ессора,
считавшие Найденова своим,  но даже и некоторые из считавших его "чужим".  В
числе таких был и профессор Цветницкий,  хваставший перед панихидой,  что не
подаст руки Найденову, и первый протянувший руку.
     Однако ни один из посетителей не был принят.
     Старый слуга всем говорил, что барин не совсем здоров и не принимает, и
визитерам пришлось оставлять только свои карточки.
     Действительно,  Найденов со  вчерашнего дня  чувствовал себя  нехорошо,
хотя и  скрывал это  от  жены и  детей.  Он  испытывал непривычную слабость,
утомленность и временами головокружение. Ему все было холодно. Он осунулся и
как-то сразу одряхлел. И только его глаза, по-прежнему умные, пронизывающие,
порой зажигались лихорадочным блеском.
     Карточки,  которые  подавал ему  слуга,  по-видимому,  не  доставили ни
малейшего удовольствия старому профессору.
     Напротив!  Прочитывая фамилии коллег и  разных других лиц  официального
мира,  считавших долгом заявить о  своем сочувствии,  Найденов с  брезгливой
усмешкой, кривившей его тонкие губы, бросал их на письменный стол.
     Сам никому не веривший,  он не верил и другим и,  хорошо понимая мотивы
этого сочувствия,  знал,  что  через неделю-другую,  когда уже он  не  будет
влиятельным в  университете лицом,  ни  одна душа не подъедет к  крыльцу его
дома, и все будут его поносить.
     После  долгой безотрадной думы  решение уже  им  принято.  Он  подаст в
отставку, уедет из Москвы и посвятит остаток жизни одной науке.
     Как ученого его вспомнят!
     Все остальное,  из-за чего он,  умный и самолюбивый человек,  лгал и не
останавливался ни перед чем во всю свою жизнь,  теперь потеряло в глазах его
всю  прежнюю цену:  и  прелесть власти,  и  успех ловко веденной интриги,  и
накопление богатства,  и  видное  положение,  которого он  домогался всякими
правдами и неправдами и которое уже ему было обещано в ближайшем будущем.
     Все это казалось ему теперь ненужным,  бесцельным,  неумным,  и вся его
жизнь вне  науки представлялась ему  сплошной ложью,  приведшей его именно к
тому, чего он так боялся.
     И  не  потому он решил уйти,  что один "глупец" застрелился,  а  другой
осмелился публично оскорбить его.  И  не потому,  что в обществе считают его
виновником самоубийства...
     Он  понимает действительную цену русского общественного мнения и  давно
равнодушен к нему,  хорошо зная, что не в нем опора для людей, ищущих успеха
в жизни.  И он не чувствует себя виноватым в самоубийстве Перелесова. Вольно
же  было  ему  переусердствовать и  написать глупую  подлость вместо  умной.
Вольно ж  ему было с  радостью влезать в шкуру предателя и потом жаловаться,
что его соблазнили!  Не особенно сердил старого профессора и Сбруев.  Он был
бы уволен за свою дерзость -  и  делу конец.  Пусть надевает лавры жертвы за
свои цивические добродетели и сопьется.
     Не это все заставляет старого профессора все ниже и  ниже опускать свою
голову и  думать горькую думу о полнейшем одиночестве,  на которое он отныне
обречен. Не это.
     Хотя между ним и  детьми не  было никакого объяснения,  но  уже вчера в
страдальчески-скорбном взгляде Лизы и в мрачной застенчивости сына он прочел
свой приговор.
     Они  все видели,  все слышали,  и  даже больше,  чем могли выдержать их
нервы,  и, словно бы виноватые, чувствуя на себе позор их отца более, чем он
сам,  крадучись,  вышли  из  толпы,  бледные и  приниженные,  полные ужаса и
недоумения...
     Но,  при  всем желании сомневаться,  сомнения были невозможны.  Кто-то,
очевидно не знавший детей Найденова, еще до появления его на панихиде, читал
рядом с  ними списанное письмо Перелесова к  их отцу.  Они слышали его и  не
знали, куда деваться, чувствуя, как горят их щеки краской стыда.
     А кругом имя отца произносилось вместе с проклятиями.
     И наконец эта зловещая тишина при его появлении...  потом слова Сбруева
и удаление отца, сопровождаемое общей нескрываемой ненавистью.
     Брат и сестра возвратились домой потрясенные, полные ужаса и скорби.
     Перед тем что позвонить,  они,  до  сих пор не  проронившие ни  единого
слова, вдруг бросились друг другу в объятия и заплакали, как маленькие дети,
несчастные и беспомощные.
     - Мамочка не должна ничего знать... Слышишь, Миша? - прошептала наконец
Лиза, глотая рыдания...
     - Боже сохрани! - ответил юноша.
     И, утирая слезы, порывисто прибавил:
     - Господи! За что? За что? Разве можно жить после того, как отец...
     Он называл теперь отца не папой, как раньше.
     Не докончив фразы, он закрыл руками лицо.
     - Что ты,  Миша...  голубчик...  Какие мысли!  - вздрагивая всем телом,
прошептала Лиза,  в  голове у  которой тоже мелькали мысли о  том,  что жить
невозможно.
     - Какая ж это жизнь!.. Это не жизнь, а позор... Кто мог бы подумать!
     - Надо  быть  мужественным,  Миша...  Надо  своею жизнью искупить грехи
отца... вот что надо...
     - Такого греха ничем не искупишь...
     - И у нас мама...  Не забывай этого, Миша... И дай слово, что ты будешь
помнить это! - значительно прибавила сестра... - Дай!..
     - Ничего я не могу понять... Ничего... Тяжко, Лиза...
     Они крепко пожали друг другу руки и вытирали слезы.
     Через минуту брат позвонил.
     Они прошли,  не  показываясь матери,  каждый в  свои комнаты переживать
свое ужасное горе -  разочарование в отце,  которого обожали. Лиза несколько
раз входила к брату и, крепко сжимая его руку, повторяла:
     - Надо быть мужественным, Миша... И помни, что у нас чудная мамочка...
     И снова плакала вместе с братом.
     Наконец их позвали обедать.
     - Крепись,  Миша, родной мой... Не выдавай своего горя... Пусть мама не
замечает.
     - А ты! Ты бледна как смерть, Лиза.
     - Скажем,  что расстроены...  При отце не говори, что были на панихиде.
Пусть он не знает,  что мы все знаем...  О,  лучше бы, как прежде, ничего не
знать.
     - Я слышал иногда, но не верил... А теперь...
     Они старались казаться спокойными,  когда вошли в столовую. Отца еще не
было.
     Когда  он  вошел,  бледный,  изможденный,  состарившийся  и  словно  бы
приниженный,  и сел на свое место,  не глядя ни на жену, ни на детей, брат и
сестра почувствовали, что отец - виновник смерти Перелесова.
     И  они затихли на своих местах,  как затихают вдруг в замирающем страхе
внезапно испуганные дети,  не  смея проронить звука и  не  решаясь,  в  свою
очередь, поднять глаз на отца.
     Найденов  понял,   что   дети  все  знают,   и   с   какою-то   суровой
сосредоточенностью хлебал суп, скрывая муки отца, которого презирают любимые
дети.
     Обед прошел в тягостном молчании.
     Едва  только он  кончился,  Найденов встал из-за  стола и  ушел к  себе
тосковать о  потере единственных существ в  мире,  которых он  действительно
любил.
     Когда он ушел, мать проговорила, обращаясь к детям:
     - Какие вы, однако, нервные. Как сильно на вас подействовала панихида!
     - Да, мамочка. Признаться, обоих нас расстроила.
     - Вы больше не ходите туда.
     - Мы не пойдем! - взволнованно отвечала Лиза.
     - Довольно одной! - мрачно протянул сын.
     - Но  особенно  расстроила эта  панихида  бедного  папу,  -  продолжала
Найденова.  -  Он  вернулся оттуда  потрясенный...  И,  кажется,  очень  был
недоволен, что вы ходили туда.
     - Он разве знает? - в страхе спросила Лиза.
     - Я  ему сказала...  Боюсь,  как бы  наш родной не захворал.  Заметили,
какой он мрачный был за обедом...
     И, минуту спустя, она спросила:
     - Много народу было?
     - Да, много.
     - Пожалели, значит, несчастного.
     - Мать у Перелесова...  О,  какая она несчастная!.. Говорят, без всяких
средств осталась...  Сын ей помогал...  А  теперь?  Мамочка!  Я продала свой
браслет с бриллиантами...
     - И отдашь деньги матери?
     - Конечно... Передам Сбруеву.
     - Твое дело... И я прибавлю денег. А узнали, кто этот подлый профессор,
который подговорил Перелесова написать ту гадкую статью... Помнишь?
     Лиза  похолодела.  И,  употребляя все  усилия,  чтоб  скрыть от  матери
охватившее ее волнение, она с решительностью ответила:
     - Все это вздор, мамочка.
     - Что вздор?
     - А то, что какой-то профессор подговаривал. Это не профессор, а кто-то
другой, мамочка.
     - Да, другой, - подтвердил и сын.
     - Кто же?
     - Не знаю... Называли фамилию, да я забыла.
     - Как  же  говорили,   что  профессор,   и  будто  обещал  хлопотать  о
профессуре, а Заречного вон, а Перелесова на его место?
     - Мало ли что говорят, мамочка.
     - В Москве ведь сплетен не оберешься.  На кого угодно наплетут... Никто
не убережется! - угрюмо заметил Миша.
     - Ну и слава богу, что не профессор. А то ведь это было бы ужасно и для
него и  для  его семьи...  Боже сохрани,  когда детям приходится краснеть за
родителей...
     Когда подали самовар,  Лиза,  по  обыкновению,  разлила всем  чай.  Она
всегда носила стакан отцу в кабинет,  но сегодня ей было жутко идти туда,  и
она медлила.
     - Что ж ты,  Лизочка, не несешь папе чай? Ведь он любит горячий... Неси
ему скорей да разговори его хандру. Ты умеешь, и он любит, когда ты болтаешь
с ним...
     - Иду, иду, мамочка.
     Когда  молодая  девушка  вошла  в   кабинет  и   увидела  отца,   точно
закаменевшего в  своем  кресле,  с  выражением беспредельной мрачной тоски в
мертвенно-бледном,  суровом и неподвижном лице,  ее охватила жалость, и в то
же время ей представилось спокойно-важное лицо покойника Перелесова с темным
пятном на виске.  Ей хотелось броситься на шею к отцу, пожалеть, приласкать,
но  какое-то  брезгливое чувство парализовало первое движение ее  сердца,  и
что-то внушавшее страх казалось в чертах прежде любимого лица. Оно словно бы
стало чужим...
     И Лиза осторожно и тихо поставила стакан на стол.
     - Спасибо!  -  чуть  слышно прошептал старик и  робко взглянул на  дочь
взглядом, полным любви и страдания.
     Взгляды их  встретились.  Старый профессор тотчас же отвел глаза.  Лиза
побледнела и  торопливо  вышла  из  комнаты.  С  порога  до  ушей  Найденова
донеслось заглушенное рыдание дочери.
     Плохо спал  в  эту  ночь старый профессор!  К  утру уж  у  него созрело
решение "бросить все" и самому уехать на некоторое время за границу.
     "Без меня им легче будет!" - подумал старик.
     После обеда он позвал жену в  кабинет и,  когда та села в кресло против
него,  с  тревогой глядя на  изможденное лицо мужа,  казавшееся в  полусвете
лампы совсем мертвенным, - он сказал:
     - Чувствую, что утомился, Елена.
     - Тебе надо посоветоваться с докторами,  Аристарх Яковлевич... Тебя это
самоубийство Перелесова совсем расстроило.
     - Какое самоубийство?  Какое мне дело,  что Перелесов застрелился!..  -
резко возразил Найденов.  -  Сегодня его,  кстати, уж и похоронили... Верно,
речи надгробные были и все как следует... Заречный, конечно, отличился... Ты
ничего не слыхала?
     - Нет.
     - А дети разве на похоронах не были?
     - Они и так расстроены вчерашней панихидой.
     - Очень?
     - Разве ты не заметил?
     - И Миша тоже?..
     - Еще бы...
     - Ну, у Миши это скоро пройдет. У него счастливый характер, а Лиза...
     Он не окончил начатой фразы и продолжал:
     - И  знаешь  ли,  что  я  надумал,  Елена?  Я  думаю,  ты  одобришь мои
намерения...
     Жена,  которой муж никогда не  сообщал никаких своих планов и  объявлял
только о  своих решениях,  которые она  исполняла с  безропотной покорностью
кроткого существа, боготворившего мужа, удивленно подняла на него свои глаза
и спросила:
     - Ты  знаешь,  я  всегда охотно исполняю твои намерения.  Что ты хочешь
предпринять?
     - Я хочу отдохнуть и потому решил выйти в отставку.
     - Вот это отлично! - радостно проговорила Найденова.
     - Вы переедете в Петербург,  а я на некоторое время поеду за границу...
Хочется покопаться в итальянских архивах...  И чем скорее все это сделается,
тем лучше.
     - Но как же ты один поедешь, Аристарх Яковлевич? Ты хвораешь. Взял бы с
собой Лизу.
     - Нет... нет... я один.
     В эту минуту в кабинет вбежала Лиза, бледнее смерти, и крикнула:
     - Мама, иди... Миша... Миша... голубчик...
     Найденова бросилась вслед за дочерью.
     Поднялся с  кресла и  Найденов и  быстрыми шагами пошел в комнату сына.
Мимо пробежал со всех ног слуга, пробежала в столовой горничная.
     - Что случилось? - в смертельной тревоге спрашивал Найденов.
     Никто не  отвечал.  И  лакей и  горничная как-то  растерянно показывали
рукой в коридор.
     Старик бросился туда, отворил двери комнаты сына и увидел его бледного,
с виноватой улыбкой на устах, сидящего на диване. Пистолет лежал на полу.
     Найденов понял все и бросился к сыну с искаженным от ужаса лицом.
     - Ничего,  ничего,  успокойся,  Аристарх Яковлевич... Рана неопасная! -
взволнованно говорила Найденова.
     - Он нечаянно! - вставила Лиза.
     - Ну, конечно, нечаянно!.. - подтвердила мать. - Сейчас приедет хирург.
Я послала...
     - Нечаянно?.. - проговорил Найденов. - Нечаян...
     Он  хотел  продолжать,  но  как-то  жалко  и  беспомощно говорил что-то
непонятное. Лицо его перекосилось. Один глаз закрылся.
     Он, видимо, силился что-то сказать и не мог. И вдруг он склонился перед
сыном, стал целовать его руку, издавая какое-то жалобное мычанье.
     Найденова перенесли в  кабинет  и  послали за  другим  доктором.  Через
полчаса приехали два врача.  Хирург нашел,  что у сына рана неопасна -  пуля
счастливо не задела легкого, а другой врач нашел положение старика опасным и
определил у  него  паралич  левой  стороны  тела,  вызванный сильным нервным
потрясением.


        "XXXI"

     На  похоронах Перелесова было  всего пять профессоров и  в  том  числе:
Заречный,  Сбруев и старик Андрей Михайлович Косицкий, явившийся несмотря на
предостережения своей неугомонной воительницы-супруги,  окончательно,  по ее
словам,  убедившейся в том,  что муж спятил с ума и ведет себя,  как студент
первого курса.
     - Недостает,  чтоб ты  еще влюбился!  -  не без ехидства прибавила она,
измеряя маленькую худощавую фигурку профессора уничтожающим взглядом.
     Остальные жрецы науки блистали своим отсутствием.
     Похороны прошли без какого бы то ни было "прискорбного инцидента" и при
очень  незначительном количестве публики.  Никаких  речей  не  говорилось на
кладбище.  При виде обезумевшей от  горя матери теперь как-то  не поднимался
язык говорить о  вине покойного и об ее искуплении.  Могилу засыпали,  и все
расходились молчаливо-угрюмые.
     - А мы в "Прагу",  не правда ли,  Василий Васильич? - спрашивал Сбруев,
нагоняя Невзгодина, который в раздумье шел между могил.
     - С удовольствием.
     Звенигородцев между тем  собирал желающих ехать завтракать в  "Эрмитаж"
или  к   Тестову.   Но   так  как  профессора  уклонились  от   предложения,
Звенигородцев должен был  отказаться от  мысли устроить завтрак с  речами по
поводу самоубийства Перелесова.
     Несколько времени Сбруев шел молча рядом с Невзгодиным.  Вдруг,  словно
бы спохватившись, он проговорил:
     - А я и позабыл познакомить вас со своими. Они здесь. Хотите?
     - Очень буду рад.
     - Так подождем минутку.
     Они отошли в сторону и остановились.
     - А вот и они! - промолвил Сбруев.
     Невзгодин заметил,  как просветлело лицо молодого профессора,  когда он
увидал двух скромно одетых дам.
     Он подвел к ним Невзгодина и, назвав его, сказал:
     - Моя мать и сестра Соня.
     И  та  и  другая очень  понравились Невзгодину,  в  особенности молодая
девушка.
     Что-то  сразу располагающее было в  выражении ее  свежего,  миловидного
лица и  особенно во взгляде больших темных глаз,  вдумчивых и  необыкновенно
ясных.  Такие глаза, казалось, не способны были лгать и глядели на мир божий
с  доверчивостью чистого существа.  Все в этой девушке словно бы говорило об
изяществе натуры и о нравственной чистоте.
     И Невзгодин невольно подумал: "Что за милая девушка!"
     Они пошли все вместе к выходу с кладбища.
     Прощаясь, Сбруева просила Невзгодина навестить их.
     - Вечера мы почти всегда дома! - прибавила она.
     Сбруев усадил своих дам  на  извозчика и  сказал матери,  чтоб  его  не
ждали.
     - Мы  едем с  Василием Васильевичем завтракать,  мама!  -  прибавил он,
застенчиво улыбаясь.
     Мать взглянула на Невзгодина ласковым, почти умоляющим взглядом, словно
бы просила его поберечь сына.
     И Невзгодин поспешил проговорить:
     - Мы недолго будем завтракать. Мне надо сегодня ехать по делу.
     Через полчаса Сбруев и Невзгодин сидели за отдельным столом в гостинице
"Прага".
     Дмитрий Иванович,  молча  и  только  улыбаясь своей  милой  застенчивой
улыбкой,  пил водку рюмку за рюмкой,  сперва вместе с Невзгодиным,  а потом,
когда тот отказался, - один.
     - Люблю,  знаете  ли,  иногда привести себя  в  возвышенное настроение,
Василий Васильич!  - говорил он, словно бы оправдываясь, когда наливал новую
рюмку.  -  Однако возвращаюсь домой без  чужой помощи и  так,  чтобы дома не
видели   моего   возвышенного  настроения!   -   прибавил   он,   добродушно
усмехнувшись.
     За  завтраком Сбруев говорил мало,  но  когда завтрак был окончен,  две
бутылки дешевого крымского вина  были выпиты и  Дмитрий Иванович находился в
возбужденном настроении  подвыпившего человека,  он  заговорил  порывисто  и
страстно, возвышая голос, так как орган играл какую-то бравурную пьесу.
     - Вот  теперь я  чувствую себя  в  некотором роде свободным гражданином
вселенной и  могу,  Василий  Васильич,  разговоры разговаривать по  душе.  А
трезвый -  я  застенчив и,  знаете ли,  привык помалчивать,  чтобы,  значит,
невозбранно  получать  свои  двести  пятьдесят  рублей.   Ведь  это  большое
свинство,  Василий Васильич,  -  молчать, когда хочется и обязан крикнуть во
всю мочь:  "Так жить нельзя!.." Но я не один, Василий Васильевич... Конечно,
это не оправдание,  но все-таки... я не один... Понравились вам моя старушка
и сестра?
     - Очень.
     - То-то...  Это,  я вам скажу, золотые сердца... Мать-то что перенесла,
чтобы меня поднять на  ноги...  Ох,  как  бедовала ради меня...  И  все наши
славные...  Кроме Сони,  у меня еще две сестренки в гимназии...  Зайдете,  -
увидите,  Василий Васильич...  Ну и пилатствуешь помаленьку... Свинство свое
сознаешь,  но...  не на улицу же пустить своих... Вот вчера я спрашивал вас:
отчего мы,  интеллигентные люди,  такие тряпки?.. Тут ведь не одна семья, не
одна  семья,  не  одна экономика,  как  хотят нас  уверить,  тут  кое-что  и
другое...  тут история,  я полагаю, замешана, а не одно только экономическое
воздействие...  Иначе  уж  очень  было  бы  мало  отведено мысли  и  духу...
Экономика -  экономикой,  а  когда я  вижу,  что беззащитного человека бьют,
хотя,  быть может,  и  совершенно правильно,  на  основании науки,  то  ведь
хочется его защитить?..  И  где больше таких альтруистов,  там и жить лучше,
там и эта самая экономика видоизменяется...  Ну,  а мы даже собственной тени
боимся,  а  не то что защищать других...  Вот хоть бы я,  господин профессор
зоологии Сбруев...  В  возвышенном настроении хорохорюсь,  а  в трезвом виде
жалкий трус... О, если б вы знали, какой трус!..
     Дмитрий Иванович отхлебнул из чашки и продолжал:
     - Вчера,  после того как я Найденова удалил,  -  очень уж возмутительна
была его смелость явиться на панихиду! - я сам испугался своего геройства...
Понимаете ли,  в  чем  даже  геройство видишь...  Нечего сказать,  хороши мы
герои... Очень даже большие герои! - с грустной усмешкой протянул Сбруев.
     - Но  все-таки...  другие не  решились этого  сделать,  Дмитрий Иваныч.
Цветницкий даже протянул первый Найденову руку...
     - Мало  ли  что  другие  делают...  Другие вон  сегодня на  похороны не
пришли...  Другие,  наверно,  заявлять сочувствие Найденову поедут... Читали
сегодня стате