ьным и  злым
взглядом смотрел он,  как вспыхнул листок и  как затем,  обращенный в черный
пепел, светился искорками и наконец истлел.
     И  словно бы  почувствовав облегчение,  старый профессор удовлетворенно
вздохнул и заходил по своему обширному кабинету.
     Видимо недовольный, он думал о "глупой истории", как мысленно назвал он
самоубийство Перелесова.  Его озабочивало -  как бы  не припутали к  ней его
имени.
     Разумеется,  он никакого письма не получал,  и  никто о  нем никогда не
узнает.  Если  этот дурак действительно застрелился,  надо быть на  одной из
панихид и затем на похоронах...  Во всяком случае,  неприятная история.  Вот
что  значит  иметь  дело  с  глупыми  людьми.  Сделает пакость в  надежде на
вознаграждение и винит других...
     Так думал старый профессор,  не догадывавшийся,  что имя его уже крепко
припутано к  этой "глупой истории" и  что Перелесов,  расставаясь с  жизнью,
постарался отомстить виновнику своей смерти.
     - К тебе можно, папа? - раздался на пороге свежий молодой голос.
     - Можно, можно, Лизочка.
     И  голос  Найденова зазвучал нежностью,  а  злые  глаза  его  тотчас же
приняли  выражение нежной  любви  при  виде  высокой  стройной  девушки  лет
двадцати.
     Она заглянула отцу в глаза, сама чем-то встревоженная, и спросила:
     - Ты встревожен, папа?
     - Я?..  Нет...  С чего мне тревожиться, моя родная! - торопливо ответил
старик и с какою-то особенной порывистою нежностью поцеловал дочь.
     - Так ты, значит, не знаешь печальной новости?
     - Какой?
     - Перелесов сейчас застрелился...
     Старый профессор,  давно  уже  ничем и  ни  перед кем  не  смущавшийся,
смущенно проговорил:
     - Застрелился? Откуда ты об этом узнала, Лиза?
     - Я сейчас гуляла и встретила Ольгу Цветницкую...
     - И что же? - нетерпеливо перебил Найденов.
     - К  ним  на  минутку заезжал Заречный,  чтобы сообщить,  что Перелесов
застрелился.  И знаешь почему,  папа?  Это ужасно!  - взволнованно прибавила
молодая девушка.
     - Почему же?
     - Он был автором этой мерзкой статьи, - помнишь, папа? - в которой были
оклеветаны Заречный,  Косицкий  и  другие  профессора.  И  не  мог  пережить
позора...
     - Но  откуда  все  это  известно?  -  едва  скрывая тревогу,  спрашивал
Найденов.
     - Он сам признался во всем в  письме к  Заречному и  просил прощения...
Несчастный!  Кто мог думать,  что он был способен на такую подлость... Но он
искупил ее своею смертью... Говорят, что он еще написал письмо...
     - Кому? - упавшим голосом спросил старый профессор.
     - Ольга не знает... Кому-то из профессоров.
     Найденова  охватила  мучительная  тревога,   и   он  невольно  вспомнил
заключительные строки только что уничтоженного письма.  Вспомнил,  и  что-то
невыносимо-жуткое,  тоскливое прилило к  его  сердцу при  мысли,  что  может
открыться  его  прикосновенность  к  самоубийству  Перелесова,  и  тогда  он
потеряет любовь сына и дочери.
     А он их любил, и кажется, одних их во всем свете!..
     Дома,  в  глазах жены и  детей,  он был в  ореоле знаменитого ученого и
безукоризненного человека. Никто из них не знал и не мог бы допустить мысли,
что на  душе старого профессора слишком много грехов,  и  таких,  за которые
можно сгореть со  стыда.  Перед своими он  словно бы  боялся обнажать душу и
обнаруживать свой беспринципный цинизм, понимая, как это подействовало бы на
молодые сердца,  полные энтузиазма и  веры в людей.  Он большую часть своего
времени проводил в кабинете,  но,  встречаясь с женой и детьми, бывал с ними
необыкновенно  ласков  и  нежен  и  при  них  никогда  не  высказывал  своих
безотрадно-скептических взглядов  неразборчивого на  средства  честолюбца  и
карьериста,  словно  бы  оберегая  любимые  существа от  своего  тлетворного
влияния,  и  дети  гордились своим отцом и  горячо любили его,  объясняя его
нелюдимство и  не  особенно близкие отношения с  профессорами его страстью к
ученым занятиям.  Они,  быть может,  и замечали, что многие относятся к отцу
недоброжелательно и даже прямо враждебно, но это - казалось им - происходило
оттого,  что не понимали горделивой и сдержанной с посторонними натуры отца.
Кроме  того,   боялись  его  насмешливого  подчас  языка  и  завидовали  его
подавляющему превосходству и уму и всеми признанной репутации замечательного
ученого, труды которого переводятся на иностранные языки.
     Благодаря умному  добровольному невмешательству Найденова в  воспитание
своих детей и благодаря влиянию необыкновенно кроткой матери, обожавшей мужа
с каким-то слепым, чуть ли не рабским благоговением любящей и нежной натуры,
- дети выросли совсем не похожие по внутреннему складу на отца. Особенно его
любимица Лиза,  добрая девушка и беззаветная энтузиастка,  горевшая желанием
приложить свои силы на помощь обездоленным и несчастным.
     Она  была  деятельным  членом  попечительства  и  вместе  с  Маргаритой
Васильевной действительно ретиво занималась делом  благотворительности.  Она
посещала  ежедневно  свой  участок,  не  стесняясь  подвалами и  задворками,
сердечно относилась к  беднякам и  с  горячностью предстательствовала за них
перед комитетом и раздавала им почти все свои карманные деньги,  вместо того
чтобы на  них  купить себе пару новых перчаток и  флакон духов.  Кроме того,
Лиза  была учительницей в  школе попечительства и  относилась к  принятым на
себя обязанностям с отцовской добросовестностью и аккуратностью к работе. Не
похожая на  большинство шаблонных барышень,  мечтающих о  нарядах,  выездах,
балах,  театрах и поимке хорошего жениха, она распоряжалась своим досугом на
пользу  ближнего  и,   бодрая,   здоровая  и   румяная,   не  нервничала  от
неудовлетворенности жизнью,  делая свои  маленькие дела  скромно,  толково и
неустанно.
     И  отец,  давно уж забывший альтруистические чувства и преследовавший в
жизни одни лишь свои интересы,  не  высмеивал ни ее благотворительного пыла,
ни ее посещений по вечерам публичных лекций,  ни ее увлечения школой и возни
с грязными детьми трущоб,  ни ее молодого задора и категоричности мнений, ни
ее   негодующих  протестов  против   того,   что   добрая   девушка  считала
несправедливым, нечестным и злым.
     Напротив!  Этот черствый себялюбец, высокомерный и жесткий по отношению
ко  всем  людям,  исключая  своих  кровных,  с  снисходительным вниманием и,
казалось,  даже сочувственно слушал пылкие речи своей любимицы, доверчивой и
экспансивной, и своим мягким ласковым взглядом как будто поощрял дочь верить
в то, во что сам давно не верил, и проявлять бескорыстную деятельную любовь,
которая ему лично казалась забавой.
     И обычная саркастическая улыбка не кривила его тонких безусых губ.  Ему
казалось  святотатством осквернить чистую  душу  своим  скептицизмом старого
циника и  обнажить перед ней свое полное равнодушие к тому,  что она считала
красотой жизни.
     "Пусть  жизнь  сама  разрушит ее  иллюзии.  Пусть  знакомство с  людьми
покажет ей человека таким, как он есть... А я не стану разрушать этой чистой
веры!" - нередко думал старик, слушая свою любимицу.
     И  старик пользовался ее  безграничной любовью.  Из страха потерять эту
любовь он тщательно скрывал перед нею самого себя и искусно показывал только
то,  что могло поддержать в  ее  глазах его престиж.  Уж  давно он потерял и
уважение и  любовь друзей.  Давно он  сам  не  уважал себя.  Что же  у  него
останется в жизни,  если он потеряет любовь детей,  хотя бы он и пользовался
ею обманом.
     И  эта  "глупая история",  это самоубийство Перелесова,  о  котором так
горячо говорила дочь, показалась ему страшной трагедией. Лучше было бы, если
б ее не было.
     - Ты, я вижу, очень изумлен и взволнован, папочка! - проговорила Лиза и
быстро поцеловала костлявую и сухую отцовскую руку.
     Старик нежно потрепал дочь по щеке и ответил:
     - Да... Совсем неожиданно.
     - Такой  молодой и  совершил такой  ужасный поступок...  Ты  ведь  знал
Перелесова?  Он,  кажется,  еще недавно у  тебя был вечером,  в  день юбилея
Косицкого!..
     - Был.
     - Как  ты  объясняешь  себе  эту  лживую  статью...  это  предательство
товарищей,  папа?  -  допрашивала Лиза, не понимая, что она является палачом
любимого отца.
     - Человек -  очень сложный инструмент,  Лиза.  Очень сложный,  милая! -
как-то раздумчиво проговорил Найденов, отводя взгляд.
     - Но все-таки, папа. Что могло заставить его решиться на это?
     - У людей бывают разные страсти, Лиза. И побороть их не всегда легко.
     - Но все-таки он был не совсем дурной человек... Этот трагический конец
примиряет с ним. Не правда ли?
     - Да, - тихо проговорил отец.
     - И знаешь,  папочка,  Ольга говорила,  будто кто-то обещал Перелесову,
что он будет профессором вместо Заречного,  если напишет статью.  Его кто-то
вовлек.
     - Это вздор! - почти крикнул Найденов.
     И, спохватившись, прибавил тихо:
     - Кто мог обещать ему?  Вернее всего,  Перелесов сам додумался до  этой
статьи...  Он давно мечтал о  профессуре...  Теперь мало ли каких сплетен не
будут распускать по поводу самоубийства Перелесова... Пожалуй, еще и мое имя
приплетут...
     - Твое? Что ты? Бог с тобой, папочка! - испуганно промолвила Лиза.
     - Люди злы...  Пожалуй,  узнают,  что  Перелесов заходил ко  мне  после
юбилея...
     - Так что же?..
     - И   выведут  какие-нибудь   нелепые  заключения...   От   сплетен  не
убережешься...  Ну,  да я к ним равнодушен...  Мне решительно все равно, как
обо мне люди думают,  лишь бы дома меня знали и любили.  А больше мне ничего
не надо...  И я знаю,  что вы меня любите и не поверите никаким сплетням про
вашего  отца...  Не  правда ли,  Лиза?  -  необыкновенно нежным и  умоляющим
голосом проговорил старый профессор,  уже понявший из  слов дочери,  что имя
его припутано к самоубийству Перелесова.
     Этот "кто-то", обещавший профессуру, смущал его.
     - И  ты  еще  спрашиваешь,  родной?  Да  разве про  тебя смеют говорить
что-нибудь дурное?..  И  разве мы  можем поверить,  что ты  способен сделать
что-нибудь  дурное?..  О  папочка!..  Ты  просто  расстроен этим  несчастным
происшествием,  и тебе в голову лезут невозможные мысли.  Лучше поцелуй свою
дочку и пойдем в столовую. Сейчас подадут чай.
     И Лиза порывисто обняла нагнувшегося к ней отца,  крепко поцеловала его
и, глядя на него своими восторженными блестящими глазами, воскликнула:
     - О дорогой мой папочка! Как я горжусь тобой!
     Что-то  теплое,  счастливое прилило  к  сердцу  отца;  он  благодарно и
умиленно гладил русую головку дочери своею вздрагивающею холодною рукой и  в
то же время думал о письме Перелесова к Заречному.  Что,  если в этом письме
он рассказывает все, как было?
     И  мучительный трепет  страха  охватил  ничего  не  боявшегося  старого
профессора при мысли,  что дети могут узнать и  убедиться,  что напрасно они
гордятся своим отцом.
     Он чувствовал, что едва стоит на ногах.
     - Папочка, да что с тобой? Ты побледнел. Твоя рука дрожит?.. - тревожно
спрашивала Лиза.
     - Ничего, ничего, родная...
     И он присел на оттоманку.
     - Тебя так взволновало это ужасное известие?..
     - На  свете  много  ужасных  известий,   Лиза...   Я,  верно,  утомился
сегодня...  Много работал.  И я не пойду в столовую пить чай...  Принеси мне
сюда, голубушка...
     Когда Лиза ушла, Найденов как-то жалко и беспомощно прошептал:
     - Неужели начинается расплата?..


        "XXVIII"

     На  второй день праздника -  утренняя панихида назначена была в  десять
часов.
     В небольшой зале,  рядом с опечатанной комнатой,  в которой застрелился
Перелесов,  стоял гроб,  обитый золотым глазетом. Толстый дьячок монотонно и
гнусаво читал Псалтырь,  взглядывая по  временам равнодушным взглядом из-под
густых бровей на маленькую, бедно одетую старушку в траурном платье, обшитом
плерезами,  которая стояла у  гроба и  тихо,  совсем тихо,  точно запуганный
ребенок,  плакала,  не  отрывая своих выцветших,  красных от  слез  глаз  от
обрамленного  цветами  лица  покойника,   спокойного  и  серьезного,  словно
думающего какую-то важную думу.
     Старушка мать,  вдова  маленького провинциального чиновника,  жившая  в
уездном городе Смоленской губернии на средства, которые давал ей сын, уделяя
их  из  своего  скудного  заработка,   приехала  вчера  вечером,   вызванная
телеграммой Сбруева.  Сбруев жил недалеко от Перелесова, на Арбате, и к нему
первому  прибежал квартирный хозяин,  чтобы  сообщить о  самоубийстве своего
квартиранта.
     Сбруев был потрясен, когда поздно вечером узнал от Заречного о причинах
самоубийства Перелесова. Он искренне его пожалел и простил грех, искупленный
смертью. По просьбе Заречного он взял на себя хлопоты по устройству похорон,
и  так как после смерти Перелесова у него найдено было всего лишь три рубля,
то  Сбруев  решил  похоронить  Перелесова на  свой  счет,  если  бы  коллеги
отказались от складчины, и в ту же ночь занял для этой цели двести рублей.
     Но  на другой же день Заречный объехал нескольких профессоров и  собрал
триста рублей и отдал их Сбруеву.
     Старушка почти не спала ночь.  Несмотря на просьбы Сбруева идти к  нему
переночевать,  она просила, как милости, позволить ей остаться при сыне. Она
не устала, а если устанет, подремлет в кресле.
     И,  ничего до этих пор не говорившая о сыне, она, глотая рыдания, вдруг
сказала:
     - О,  если б вы только знали, какой он был добрый и нежный ко мне... О,
если б вы это знали!  Он сам нуждался...  отказывал себе во всем, - я только
теперь  это  узнала,  -  а  мне,  голубчик,  каждый месяц  посылал пятьдесят
рублей... И писал, что живет отлично, что ни в чем не нуждается... Он всегда
такой был... деликатный... А я, дура, верила, что он посылает от излишков. И
он еще в последнем письме писал,  что скоро выпишет меня в Москву и мы будем
вместе жить,  когда его сделают профессором...  Вот и выписал... И объясните
мне,  ради бога, Дмитрий Иваныч, отчего Леня лишил себя жизни?.. В письме ко
мне,  оставленном на его столе, он просит прощения, что оставляет меня одну,
и только говорит, что жить ему больше нельзя. Кто обидел его? Кому он мешал,
мой голубчик?..
     Сбруев грустно молчал.
     - Такой хороший,  умный, молодой... Ему бы жить, а он... мертвый... Кто
же  погубил его?  Какие злодеи?  И  неужели они не будут наказаны?  Да где ж
тогда правда на земле, Дмитрий Иванович?
     Она  вдруг  смолкла,  точно сама  испугавшись этого порыва отчаяния,  и
снова заплакала.
     А Сбруев все молчал и не замечал, что глаза его влажны от слез.
     Около полуночи он ушел домой,  а  мать снова подолгу стояла у  гроба и,
застывшая в  скорби,  глядела в лицо сына,  точно ожидая,  не откроет ли оно
причину ее сиротства.
     Ночью старушка забывалась на  несколько минут в  тяжелом сне,  сидя  на
кресле. И теперь она опять смотрит на мертвого сына и опять тихо плачет.
     На часах пробило девять ударов.
     Вошла квартирная хозяйка,  молодая рыжеватая дама, и, словно бы стыдясь
занимать горюющую мать житейскими делами, как-то томно проговорила:
     - Извините...  Я, конечно, понимаю ваше горе, но все-таки... не выпьете
ли чашку чая?..
     Старушка с удовольствием приняла предложение и вышла из комнаты.
     В конце десятого часа приехал Сбруев и вслед за ним Невзгодин.
     Они познакомились на юбилее Косицкого и понравились друг другу.
     - Как вы  думаете,  Дмитрий Иванович,  много соберется на  панихиду?  -
спросил Невзгодин.
     - Я думаю. Вчера вечером на первой панихиде было порядочно народа...
     - И   это  правда,   что  я   слышал  вчера  о  Найденове?..   Косицкий
рассказывал...
     - Правда. Не ожидали, что такой мерзавец?.. - грустно протянул Сбруев.
     - Это я давно знал, положим... Но я не думал, что он так неосторожен...
     - На всякого мудреца довольно простоты, Василий Васильич...
     - И неужели он после всего... останется в Москве?..
     - Не  думаю!   -  как-то  значительно  промолвил  Сбруев.  -  Вот  мать
покойного,  оставшаяся сиротой и  без  куска  хлеба после смерти Перелесова,
спрашивала: где же правда на земле?
     - И что вы ей ответили?
     - Ничего! - мрачно произнес Сбруев.
     - Ответить,  хотя бы  для  утешения старухи,  где по  нынешним временам
гостит эта самая правда, очень затруднительно.
     - Особенно нам! - решительно подчеркнул Дмитрий Иваныч.
     - Кому "нам"?
     - Вообще жрецам науки, выражаясь возвышенным тоном.
     - Почему же им особенно, Дмитрий Иваныч? - удивленно спросил Невзгодин.
     - А потому, что у нас две правды! - уныло протянул Сбруев.
     - У людей других профессий, пожалуй, этих правд еще больше.
     Обыкновенно молчаливый и  застенчивый,  Дмитрий  Иванович под  влиянием
самоубийства Перелесова находился в  возбужденно-мрачном настроении,  и  ему
хотелось поговорить по  душе  с  каким-нибудь  хорошим свежим  человеком,  и
притом не из своей профессорской среды, которая ему не особенно нравилась.
     А Невзгодин именно был таким свежим человеком,  возбуждавшим симпатию в
Сбруеве.  Невзгодин  был  вольная  птица  и  не  знал  гнета  зависимости  и
двойственности положения.  Кроме того,  Сбруеву казалось,  что  Невзгодин не
способен на компромиссы.
     И Дмитрий Иванович заговорил вполголоса, волнуясь и спеша:
     - Быть может, и больше, но знаете ли, в чем их преимущество?
     - В чем?
     - В  том,  что чиновник,  например,  не  обязан говорить хорошие слова,
свершая,  положим,  не совсем хорошие поступки.  Сиди себе и пиши,  худо или
хорошо, это его дело. А мы обязаны.
     - Как так?
     - А так.  С кафедры мы проповедуем одну правду - если и не всю, то хоть
частичку ее,  -  а  в  жизни  поступаем по  другой  правде,  назначенной для
домашнего употребления и для двадцатого числа...
     Он застенчиво улыбнулся своею грустною улыбкой и продолжал:
     - Вот  Перелесов  не   вынес  резкого  противоречия  этих  двух  правд,
обнаруженного перед всеми,  и  пустил себе пулю в  лоб...  Ну,  а  мы  и  не
замечаем этих противоречий и, если не делаем сами крупных пакостей и только,
как Пилат,  умываем руки при виде их  или делаем маленькие подлости,  то  уж
считаем себя порядочными людьми и надеемся дожить до заслуженного профессора
и  отпраздновать свой юбилей вместо того,  чтобы уйти,  пока еще не утрачено
человеческое подобие,  если не  из  жизни,  как ушел Перелесов,  то  хоть из
жрецов...  Отчего,  в самом деле,  мы,  русские интеллигенты,  такие тряпки,
Василий  Васильич!  -  взволнованно воскликнул Сбруев,  точно  из  души  его
вырвался страдальческий вопль.
     - Много на это причин, Дмитрий Иваныч...
     - Однако,  звонят...  Сейчас  явится  публика.  Как  жаль,  что  нельзя
поговорить на  эту тему основательнее и  выяснить,  почему более стыдливые -
тряпки,  а бесстыжие уж чересчур наглы...  Не позавтракаем ли вместе завтра,
после похорон?  Сегодня боюсь...  Вечером надо опять здесь быть,  и  неловко
прийти не в своем виде.  Я люблю,  запершись,  иной раз выпить,  -  прибавил
Сбруев.
     - С большим удовольствием.
     - Поедем в "Прагу".  Там не особенно дорого...  А то молчишь-молчишь...
Ну  и  вдруг  захочется  поговорить  со  свежим  человеком,   да  еще  таким
счастливцем.
     - Почему счастливцем?
     - А как же. Ведь нигде не служите?
     - Нигде.
     - В профессора не собираетесь?
     - Нет.
     - И, слышал, избрали писательскую карьеру?
     - Хочу попробовать.
     - И  не  бросайте ее,  ежели есть  талант.  По  крайней мере  сам  себе
господин. Ни от кого не зависите...
     - Кроме  редактора  и  цензора...   Особенно  если  попадутся  чересчур
дальновидные! - усмехнулся Невзгодин.
     - Но все-таки... в вашей воле...
     - Не писать? Разумеется.
     - Нет... Отчего не писать?.. Но не лакействовать. И это счастие.
     - Не особенное, Дмитрий Иванович.
     - По сравнению с другими пр