преданность и любовь.
     Она   невольно  взглянула  сверху  вниз  с   некоторым,   не   лишенным
восторженности,   изумлением  на   своего   крошечного  перед   нею   Андрея
Михайловича,  которого считала не  только  не  орлом,  а  скорее вороной,  и
который вдруг оказался, по словам Цветницкого, таким знаменитым человеком, -
и с чувством проговорила:
     - Твое здоровье, Андрей Михайлыч! Как я счастлива за тебя!
     Она отхлебнула из бокала и,  словно боясь,  как бы "знаменитый человек"
не  возгордился после  юбилея и  не  вышел из  ее  повиновения,  внушительно
прибавила, понижая до шепота свой густой низкий голос:
     - Бороду оботри... На ней крошки... Да не пей много... Раскиснешь!
     - Оботру, Варенька... Я немного, Варенька... И я чувствую себя отлично,
Варенька!  -  покорно ответил Андрей Михайлович и  тотчас же стал перебирать
бороду своими маленькими костлявыми пальцами.
     Убедившись,  что слава не  испортила юбиляра,  она улыбнулась ему такой
приятной улыбкой,  какую он  видел изредка и  всегда только при  публике,  и
вернулась на свое место.
     Присел наконец и юбиляр. Но, увы, - сидеть ему пришлось недолго.
     Вслед за  Цветницким говорили речи еще два профессора и  -  надо отдать
справедливость   -   не   особенно   злоупотребили   вниманием   юбиляра   и
многочисленных  слушателей.   Вероятно,   в   качестве   профессоров  других
факультетов (один был  математик,  другой -  химик) они упомянули о  научных
заслугах Андрея Михайловича в общих чертах,  не переходя пределов юбилейного
славословия, и не приводили в смущение юбиляра гиперболическими сравнениями.
     Стремительно поднявшийся со стула после них Иван Петрович Звенигородцев
начал с того,  что скромно,  потупив свои глазки в тарелку, просил у юбиляра
позволения сказать "всего несколько слов",  а  говорил,  однако,  по крайней
мере  с  четверть часа,  заставив половых,  только  что  вошедших с  блюдами
жаркого,  замереть в неподвижных позах и слушать вместе с публикой,  с какою
необыкновенною легкостью выбрасывал он  периоды за  периодами,  один другого
глаже,  закругленнее и красивее,  с тою нежною,  почти вкрадчивою интонацией
своего  мягкого  тенорка,  которая приятно ласкала слух,  придавая речи  тон
задушевности.  При этом ни одной затруднительной паузы, ни малейшей запинки,
словно бы в  горле Звенигородцева помещался исправный органчик,  исполнявший
только что заведенное попурри.
     Его речь именно представляла собою легонькое попурри,  которое и юбиляр
и  присутствующая публика слушали с  удовольствием,  хотя и  затруднились бы
передать содержание этой музыки приятных,  красивых и  подчас хлестких фраз,
касавшихся слегка всевозможных тем. Восхваляя юбиляра, как одного из стойких
и  энергичных хранителей заветов и носителей идеалов,  не погасившего в себе
духа,  оратор затем говорил обо всем понемногу:  о  заветах Грановского,  об
идеалах лучших людей,  о  науке,  о  правде в  жизни и  жизни в  правде,  об
обществах  грамотности,  юридическом и  психологическом,  в  которых  юбиляр
работает не покладая рук, об интеллигенции и народе, о литературе, искусстве
и  поэзии и  о  любви москвичей к  своим избранным людям,  как глубокочтимый
юбиляр.  Сравнив затем его деятельность с  ярким огоньком маяка,  который во
мраке ночи служит предостерегательной звездочкой для пловцов,  оратор весьма
ловко перешел к пожеланию, чтобы у нас было бы побольше таких огоньков, ярко
светящихся среди мрака нашей жизни, и эффектно закончил следующей тирадой:
     - И  тогда,  господа,  будет  кругом светлее,  и  тогда скорее наступит
царство знания и красоты,  добра и правды...  Так поднимем же наши бокалы за
одного  из  лучших  и  достойнейших представителей этих  вечных  начал,  без
которых так  несовершенна,  так бесплодна жизнь,  за  дорогого нашего Андрея
Михайловича!
     И  с  этими словами Иван Петрович,  с поднятым бокалом в руке,  побежал
целовать юбиляра, и в ту же минуту половые стали разносить жаркое.
     Любимому  оратору,  часто  доставлявшему  удовольствие  своими  речами,
благодарные москвичи дружно поаплодировали. Многие подходили пожать ему руку
за прочувствованную речь, а один из его приятелей назвал его Гамбеттой.
     Соседка  Невзгодина  пришла  просто  в   восторг  и  громко  удивлялась
способности Ивана Петровича говорить так просто, задушевно и красноречиво.
     - Иван Петрович мастер!  Он когда угодно скажет речь!  - заметил кто-то
благотворительной даме,  тоже не  лишенной способности говорить без удержа о
благотворительности.
     - Разбудите Ивана  Петровича ночью  и  попросите речь  -  он  мигом  ее
произнесет! - подтвердил какой-то господин.
     Наступила маленькая передышка.  Все занялись жарким.  Почтенный юбиляр,
пользуясь перерывом,  пришел несколько в  себя  и  торопливо жевал остатками
своих зубов рябчика.
     - А ведь хорошо,  Андрей Михайлыч! - шепнул его друг Цветницкий, только
что покончивший изрядный кусок индейки и запивший ее шампанским.  - Отлично,
брат!  -  прибавил он, дружески потрепав Андрея Михайловича по коленке своею
широкою волосатою рукой.
     Юбиляр растроганно улыбнулся и положил себе салату.
     - И главное, знаешь ли что?
     - Что, голубчик?
     - А  то,  что  на  твоем  юбилее  нет  никакой  натянутости.  Просто  и
задушевно. И все хорошие люди собрались... Небось Найденов не осмелился... И
многие другие... Знают, что им не место здесь...
     - Да...  это ты  верно:  именно задушевно.  Уж и  я  не знаю,  за что я
удостоился такой чести...  Просто не могу понять... И утром... эти адреса...
От товарищей, от студентов... За что?
     - Не скромничай,  Андрей Михайлыч. Значит, есть за что... Ты, во всяком
случае,  величина...  понимаешь -  сила,  крупная величина!  Поверь мне... Я
кое-что понимаю...  Я  не  дурак,  надеюсь!  -  вызывающе прибавил несколько
заплетающимся языком  коренастый  профессор,  основательно  знакомившийся во
время речей с винами разных сортов.
     - Что ты,  что ты,  Лев Александрыч!..  Ты ведь у нас...  слава богу...
известный умница.
     - И  живи  мы,  например,  с  тобою во  Франции или  в  Англии,  Андрей
Михайлыч, мы бы...
     Профессор многозначительно улыбнулся.
     - Мы бы...  давно были министрами,  Андрей Михайлыч...  Вот что я  тебе
скажу, дорогой мой коллега! - самоуверенно досказал профессор и налил себе и
юбиляру шампанского, предлагая выпить.
     В это время среди шумного говора раздалось чье-то громкое восклицание:
     - Николай Сергеич хочет говорить... Николай Сергеич!
     - Николай  Сергеич будет  говорить!  -  повторило несколько голосов,  и
мужских и женских.
     - Тсс, тсс! - раздалось со всех сторон.
     В зале почти мгновенно наступила мертвая тишина.
     Все глаза устремились на статную,  высокую фигуру Заречного и  обратили
внимание на  то,  что Николай Сергеевич,  обыкновенно спокойный перед своими
речами, сегодня, казалось, был взволнован. Лицо его слегка побледнело и было
напряженно-серьезно.  Брови нахмурились,  и  полноватая рука нервно теребила
бороду. В блестевших красивых глазах было что-то вызывающее.
     Одна только Маргарита Васильевна не глядела на мужа. Она опустила глаза
и уже заранее относилась враждебно к тому, что будет говорить муж.
     Многие дамы бросали завистливые взгляды на счастливицу,  у  которой муж
такой замечательный человек и  такой красавец и  притом влюбленный в нее,  и
находили, что она недостаточно ценит такого мужа.
     Взглянула  на  Маргариту  Васильевну  и  Аносова.  Взглянула  и,  точно
окончательно разрешившая свои  сомнения,  отвела взгляд и,  слегка подавшись
вперед  своим  роскошным  бюстом,   приготовилась  слушать,  внимательная  и
серьезная,  чувствуя себя вполне одинокой среди этой толпы,  где у  нее было
так много знакомых.
     "А Заречный -  сила в  Москве,  и  как здесь его почитают!" -  невольно
думал Невзгодин,  замечая общее напряженное внимание и  восторженные лица  у
многих дам и молодых людей.
     Прошла небольшая пауза,  и Заречный,  бросив взгляд на жену, начал свою
речь, обращаясь к юбиляру, но говоря ее исключительно для Риты.


        "XI"

     Слегка вибрирующим от волнения,  но уверенным и звучным голосом, хорошо
слышным в дальних концах зала,  Заречный сказал,  что не станет повторять ни
об ученых заслугах юбиляра, ни об его отзывчивости на все хорошее и честное,
ни  об  его  скромности и  доброте.  Об  этом говорили другие,  и  это  всем
известно.
     - Но я считаю долгом обратить особенное внимание всех здесь собравшихся
почитателей ваших, Андрей Михайлович, - продолжал оратор, слегка повышая тон
и словно бы подчеркивая,  - на нечто другое и, по моему мнению, более важное
с  общественной точки зрения,  -  это на то скромное,  некрикливое и в то же
время воистину мужское упорство,  с  каким вы шли по трудному и нередко даже
тернистому пути  профессора,  не  поступаясь своими  заветными убеждениями и
стараясь, поскольку это было возможно, проводить свои принципы, и, во всяком
случае,  трусливо не  таили их даже и  тогда,  когда приложение их не всегда
могло иметь место.  Надо,  повторяю,  иметь неистощимый запас любви к своему
делу и много нравственного мужества,  чтобы в течение тридцати лет, несмотря
на неблагоприятные подчас условия, являющиеся нередко непрошеными спутниками
деятельности порядочных людей,  не покидать,  как доблестный часовой, своего
обязывающего поста  и  высоко  держать светоч знания,  охраняя независимость
науки по крайней мере в своей аудитории. И - что всего удивительнее - долгие
годы трудового служения не  иссушили вас,  не сделали равнодушным к  добру и
злу. Вы не растеряли на жизненном пути своих идеалов, не предавали их страха
ради иудейска,  увеличивая собою ряды маловеров и отступников, и, случалось,
переживали трудные времена,  когда торжествующими идеалами были не ваши,  не
падали духом оттого,  что таких,  как вы,  мало, а малодушных - большинство.
Таким образом,  вы,  Андрей Михайлович,  всей своей деятельностью даете всем
нам поучительный пример настоящего понимания общественного долга и блестящее
решение этического вопроса,  являющегося для многих мучительным и спорным, а
для  некоторых теоретиков и  мечтателей,  знающих жизнь  только по  книгам и
думающих,  что  она  легко  укладывается в  беспредельности героических,  но
бесплодных  стремлений,   к   сожалению,   и   поводом  к  несправедливым  и
оскорбительным  обвинениям.   Вопрос  этот  стар,   как  мир:  что  лучше  и
плодотворнее -  делать ли возможно хорошее,  хотя, быть может, и не в полном
его объеме,  являясь скромным работником небольшого,  но честного дела,  или
же,  усомнившись в  возможности сделать желательное,  бросить любимое дело и
горделиво отойти,  потешив на  время себя  призраком геройства,  в  сущности
никому  не  нужного  и  бесплодного?  Несколько  поколений  ваших  учеников,
обязанных вам  не  одними  только  знаниями,  и  ваш  сегодняшний праздник -
красноречивый ответ на этот вопрос!
     Взрыв  бурных рукоплесканий не  дал  продолжать Заречному.  Слова  его,
видимо,  нравились,  отвечая  настроению и  взглядам большинства слушателей.
Каждый  как   будто   внутренне  удовлетворялся  и   придавал  еще   большую
значительность и  своим маленьким делам,  и  своим маленьким стремлениям,  и
всей своей безмятежно-эгоистической жизни.
     Невзгодин впервые слушал Заречного.
     Далеко не из его поклонников,  он с  первых же слов молодого профессора
почувствовал силу  его  таланта и  с  возраставшим вниманием слушал оратора,
отдаваясь,  как художник,  обаянию и самой речи, и гибкого, выразительного и
по временам страстного голоса Заречного.
     "Pro domo sua!"* - подумал он и взглянул на Маргариту Васильевну.
     ______________
     * В защиту себя и своих дел! (лат.: за свой дом.)

     И она, казалось, внимательно слушала мужа.
     Когда  смолк взрыв рукоплесканий и  снова воцарилась тишина,  Заречный,
казалось,  еще  с  большей страстностью и  с  большим красноречием продолжал
развивать  ту   же  тему.   Он  снова  говорил  о   бесполезности  и   вреде
бессмысленного геройства,  хотя и допускал,  что бывают такие случаи,  когда
должно  принести в  жертву  даже  любовь к  делу.  Он  пользовался юбиляром,
приписывая ему,  уже осовевшему от  умиления,  ту  борьбу в  минуты сомнений
между  желанием бросить все  и  чувством долга,  которой в  действительности
почтенный Андрей  Михайлович никогда не  испытывал,  не  имея  ни  малейшего
желания "бросать все" и быть изведенным супругой; и мудрость змия, и чистоту
горлицы,  и  те соображения о  науке и об оставлении молодежи без настоящего
руководительства, которые будто бы удерживали юбиляра на его посту в тяжелые
минуты уныния;  соображения,  которых Андрей Михайлович никогда не  имел,  а
просто тянул добросовестно лямку, не делая никому зла по своему добродушию.
     Когда Николай Сергеевич кончил, в зале стоял гул от рукоплесканий. Дамы
махали платками.  Почти все  поднялись со  своих мест и  спешили пожать руку
Заречного. Везде раздавались восклицания восторга. Ему устроили овацию.
     - Превосходная  речь.  Я  иду  пожать  руку  вашему  талантливому мужу,
Маргарита Васильевна! - проговорила несколько возбужденная Аглая Петровна.
     И, поднимаясь, спросила:
     - А вы не пойдете?
     - Нет.
     - А  ваше  сочувствие,  я  думаю,  ему  дороже сочувствия всех  нас!  -
полушутя кинула Аносова и  тихо  двинулась,  степенно и  величаво отвечая на
поклоны знакомых.
     - Ну, а вы что скажете о речи мужа, Василий Васильич?
     - У вашего мужа ораторский талант. Речь талантлива по форме.
     - А содержание?
     - Специально отечественное.  Оправдание получки  жалованья возвышенными
соображениями.
     - А все в восторге.
     В  это время невдалеке от них раздался громкий голос высокого старика с
большой седой бородой, который, обращаясь к сидевшей с ним рядом молоденькой
девушке, произнес:
     - Я помню,  Ниниша,  как в этой же самой зале, говорил Пирогов на своем
юбилее. Он не то говорил, что говорят нынче молодые профессора.
     Невзгодин и Маргарита Васильевна прислушивались.
     - А что он, папочка, говорил?
     - Многое,  но  особенно живо  врезались в  моей  памяти следующие слова
Пирогова, обращенные к профессорам: "Поступитесь вашим служебным положением,
пожертвуйте тем,  что дается зависимостью положения,  и  вы  получите полную
свободу мысли и  слова!.."  теперь дают  совсем другие советы!  -  негодующе
прибавил старик.
     - Не все в восторге, Маргарита Васильевна. Кто этот старик?
     - Разве  вы  не  знаете  -   это  Лунишев.  Интересный  старик.  Бывший
профессор,  потом доброволец солдат в Крымскую войну, затем гарибальдиец и с
тех пор непримиримый земец.
     Между тем снова начались речи,  но  уставший юбиляр слушал их  сидя,  и
публика после Заречного уже не с прежним вниманием слушала ораторов.
     Встали из-за  стола часов в  десять,  и  Маргарита Васильевна тотчас же
уехала.  Невзгодин проводил ее до подъезда и  обещал заехать к ней на другой
же день.
     Возвратившись в залу, он встретился лицом к лицу с Аносовой.
     При виде Невзгодина Аглая Петровна, казалось, была изумлена, и с ее губ
сорвалось:
     - А я думала...
     - Что вы думали?
     - Что вы уехали, как только скрылась Маргарита Васильевна! - насмешливо
кинула Аносова.
     - Как видите,  вы ошиблись. Я только проводил Маргариту Васильевну. Мне
еще хочется посмотреть, что здесь делается.
     - Опять говорят речи.  Замучили Андрея Михайлыча.  Ну,  прощайте,  и  я
уезжаю.
     И,  внезапно поднимая на Невзгодина взгляд, полный чарующей ласковости,
она крепко пожала его руку и тихо бросила:
     - Приезжайте же поскорей ко мне.  Я очень буду рада вас видеть и с вами
поспорить.
     Проговорив эти слова, она вспыхнула и торопливо вышла из залы.


        "XII"

     На  следующий день во всех московских газетах появились более или менее
подробные отчеты о  праздновании юбилея Косицкого.  Разнося славу почтенного
профессора по  стогнам*  Москвы,  составители заметок,  обладавшие некоторой
художественной фантазией и  не совсем равнодушные к  возвышенному слогу,  не
обошлись,  как  водится,  в  своих описаниях без  тех риторических прикрас и
гиперболических сравнений,  которые  так  нравятся  большинству читателей  и
особенно читательниц.
     ______________
     * площадям, улицам (устар., книжн.).

     А один репортер,  очевидно,  подающий большие надежды, ухитрился начать
свою заметку довольно оригинальным вступлением,  не достигшим, впрочем, цели
автора:  быть приятным юбиляру. По крайней мере, Андрей Михайлович морщился,
когда после утреннего чая читал, облаченный в свой старенький халат и сидя у
письменного стола,  такие  строки,  неожиданно следовавшие после  заголовка:
"Юбилей А.М.Косицкого":
     "Взгляни,   читатель,  на  этого  худенького,  маленького,  неказистого
старичка с седою клинообразною бородкой, окаймляющей морщинистое доброе лицо
с  длинным,  красным  и  глубокомысленным  носом  ученого,  с  маленькими  и
светлыми,   как  у  чижика,   или,   вернее,   как  у  канарейки,  глазками,
необыкновенно  умными  и  в  то  же  время  кроткими,   отражающими  чистую,
бесхитростную душу русского человека не  от мира сего.  Но в  этом тщедушном
тельце  чувствуется  сильный  и  пытливый  дух  научного  исследователя.  Он
улыбается.  Он растроган.  Он умилен. Он сконфужен. Слезы волнения дрожат на
его  ресницах...  Это  глубокочтимый  юбиляр,  вступающий  в  пиршественный,
залитой огнями зал  "Эрмитажа" и  встреченный такими бурными рукоплесканиями
многочисленных почитателей и  почитательниц его  ученой  деятельности,  что,
казалось, вот-вот обрушатся своды пышного чертога".
     Видимо недовольный, Андрей Михайлович тихонько ворчал:
     - И к чему понадобился ему мой нос!.. Какое ему дело до носа! И что это
за  фамильярный тон!  "Взгляни на  этого  маленького,  худенького старичка!"
"Глаза,  как у чижика!" Дурак!  "В тщедушном тельце..." Болван!  Очень нужно
читателям знать,  какого я  сложения!..  Ужасно глупо и нахально нынче стали
писать в газетах! - заключил старик.
     И,  не  дочитав отчета,  он  засунул газету в  глубь  ящика письменного
стола,  чтобы Варенька ее не видала и не могла воспользоваться в своих видах
каким-нибудь из сравнений репортера.
     К   огорчению  многих  застольных  ораторов,   всех   речей  газеты  не
напечатали,  - для этого потребовался бы по крайней мере целый печатный лист
мелкого  шрифта  в  отдельном  приложении.  Целиком  были  помещены  только:
ответная маленькая речь  юбиляра  и  речи  Заречного и  Звенигородцева,  как
имевшие  больший  успех.  Остальные ораторы -  а  всех  их  было,  вместе  с
говорившими после  обеда,  двадцать два  человека -  были  названы,  и  речи
некоторых из них,  преимущественно людей более или менее известных, переданы
в сокращении.
     Нечего и  говорить,  что большая часть газет отнеслась сочувственно и к
юбиляру и к его чествованию.  Да и нельзя было иначе.  Андрей Михайлович был
добродушный человек,  не  грешил литературой и  не стоял близко ни к  какому
литературному кружку,  следовательно, поводов к неприязни и не могло быть. А
кроме того, он не играл никакой заметной общественной роли и, таким образом,
не возбуждал ни в  ком зависти.  Вероятно,  и это было одной из причин,  что
Андрея Михайловича все  любили и  юбилей его  вызвал общее сочувствие как  в
печати, так и в обществе.
     Исключение составляли только две газеты.
     Обе они -  одна старая,  другая из  новых -  были хорошо известны своим
"особым"  направлением и  тою  откровенною отвагой,  с  какой  они  обличали
сограждан   вообще   и   профессоров   и   литераторов   в   особенности  за
недостаточность будто бы патриотических и вообще возвышенных чувств.
     Одна из них, по молодости еще недостаточно опытная, поместила об юбилее
с  десяток сухих стр