проговорил Невзгодин,  поднимая
бокал.
     - А  вам,   Невзгодин,  желаю  побольше  благоразумия...  Помните,  что
здоровье  легко  растерять,  так  не  губите  его!..  А  насчет  лиха  я  уж
говорила... За вами его нет!
     Они чокнулись. Марья Ивановна выпила сразу целый бокал. Невзгодин налил
ей другой. Она не протестовала.
     Слегка заалевшая, с блестевшими глазами от выпитого вина, она сделалась
проще, оживленнее и интереснее, не напуская на себя чопорности и серьезности
и  не  стараясь  говорить  только  умные  вещи.  Ее  докторская  степенность
умалилась, и в ней заговорила женщина.
     Она  теперь даже не  прочь была пококетничать с  "беспутным человеком",
испытывая чувство обиды и  досады за  то,  что он,  по-видимому,  совершенно
равнодушен к ней,  как к женщине,  а ведь прежде она только и нравилась ему,
как любовница.  Потому только он и женился на ней. Она это отлично понимала.
Недаром же они днем постоянно ссорились,  ни в чем не сходясь друг с другом,
и  безмолвно мирились только вечером в горячих поцелуях.  И как он тогда был
нежен!
     "Теперь, наоборот, он не спорит, не лезет со своими мнениями, но зато и
основательно позабыл об ее ласках, - неблагодарное животное".
     Такие мысли совсем неожиданно пришли в слегка возбужденную голову Марьи
Ивановны,  и  она не  могла не признаться самой себе,  что была бы довольна,
если б снова понравилась Невзгодину.
     К  чему же она разыскала его и  приходила к  нему?  Не для того только,
разумеется,  чтобы поговорить о  виде.  Об  этом можно было бы  и  написать.
Неужели он не догадывается, а еще умный человек.
     "Легкомысленный", - заключила про себя Марья Ивановна и тихо вздохнула.
     А "легкомысленный человек" решительно "не догадывался" ни о чем, хотя и
не считал себя дураком.
     Но  еще  с  тех пор,  как бутылка красного вина стала пуста,  он  вдруг
нашел,  что  Марья  Ивановна гораздо интереснее теперь,  чем  показалась ему
давеча в  полутемной комнате.  "Такое же красивое животное,  как и  была!" -
думал он, посматривая, по-видимому, добродушно-веселым взглядом на жену. И в
его не совсем свежую голову тоже совсем неожиданно врывались воспоминания из
той поры супружества,  которое он называл "скотоподобным счастьем" и которое
теперь  казалось ему  потерянным раем.  В  голове немножко шумело,  в  виски
стучало, он незаметно скашивал глаза на лиф, на шею, на руки и...
     - Не разрешите ли,  Марья Ивановна,  еще бутылку шампанского? - спросил
он с невинным видом человека, нисколько не виновного в греховных мыслях.
     - Нет,  не надо...  не надо,  Невзгодин. И то у меня чуть-чуть кружится
голова.  Вы заразили меня своим безумием!  -  тихо смеясь,  промолвила Марья
Ивановна.
     - А это безумие разве так вредно?
     - Конечно, вредно! - значительно кинула докторша.
     И, помолчав, сказала:
     - Потребуйте счет, Невзгодин. Пора нам и расстаться.
     - Что вы?  -  испуганно воскликнул Невзгодин. - Неужели вы в самом деле
хотите уходить? Не уходите... Посидите... прошу вас! - почти умоляюще шептал
Невзгодин.
     - Зачем?
     И  Марья Ивановна посмотрела на Невзгодина ласково-удивленным взглядом.
Глядел на нее и Невзгодин жадными, внезапно поглупевшими глазами. Взгляды их
встретились,  улыбающиеся,  томные,  и  не отрывались друг от друга.  И  оба
внезапно примолкли.
     Невзгодин накинул салфетку на  протянутую на  столе руку жены и  крепко
сжимал ее горячие мягкие пальцы, припоминая в то же время ту сцену из "Войны
и  мира",  когда Курагин в  ложе смотрит на оголенные плечи Элен и оба,  без
слов, понимают друг друга.
     Прошла секунда-другая. Оба отвели глаза и вздохнули.
     И словно бы осененный внезапной мыслью, Невзгодин вдруг шепнул:
     - Знаете ли что, Марья Ивановна!.. Поедемте кататься на тройке... Вечер
дивный!
     - Будем безумствовать до конца. Едем! - ответила тихо Марья Ивановна.
     - Но вы без шубы... Вам не будет холодно?
     - Ничего,  я  холода не боюсь.  Если прозябну,  заедемте к вам...  А то
заезжать в кабаки дорого. Можно?
     - Еще бы!..
     - Кстати, я посмотрю, хорошо ли у вас прибрана комната.
     Невзгодин нетерпеливо потребовал счет  и  на  радостях дал  половым три
рубля.
     Через пять минут Невзгодин с  женой ехали за город.  В Петровском парке
Невзгодин все повторял, что Марья Ивановна обворожительна. Они целовались на
морозе и скоро вернулись в "Севилью". Поднимаясь по лестнице, Марья Ивановна
предусмотрительно опустила  вуаль.  Но  никто  их  не  видал.  И  швейцар  и
коридорный сладко спали.
     Около  полуночи  Невзгодин привез  на  извозчике жену  домой,  в  Тихий
переулок.
     У подъезда Марья Ивановна протянула Невзгодину руку.
     - Не проводить ли вас наверх? - любезно предложил он.
     - Лишнее! - отрезала жена. - Вас может увидать прислуга.
     Невзгодин засмеялся.
     - Чему вы? - строго спросила Марья Ивановна.
     - Забавное положение: жена боится, что ее увидят с мужем.
     - Ничего нет забавного. Я не желаю рисковать репутацией.
     - Репутацией жены, разошедшейся с мужем?
     - Именно. Ну, прощайте. Не забудьте поскорей прислать вид на жительство
и  лучше бы  постоянный,  а  то  вы еще уедете куда-нибудь -  ищи вас.  Если
пожелаете видеть меня,  я не буду заниматься с десяти до двенадцати утром по
воскресеньям!  -  нетерпеливо говорила Марья Ивановна деловитым, почти сухим
тоном.
     И, наскоро пожавши руку Невзгодина, она скрылась в дверях подъезда.
     Невзгодин усмехнулся -  далеко не добродушно -  и  этому тону,  и  этой
форме прощанья женщины, только что бывшей пламенной жрицей любви.
     "Прогрессирует в  своем стремлении быть настоящей женщиной конца века",
- подумал Невзгодин и уселся в сани.
     Он ехал домой усталый,  в подавленном состоянии хандры и апатии, ощущая
только теперь эти последствия долгого сиденья за  работой.  Он был словно бы
весь  разбит.  В  груди  ныло,  в  голове  сверлило.  Он  чувствовал  полное
физическое и нравственное утомление. На душе было уныло и безнадежно.
     "Она права.  Надо переменить образ жизни, иначе станешь неврастеником!"
- рассуждал Невзгодин,  испытывая какой-то  мнительный страх перед призраком
болезни.
     Вспоминая о  неожиданной встрече с женой,  он не раз мысленно повторял,
что они оба порядочные таки скоты, и снова удивлялся, как он мог жениться на
Марье Ивановне и прожить с ней шесть месяцев.
     Несмотря,  однако,  на мрачное настроение,  в  голове Невзгодина смутно
мелькал  остов  нового  рассказа,  герой  которого  муж  -  тайный  любовник
антипатичной жены. И в этих неясных зачатках будущего произведения автор был
беспощаден и к себе и к жене.
     Усталый и сонный,  поднялся Невзгодин в свой номер,  быстро разделся и,
бросившись в  постель,  почувствовал неизъяснимое наслаждение отдыха и через
минуту заснул как убитый.


        "XXV"

     Невзгодин проснулся поздно - в одиннадцать часов.
     Солнечные лучи весело заглядывали в окно с неопущенной шторой,  заливая
светом  маленькую  комнату,  имевшую  несколько упорядоченный вид  благодаря
вчерашнему посещению Марьи Ивановны.  После долгого,  крепкого сна Невзгодин
снова чувствовал себя здоровым, бодрым и жизнерадостным.
     Одно только обстоятельство несколько омрачало его настроение -  это то,
что сегодня праздник и все кассы ссуд заперты.
     А  между тем  эти  учреждения весьма интересовали начинающего писателя,
так  как  в  его  бумажнике должно было  остаться очень  мало  денег из  тех
пятидесяти рублей,  которые были  у  него  вчера утром и,  казалось,  вполне
обеспечивали Невзгодина до получения гонорара за "Тоску".
     Но  вчерашние обильные закуски,  обед  с  красным вином  и  шампанским,
тройка,  возвышенные "на чай" и фрукты, часть которых еще и теперь красуется
на столе,  как живое доказательство легкомыслия Невзгодина и его чрезмерного
представления об аппетите жены, - все это, прикинутое в уме, не оставляло ни
малейшего сомнения в том,  что в бумажнике много-много, если есть пять-шесть
рублей,  и что,  таким образом, финансовый кризис застал Невзгодина врасплох
именно в такой день,  когда поздравления с праздником неминуемы и дома и вне
его, а ссудные кассы бездействуют.
     А Невзгодин еще собирался сегодня побывать у Заречной,  у "великолепной
вдовы" и  еще кое у  кого из  знакомых,  а  извозчики тоже дерут праздничные
цены.
     Лежа в постели и куря папироску за папироской,  Невзгодин раздумывал об
устройстве финансовой операции с  часами,  помимо кредитных учреждений,  как
увидал в  зеркало,  что в двери его номера осторожно высунулась сперва рыжая
голова,  а  затем показалась и вся долговязая,  неуклюжая фигура коридорного
Петра.
     Петр  был  в  черном праздничном сюртуке,  в  голубом галстуке,  сильно
напомажен, выбрит и слегка выпивши.
     Он уже давно обошел жильцов всех своих номеров,  - которых он, впрочем,
не  особенно баловал своими услугами,  объясняя,  что ему не разорваться,  и
потому,  вероятно,  предпочитал не приходить вовсе на звонки,  - и несколько
раз подходил к  номеру Невзгодина и  отходил,  несколько обиженный тем,  что
Невзгодин "дрыхнет, как зарезанный", и, таким образом, нельзя подвести итоги
собранной  контрибуции.  Нетерпение Петра  объяснялось еще  и  тем,  что  на
Невзгодина он  сильно надеялся.  Недаром же  он  может  так,  зря,  и  такие
деньжищи зарабатывать. Сиди да пиши. Очень даже легко!
     - Доброго  утра,  барин.  С  праздником Рождества Христова  честь  имею
поздравить,  Василий  Васильич!  -  торжественно проговорил  Петр,  принимая
соответствующий торжественный вид.
     Он поставил на диво вычищенные ботинки у кровати, сложил платье на стул
и, несколько спуская с себя торжественности, продолжал:
     - Долго  изволили  почивать сегодня,  Василий  Васильич...  Я  уж  было
подумал:  не  случилось ли  чего с  вами,  что вы  так долго не  звоните,  и
зашел...  По  нашему каторжному званию во  все  приходится вникать,  Василий
Васильич, чтобы не быть из-за жильца в ответе... Тоже вот в прошлом году, на
масленице,  один жилец - в сто сорок пятом жил - долго не вставал... Вхожу -
номерок их тоже не заперт был -  и  что же вы думаете?  жилец мертвый...  То
есть такая паскудная должность,  что и не обсказать,  Василий Васильич... Вы
вот  сочиняете и  большие  деньги  за  сочинения берете.  Сочинили  бы,  как
коридорным в  нумерах  жить...  Один  на  десять  нумеров,  а  жалованье  от
хозяина... одно только название, что жалованье.
     Появление Петра  вызвало на  лице  Невзгодина веселую улыбку,  разрешив
сомнения о финансовой комбинации, и, когда Петр окончил свои меланхолические
излияния, Невзгодин попросил его подать со стола бумажник.
     Петр  бережно,  словно  бы  нес  большую  драгоценность,  подал  его  и
деликатно отступил на несколько шагов.
     Открывши  бумажник,  Невзгодин  не  без  сожаления  убедился,  что  его
предположения оправдались: там было ровно пять рублей.
     - Вот  вам,  Петр!  -  проговорил он,  отдавая коридорному трехрублевую
бумажку с  беззаботным видом человека,  в  бумажнике которого есть-таки  еще
порядочное количество денежных знаков.
     - Чувствительно благодарен,  Василий Васильич... Извольте вставать, а я
тем временем самовар и газеты подам.
     - Постойте, Петр. Не можете ли вы...
     Невзгодин на секунду запнулся.
     - Что прикажете, Василий Васильич?
     - Заложить сейчас же часы!
     Хотя  Петр  в   качестве  коридорного  и  привык  к  самым  неожиданным
требованиям жильцов, тем не менее в первую минуту был несколько озадачен.
     В самом деле, господин может легко заработать большие деньжищи, дал, не
поморщившись,  три рубля,  на  столе стоят фрукты,  и  вдруг:  "Не можете ли
заложить часы?"
     - Это  насчет каких часов вы  изволите упоминать,  Василий Васильич?  -
спросил наконец осторожно Петр.
     - А насчет этих самых! - пояснил с веселым видом Невзгодин, указывая на
золотые,  купленные в Париже,  часы,  лежавшие на столике у кровати... - Они
стоят около ста рублей. Мне нужно пятьдесят и немедленно!
     Петр несколько мгновений пристально смотрел на часы.
     - Есть у меня,  Василий Васильич,  один знакомый человек,  который дает
деньги под заклад,  но  только теперь,  по  случаю праздника,  не  найти его
дома... Вот если бы вчера...
     - Вчера мне не нужно было...
     "Бельфамистая, видно, порастрясла", - подумал Петр.
     - Это конечно-с.  Если бы вчера явилась потребность, то и в ломбарте бы
взяли.  Очень просто.  Разве у  нашего швейцара спытать?  У него должны быть
деньги,  у  собаки!  -  не  без  завистливой нотки  в  голосе  говорил Петр,
соображая,  не может ли и он сам тут поживиться.  - Его должность не то, что
моя... Его должность доходная. Каждый идет мимо, смотришь, и даст гривенник.
Только,  Василий Васильич,  он,  подлец,  пожалуй, большой процент попросит.
Упользуется, шельма, по случаю, что как праздник, так негде достать.
     - Пусть берет.  Мне  не  надолго.  Недели на  две...  А  там  я  получу
деньги...
     - Сколько  прикажете  давать  проценту?   Если  спросит,   скажет  пять
рублей... Не много ли будет, Василий Васильич?
     - Давайте хоть десять, только достаньте денег.
     Петр взял часы и вышел.
     Невзгодин быстро вскочил с постели и занялся своим туалетом.
     Парижский редингот был бережно разложен на кровати,  а  пока Невзгодин,
тщательно вымытый,  с  расчесанной короткой бородкой,  с густыми каштановыми
волосами,  стоявшими "ежиком", надел рабочую блузу и, присевши к столу, стал
было читать какую-то книгу, поминутно оборачиваясь к двери.
     Наконец дверь открылась,  вошел Петр  с  значительным видом и,  подавая
Невзгодину  толстую  пачку  мелких  и   порядочно-таки  засаленных  бумажек,
проговорил:
     - Насилу уломал дурака, Василий Васильич. Уж, можно сказать, постарался
для вас.
     - Спасибо, Петр.
     - Но  только,  Василий Васильич,  как его ни усовещивал,  а  меньше как
восемь рублей за три недели проценту не согласен,  собака! Народ нынче, сами
понимаете какой, Василий Васильич! - говорил Петр и ругал народ словно бы из
потребности выгородить себя из этого дела,  на котором он, однако, заработал
два рубля, выговорив их от собаки-швейцара.
     Невзгодин обрадованно сосчитал деньги,  дал  Петру за  хлопоты рубль и,
спрятавши  сорок  девять  рублей,   значительно  поднявших  температуру  его
веселости,  в  бумажник,  остановил Петра,  начавшего было  снова разговор о
положении коридорных, покорнейшей просьбой подать самовар, принести газеты и
потом сказать, когда будет двенадцать часов.
     - В один секунд, Василий Васильич!
     Минут  через  пятнадцать,  составлявших по  счету  Петра одну  секунду,
самовар был  подан,  газеты принесены,  а  сам  Петр  уже  начинал заплетать
языком.
     Лениво   отхлебывая  чай   и   попыхивая  дымком  папиросы,   Невзгодин
просматривал  газеты,  наполненные  сегодня  почти  одними  так  называемыми
рождественскими рассказами.
     Невзгодин сперва пробежал телеграммы.  Узнавши из  них,  между  прочим,
весьма  важное  известие о  том,  что  у  австрийской императрицы ischias  -
болезнь седалищного нерва,  как значилось,  в выноске, - и что она поэтому в
Неаполь не поедет,  -  Невзгодин, в качестве писателя, которому, быть может,
самому придется писать рождественские рассказы, прочитал два такие рассказа,
подписанные известными  литературными фамилиями,  украшающими обложки  почти
всех журналов обеих столиц.
     Помимо подзаголовка:  "Святочный рассказ",  специально рождественское в
них заключалось в том, что действие происходило накануне Рождества и что был
несчастный,   бездомный  малютка  и  добрый  господин  почтенного  возраста,
пригласивший на елку несчастного малютку,  найденного на улице. "А вьюга так
и завывала. А мороз все крепчал и крепчал".
     И Невзгодин дал себе слово не только не писать,  но и не читать никогда
больше  рождественских рассказов,  в  которых несчастные малютки обязательно
бывают счастливыми, едят виноград и яблоки в теплой зале доброго господина в
то время, как "вьюга так и завывала, а мороз все крепчал и крепчал".
     И,  словно  бы  в  доказательство того,  как  бессовестно  лгут  авторы
святочных  рассказов  на  погоду  в  вечер  сочельника,  Невзгодин  вспомнил
прелестный вчерашний вечер,  вспомнил и,  признаться, слегка пожалел, что не
"завывала вьюга".  Тогда Марья Ивановна не согласилась бы ехать на тройке, и
он, быть может, знал бы, который теперь час.
     Невзгодин заглянул в  хронику,  и  вдруг выражение изумления застыло на
его  лице,  когда  он  читал  в  "Ежедневном  вестнике"  следующее  короткое
известие:
     "В  ночь  с  24  на  25  декабря приват-доцент московского университета
Л.Н.Перелесов,  проживавший Арбатской части,  2 участка, в доме купца первой
гильдии  Семенова,  в  квартире  титулярного советника Овцына,  выстрелом из
револьвера нанес себе  смертельную рану  в  висок.  Смерть,  вероятно,  была
мгновенная.  Хозяева, немедленно после выстрела прибежавшие в комнату своего
квартиранта,  нашли его  на  полу уже без признаков жизни.  Никакой записки,
объясняющей причины самоубийства, не оказалось".
     Невзгодин знал Перелесова.  Лет пять тому назад он познакомился с ним в
одном доме,  где Перелесов давал уроки,  и  одно время довольно часто с  ним
встречался.
     Перелесов не особенно нравился Невзгодину. Несомненно много трудившийся
и  много  знавший,  он  производил  впечатление  человека  малоталантливого,
скрытного и непомерных претензий,  скрываемых под видом приветливости и даже
искательности в  сношениях  с  людьми.  Невзгодин считал  его  неискренним и
беспринципным  человеком.   Затем,   по  возвращении  из  Парижа,  Невзгодин
встретился  с  Перелесовым  на  юбилее  Косицкого,  и  ему  показалось,  что
Перелесов,   несмотря  на  видимое  добродушие,   озлобленный  человек.  Это
чувствовалось в его жалобах на то, что ему не дают кафедры, и вообще на свое
положение.  Однако вместе с  тем он тогда говорил Невзгодину,  что надеется,
что  все  это  скоро  кончится и  он  наконец выйдет на  дорогу.  Но  вообще
Перелесов  далеко   не   производил  впечатления  человека,   способного  на
самоубийство.
     Все это припомнилось теперь Невзгодину.  Он  стал прочитывать заметки о
самоубийстве Перелесова в  других  газетах.  В  одной  были,  между  прочим,
следующие   таинственные   строчки:    "Мы   слышали,   будто   самоубийство
Л.Н.Перелесова  имеет  связь  с  неприличной статьей,  появившейся вслед  за
юбилеем А.М.Косицкого".  В другой сообщалось,  что к Перелесову рано утром в
день  самоубийства заходил какой-то  молодой человек,  плохо одетый,  и  что
после его короткого визита Перелесов,  бледный и  "не похожий на  себя",  по
выражению кухарки,  куда-то поспешно ушел и вскоре вернулся уже успокоенный.
Около полудня он  вошел на кухню и,  давши ей два письма,  просил немедленно
снести на  почту  и  отправить заказными.  Письма были  городские,  но  кому
адресованы,  кухарка не знает. Затем она в этот день видела покойного, когда
подавала в  его  комнату обед  и  вечером самовар.  Ничего особенного она  в
покойном не заметила, только удивилась, что за обедом он почти ничего не ел.
     Заметка репортера оканчивалась выражением пожелания,  чтобы "был пролит
свет  на  это  загадочное самоубийство молодого,  полного  сил  и  здоровья,
талантливого ученого".
     "Во  всем  этом,  действительно,  кроется какая-то  драма!"  -  подумал
Невзгодин и скоро вышел из дому.


        "XXVI"

     Первый визит его был к Маргарите Васильевне.
     Щегольски одетая,  разряженная и вся словно сиявшая весельем,  отворила
двери Катя и, казалось, была изумлена при виде гостя.
     Невзгодин это заметил.
     - Здравствуйте,   Катя.   Не  ждали,   видно,  меня?..  Что,  Маргарита
Васильевна принимает? - говорил он, входя в двери.
     - Здравствуйте, Василий Васильич... Я дейс