?  К
чему возбуждать против себя ненависть коллег,  тем  более,  что такая статья
непременно произведет сенсацию и обратит на себя внимание и в Петербурге.
     Вслед за  тем Найденов почти продиктовал содержание статьи,  объяснив в
кратких  словах,  на  что  главнейшим образом надо  обратить внимание и  как
следует  отнестись к  Косицкому.  Что  же  касается до  речей  ораторов,  то
высмеять их  и  подчеркнуть все  пикантные места он  предоставлял усмотрению
автора.
     - Вы ведь понимаете,  что именно нужно и чего боятся у нас! - с улыбкой
прибавил Найденов.
     Загоревшийся огоньком  взгляд  молодого доцента  говорил  лучше  всяких
слов, что он надеется сделать дело как следует.
     Когда он вышел,  вполне готовый на предательство, Найденов презрительно
усмехнулся и прошептал:
     - Даже и  тридцати сребреников вперед не  потребовал!..  И  вряд ли  их
получит!


        "XIII"

     Никто из  лиц,  "обработанных" "Старейшими известиями",  еще не  знал о
статье.  Косицкий не догадался послать за газетой, которую никогда не читал,
а  остальные все  спали  сегодня  до  позднего утра,  опровергая этим  самым
неточность стереотипных заключительных слов газетных отчетов, гласивших, что
после   обеда   "дружеская  и   оживленная  беседа  многих  присутствовавших
затянулась до полуночи".
     Юбиляр, правда, был увезен своей супругой в одиннадцать часов, несмотря
на  видимое  его  желание  посидеть  в  маленьком  кружке  своих  коллег  за
бенедиктином.  К  тому же,  после окончания всех речей и  после двух бутылок
зельтерской воды,  Андрей Михайлович чувствовал себя  настолько бодрым,  что
далеко  не  прочь  был  поболтать с  приятелями,  не  чувствуя  себя  больше
юбиляром, и выпить одну-другую рюмочку любимого им ликера.
     Но  супруга  его,  несмотря  на  просьбы  коллег  мужа  оставить Андрея
Михайловича хоть еще на полчасика и  несмотря на обещания привезти его домой
в назначенное время,  непреклонно и решительно объявила, бросая значительный
взгляд на мужа, что бедный Андрей Михайлович утомлен, что его надо пожалеть,
что  ликер ему  положительно вреден ("да и  дорого стоит!"  -  подумала она,
сообразив,  что  теперь  Андрею  Михайловичу,  пожалуй,  придется платить за
консомацию* - юбилей-то кончился), и сослалась на самого Андрея Михайловича,
бросая на него второй и уже более красноречивый взгляд.
     ______________
     * угощение (фр. consomation).

     И  Андрей  Михайлович,  которого только  что  прославляли за  мужество,
довольно-таки малодушно подтвердил слова супруги и, простившись с коллегами,
покорно поплелся за ней,  унося в  душе радостно-умиленное чувство скромного
человека,  почтенного свыше всяких ожиданий, и сознавая в то же время, что в
глазах  Вареньки  он  даже  и  не  был  юбиляром  и  по-прежнему находится в
непосредственном ее распоряжении.
     Многие,  разбившись по кружкам, оставались еще сидеть в большой зале за
чаем  или  за  бутылками вина.  Пел  один  тенор  из  театра.  Декламировала
артистка.  Часам к двум только стали расходиться, но одна компания осталась.
Она ужинала и после ужина засиделась до утра.
     В  этой компании было человек семь профессоров и  в  числе их Заречный,
Звенигородцев, писатель Туманов, один публицист и один доктор.
     После ужина продолжали говорить и пить, и все не хотели уходить, словно
бы  ожидая,  что  еще  что-то  должно случиться,  хотя все давно чувствовали
скуку.   Уже  несколько  раз  многие  признавались  друг  другу  в  любви  и
целовались.  Уже Звенигородцев, в отсутствие половых, произнес один из своих
занимательных спичей,  приберегаемых для интимных компаний.  Заречный, много
пивший и  захмелевший,  не раз,  с  раздражением чем-то обиженного человека,
поднимал  разговор о  "мудрости змия",  необходимой для  всякого  серьезного
деятеля,  пускался в  философские отвлечения и,  не оканчивая их,  спрашивал
чуть ли не у  каждого из присутствовавших:  понравилась ли его речь?  И хотя
все находили ее блестящей,  но это,  по-видимому,  его не успокаивало, и он,
закрасневшийся от  вина,  заплетающимся языком жаловался,  что  его  не  все
понимают.  Когда ближайшие его соседи,  с преувеличенным азартом подвыпивших
людей,  выразили,  что  только подлецы могут  не  понимать такого хорошего и
умного человека,  как  Николай Сергеевич,  и  при этом напомнили,  какую ему
сегодня сделали овацию,  Заречный и этим,  по-видимому,  не удовлетворился и
обиженно налил себе вина.
     Молодой писатель Туманов ни  разу  не  открыл рта  и  молча  тянул вино
стакан за стаканом,  делаясь бледнее и  бледнее.  Казалось,  он с одинаковым
равнодушным вниманием слушал все разговоры,  точно ему решительно все равно,
о  чем говорят:  о  душе,  о мудрости змия,  об университетских дрязгах,  об
литературе.  По крайней мере,  на его симпатичном, с мягкими чертами лице не
отражалось никакого впечатления.  Оно оставалось бесстрастным.  И  только по
временам на  нем появлялось выражение какой-то безотрадной скуки,  словно бы
говорящее, что на свете решительно все и одинаково скучно.
     Таким же  молчаливым был  и  сосед Туманова,  молодой профессор Дмитрий
Иванович Сбруев,  года два  тому назад переведенный из  Киева,  где он  имел
какие-то  неприятности с  ректором.  Он  тоже пил молча и  много,  но слушал
разговоры  внимательно  и  напряженно.  На  его  широком  мясистом  лице,  с
окладистою темно-русою бородой,  нередко появлялась грустно-ироническая и  в
то  же  время милая улыбка,  которая не  могла никого оскорбить.  Он  не раз
порывался что-то сказать, но ничего не говорил и застенчиво улыбался, как-то
безнадежно махая рукой, и вслед за тем отхлебывал из стакана.
     Все  уже сильно захмелели и,  когда Звенигородцев догадался потребовать
счет, обрадовались.
     Только Туманов удивленно проговорил:
     - Уже?
     - Да ведь час-то который, роднуша! - воскликнул Звенигородцев.
     - А который?
     - Шесть.  Пора и  по домам...  Небось наюбилеились...  Запиши-ка ты это
слово. Тебе как писателю оно пригодится!
     После расчета все вышли в  сени и,  надевши шубы,  распростились друг с
другом поцелуями.
     - А  мы  с  вами,  Дмитрий Иванович,  нам ведь по дороге!  -  обратился
Заречный к Сбруеву.
     - С вами, Николай Сергеич.
     Чуть-чуть  брезжило.  Несколько  извозчиков  с  заиндевевшими  бородами
шарахнулись к подъезду. Заречный и Сбруев сели в сани и поехали.
     Мороз был  сильный.  Заречный уткнулся носом в  воротник шубы  и  скоро
задремал.  Сбруев,  напротив,  подставлял лицо морозу, не чувствуя на первых
порах его силы, и прежняя улыбка не сходила с его лица.
     Некоторое время  он  молчал,  занятый,  по-видимому,  какой-то  мыслью,
беспокоившей его не совсем трезвую голову.
     Наконец  Сбруев  повернул голову  к  спутнику и,  потирая щеки  и  нос,
проговорил:
     - Николай Сергеич?
     - Что? - сонно откликнулся Заречный.
     - Знаете,  что я  скажу и  что я давно,  еще там,  в "Эрмитаже",  хотел
сказать, но по своей подлой застенчивости не решался... Но теперь решился...
и знаю, что вы поймете и не обидитесь... Верно, и вы то же чувствуете, что и
я... Обязательно...
     Заречный, казалось, не слыхал.
     - Слышите, Николай Сергеич...
     - Ну? Приехали, что ли?
     - И не думали...
     - Так в чем дело, а?
     - А  в  том  дело,  Николай Сергеич,  что  все  мы,  собственно говоря,
свиньи!..
     - Какие  свиньи?  -  переспросил  Заречный,  слегка  выдвигая  лицо  из
воротника.
     - Самые настоящие...
     - Это кто?
     - Мы... профессора.
     - То есть, что вы хотите этим сказать, Дмитрий Иваныч?
     - А то, что сказал, Николай Сергеич... Конечно, ваша речь превосходная,
Николай Сергеич...  Талант...  Я понимаю: лучше делать возможное, чем ничего
не делать.  Теория компромисса...  Тоже учение.  Но где границы? А мы так уж
все границы,  кажется,  переехали...  Ну,  я и говорю себе, что я свинья, но
остаюсь,  потому что... Вы знаете, Николай Сергеич... Матушка и три сестры у
меня на руках...  Но это не мешает мне сознавать,  что я такое... Да что это
вы так вытаращили на меня глаза?  Понимаю. Удивлены, что безгласный Сбруев и
вдруг заговорил.  Я пьян, милый человек, потому и позволяю себе эту роскошь.
Теперь я  самому Найденову скажу,  что он  подлец,  а  завтра не  скажу.  Не
осмелюсь.  Теория компромисса и собственное свинство...  Три тысячи... мать,
сестры.  Ни на что не способен,  кроме научного корпенья...  А вы... талант,
Николай Сергеич. Блеск ослепительный!
     Несмотря на  то  что и  Заречный был пьян,  он  действительно глядел на
Сбруева с большим изумлением,  пораженный тем,  что Дмитрий Иванович, всегда
молчаливый,  застенчивый и даже робкий, не выражавший никогда своих мнений и
не  высказывавшийся,  казавшийся  узким  специалистом,  занятым  лишь  одной
наукой,   в  которой  был  знатоком,   и  ни  с  кем  не  сближавшийся,   но
пользовавшийся общим уважением,  как  несомненно порядочный человек,  -  что
этот  молчальник  Дмитрий  Иванович  вдруг  заговорил,   и  притом  с  такою
неожиданной решительностью.
     В опьяненном мозгу Заречного на мгновение блеснуло сознание, что Сбруев
прав.  Он  хотел было немедленно обнять Дмитрия Ивановича и  крикнуть на всю
улицу,  что и  он,  Николай Сергеевич,  такой талантливый и  безукоризненный
человек,  тоже свинья и морочит людей своими речами.  Но в то же мгновение в
голове его явилось воспоминание о Рите, неразрывно связанное с Невзгодиным и
Найденовым  и   с   впечатлением  какой-то  бол