выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил.
     - Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?..
     - Словам я вашим верю, но...
     - Но что? - нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна.
     - Позвольте мне  пока  остаться Фомой неверным...  Ведь Николай Сергеич
вас очень любит.
     - Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера.
     - А если он не совладает со своей страстью...
     - Этого быть не может...
     - Однако?
     - Я помочь не могу...
     - Но пожалеть можете и пожалеете, конечно?
     - Положим... Что ж дальше... К чему вы это ведете?
     - А если пожалеете,  то,  пожалуй,  и не оставите его, если не полюбите
кого-нибудь другого.
     - И  буду опять его  женой,  хотите вы  сказать?  -  негодующе спросила
Маргарита Васильевна.
     Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил:
     - Жизнь не так проста,  как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не
всегда поступает так,  как ему хочется...  И  вы простите,  если я рассердил
вас...  Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями... Но поверьте, я
искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни.
     Он  проговорил это  с  подкупающей искренностью.  Маргарита  Васильевна
несколько смягчилась.
     - Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна?
     - Да вам не все ли это равно?
     - Не совсем.
     - Ну,  так  я  скажу,  что сержусь.  Вы  меня обидели!  -  взволнованно
проговорила Маргарита Васильевна.
     - Если и обидел, то невольно... Простите.
     - Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения.
     - Но  все-таки  пока  не  смотрите  на  меня,   как  на  врага...  И  в
доказательство протяните руку.
     Маргарита  Васильевна  протянула  Невзгодину  руку.  Он  почтительно ее
поцеловал.
     Несколько минут длилось молчание.
     Невзгодин чувствовал,  что  Маргарита Васильевна все  еще  сердится,  и
наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек.
     И  в  уме  его  проносилась картина  будущего  примирения супругов.  Он
раскается ей в своем фразерстве,  объяснит,  почему он не герой, напугает ее
своей загубленной жизнью без  нее  и  припадет к  ее  ногам,  выбрав удобный
психологический момент.  И она пожалеет,  быть может, такого красавца мужа и
отдастся  ему  из  жалости,   как  отдавалась  раньше  из  уважения  к   его
добродетелям.  По  крайней мере,  так будет утешать себя,  не  имея доблести
сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других...
     А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну.  И он припомнил,  какие
требования предъявляла она  к  жизни,  когда была девушкой,  как высокомерно
относилась она к  тем женщинам,  которые живут лишь одними интересами мужа и
семьи,  как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе,  как
полюбивши какого-нибудь героя  и  быть  его  товарищем...  И  вместо этого -
замужество по рассудку,  из-за страха остаться старой девой.  Даже храбрости
не было отдаться своему темпераменту,  не рискуя своей свободой...  И теперь
неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины,  не знающей,  куда
приложить ей силы.  Разочарование в  героизме мужа,  разбитая личная жизнь и
постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и
жить  впечатлениями страстного своего  темперамента,  который она  старается
обуздать.
     Невзгодину казалось,  что  он  понимал Маргариту Васильевну и  что  она
такая,  какою он себе теперь представлял.  Как далеко было это представление
от прежнего,  когда Невзгодин,  влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть
ли не героиней, способной удивить человечество.
     И ему вдруг стало жалко прежних своих грез,  точно с ними улетела и его
молодость.  Ведь и  его личная жизнь не особенно удачная.  И  он не любит ни
одной женщины...  да и  вообще одинок.  Счастье его,  что в нем писательская
жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы,
которая по временам так захватывает его...  И теперь,  после нескольких дней
пребывания в  Москве,  он чувствовал позыв к работе...  Крайне сочувственное
письмо,  полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в
котором печаталась повесть Невзгодина,  подбодрило его, и он решил исправить
и другую свою вещь и послать ее тому же редактору.
     - Вы  в  Москве  думаете оставаться,  Маргарита Васильевна?  -  спросил
наконец Невзгодин.
     - В  Москве.  Сперва поселюсь в  меблированных комнатах,  а потом,  при
возможности,  найму квартиру...  Уехать мне  нельзя.  Тут у  меня занятие...
Поближе к  редакциям быть лучше,  а  то того и  гляди потеряешь работу...  И
наконец, это новое дело... Не оставлю я его.
     - И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится?
     - Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч.
     - Обещала, но не дала?
     - Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова.
     - Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь?
     - На Рябинина! Слышали про этого миллионера?
     - Еще бы!  Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и
в  то  же  время  собирается,  говорят,  издавать  газету  в  защиту  бедных
фабрикантов, которых все обижают.
     - Еще надеюсь на Измайлову.
     - На эту бывшую Мессалину и дисконтершу* на покое?  Чего ради они дадут
вам  денег  на  устройство дома  для  рабочих?  И  кто  вас  надоумил к  ним
обратиться?
     ______________
     * Дисконтерша - занимающаяся учетом векселей (от англ. discounter).

     - Аглая Петровна.
     - Она,  этот  министр торговли в  юбке?  В  таком случае надо  попытать
счастья.
     - К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину.
     - И это советовала великолепная вдова?
     - Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич.
     - Отличный психолог Аглая  Петровна!  Превосходно распределяет роли!  -
усмехнулся Невзгодин.
     - Мужа я просить не хочу,  -  продолжала Маргарита Васильевна.  - А вот
если  бы  вы,  Василий  Васильич,  не  отказались помочь  делу  и  поехать к
Измайловой, то я была бы вам очень благодарна.
     - Я?  С моей тщедушной фигурой?  -  воскликнул, смеясь, Невзгодин. - Да
вы,  видно,  хотите  провалить  дело,  посылая  меня,  Маргарита Васильевна!
Измайлова со мной и говорить-то не захочет.
     - Полно смеяться. Я вас серьезно прошу.
     - Да  я   не  отказываюсь.   Отчего  и   не  посмотреть  на  Мессалину,
обратившуюся в мумию.
     - Так поезжайте.  А  я  вам достану от  Аглаи Петровны рекомендательное
письмо. Кстати, вы и писатель... А Измайлова их уважает...
     - Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя.
     В  эту минуту двери бесшумно отворились,  и  на пороге появилась Катя с
докладом, что самовар готов.
     - Вот  чудный  вестник!  Я  ужасно чаю  хочу!  -  проговорил Невзгодин,
поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую.
     И снова Катя была обманута в ожиданиях:
     Ее  быстрый взгляд,  давно изощрившийся все  видеть во  время внезапных
появлений в  комнату,  когда в  ней сидят вдвоем хозяйка и гость,  не уловил
никаких признаков любовной атмосферы,  и лица и положения обоих собеседников
не  внушили никаких подозрений даже и  Кате,  знавшей по  опыту,  как горячо
целуют в  какую-нибудь короткую секунду самые  почтенные мужья  в  коридоре,
почти на глазах у жен.
     Но она все-таки не теряла надежды узнать "всю правду".
     Маргарита  Васильевна стала  разливать  чай,  продолжая разговаривать с
Невзгодиным.  Они теперь говорили о статье в "Старейших известиях" и хвалили
письмо Косицкого и  сдержанный ответ оклеветанных.  Несмотря на  то что Катя
нарочно  подала  два  стакана,  Маргарита  Васильевна  даже  и  не  подумала
спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю?
     Это отношение к мужу решительно возмутило горничную.
     "Они пьют себе чай и  закусывают,  а  бедный Николай Сергеич сидит себе
один-одинешенек,  точно оплеванный!" -  подумала Катя, стоявшая в коридоре и
жадно прислушивавшаяся к тому, что говорят в столовой.
     И она прошла к кабинету и приотворила двери.
     Николай Сергеевич по-прежнему сидел за письменным столом, откинувшись в
кресле.
     Тогда  Катя,  оправив волосы,  вошла в  комнату и  тихо  приблизилась к
профессору.  При виде его подавленного,  грустного, слегка осунувшегося лица
ей сделалось бесконечно жалко Николая Сергеевича.
     - Что вам, Катя? - спросил Заречный.
     - Чаю не угодно ли, барин? Только что самовар барыне подала! - говорила
Катя как-то  особенно почтительно-нежно,  взглядывая робко и  в  то же время
значительно на Заречного.
     - А барыня вернулась?
     - Недавно  вернулись  вместе   с   господином  Невзгодиным...   Они   в
столовой...
     Заречный поморщился, точно от боли.
     "Опять этот Невзгодин!" - подумал он.
     - Так прикажете чаю,  Николай Сергеич?  Может, и кушать хотите... Я вам
сюда подам, если вам не угодно выйти... В одну минуту все сделаю.
     - Я ничего не хочу.
     Заречный поднял глаза на заалевшее хорошенькое и  свежее лицо горничной
и  вдруг перехватил такой восторженный и пламенный взгляд,  что тотчас отвел
глаза  в  сторону,   несколько  удивленный  и  сконфуженный,   и  проговорил
неожиданно для самого себя мягко:
     - Спасибо, Катя. Вы... вы услужливая девушка.
     - Что вы, барин? За что благодарите? Да разве вы не видите, что для вас
я  что  угодно  готова  сделать.  Только прикажите!  -  прибавила она  почти
шепотом.
     - Ну,  так сделайте мне поскорее постель! - полушутя приказал Заречный,
делая вид, что не замечает горячего тона Кати.
     - Опять здесь прикажете?  - с едва уловимой насмешкой в голосе спросила
она.
     - Здесь!  -  ответил,  не поднимая глаз,  Заречный,  чувствуя, что этот
вопрос заставил его покраснеть и сильнее почувствовать стыд своего положения
вдовца при жене.
     И, словно бы желая скрыть это обидное положение, прибавил:
     - Я устал и лягу пораньше... И кроме того, мне необходимо раньше завтра
встать!  - говорил Николай Сергеевич, внутренне стыдясь, что он должен врать
перед горничной.  -  Вы можете разбудить меня в  шесть часов?  -  неожиданно
спросил он строгим голосом.
     - Когда угодно, барин.
     - Так разбудите, пожалуйста.
     - Будьте покойны, разбужу. Покойной ночи, барин. И дай вам бог приятных
снов.
     Она не уходила, точно ожидая чего-то.
     - Можете идти, Катя. Больше мне ничего не нужно! - сказал Заречный.
     Катя подавила вздох и медленно вышла.
     Николай  Сергеевич,  однако,  не  ложился.  Он  поднялся  с  кресла  и,
приоткрыв двери,  прислушивался к  разговору в  столовой.  Оттуда  временами
долетали фразы незначащего разговора, и это несколько успокоивало Заречного.
Скоро он услыхал, что Невзгодин прощается... Он взглянул на часы... половина
первого...  "Значит,  не особенно долго сидел... Верно, Рита рассказала ему,
что бросает меня!"
     И  Заречный чувствовал себя несчастным,  одиноким и  немножко виноватым
перед Ритой.
     "Нет, одно спасение в работе, в науке!" - думал он, когда лег в постель
и сладко потянулся, расправляя усталые члены.
     И   Рита,   и   Найденов  с   его  унизительным  разговором,   и   этот
юноша-идеалист, и подлая статья, и книга, которую надо кончить, и Невзгодин,
и Сбруев занимали его мысли и ставили перед ним вопросы, о которых он прежде
не  думал,  когда считал себя счастливым и  словно бы не замечал в  себе той
двойственности,  о  которой  с  такою  страстностью напомнил  ему  Медынцев.
Довольно фраз... Он за них достаточно наказан...
     И  вся  суетливая деятельность его вне университета казалась теперь ему
ненужной,  бесцельной и  опасной.  Из-за  пустяков можно лишиться положения.
"Был Заречный,  и нет Заречного!" - припомнил он насмешливые слова Найденова
и  проникся их вескостью,  откровенно признаваясь самому себе,  что он трус,
скрывающий от людей эту трусость речами о компромиссе.
     Наконец все как-то перепуталось в  его мозгу,  потеряло ясность,  и  он
заснул  с  мыслью  о  том,   что  надо  заниматься  одной  наукой,   которая
представилась ему вдруг в лучезарном образе Риты.


     Заречный проснулся от света,  падавшего ему в  глаза,  и  от того,  что
чья-то мягкая, теплая и вздрагивающая рука осторожно дергала его за плечо.
     Проснувшись,  он  увидел наклонившуюся над  ним Катю в  капоте,  плотно
облегавшем красивые формы ее крепкого стана.  Она смотрела на него с  нежной
вызывающей улыбкой.  Оголенная  белая  рука  держала  свечку,  свет  которой
освещал заалевшееся пригожее лицо с лукавыми черными глазами...
     - Вставайте,  барин...  Шесть  часов...  Вы  велели  разбудить  вас!  -
говорила  она  ласковым шепотом,  запахивая ворот  капота,  из-под  которого
виднелась чистая сорочка.
     Заречный закрыл глаза, будто собираясь заснуть.
     - Вставайте же,  милый барин!  - настойчиво повторила девушка, еще ниже
наклоняясь над Заречным и обдавая его лицо горячим дыханием.
     Вместо ответа он  протянул руку и  грубо и  властно обхватил ее талию и
привлек к себе.
     - О  милый  барин!   -   шептала  Катя,  осыпая  профессора  страстными
поцелуями.
     В  десять  часов,  когда  Николай Сергеевич,  напившись чаю,  уходил  в
университет,  Катя с  еще большею почтительностью подала ему шубу и  держала
себя так, словно бы ничего между ними и не было.
     Молодой  профессор старался не  глядеть  на  Катю.  Он  был  сконфужен,
сознавая себя виноватым и словно бы осквернившим свою любовь к Рите,  и в то
же время чувствовал себя в  это утро как бы спокойнее,  уравновешеннее и  не
таким несчастным.
     Конечно,  он  оправдывал себя и  во всем винил Катю,  вздумавшую будить
его,  вместо того чтобы стучаться в дверь,  и решил, что больше этой вспышки
зверя не повторится в  нем.  Однако в тот же вечер,  когда Катя готовила ему
постель,  он  как-то особенно внимательно смотрел на ее розоватый затылок и,
когда она пожелала ему покойной ночи,  снова приказал разбудить себя в шесть
часов.
     Катя    метнула    глазами,     вся    вспыхивая    от    радости,    и
почтительно-официальным тоном ответила:
     - Слушаю, барин!


        "XXI"

     С  того  вечера  как  Аглая  Петровна приглашала Невзгодина к  себе  и,
милостиво подарив его своей неотразимо-чарующей улыбкой, подчеркнула желание
видеть Василия Васильевича как можно скорей,  -  прошло более двух недель, а
Невзгодин и не думал ехать к "великолепной вдове".
     Она  ждала  Невзгодина с  нетерпением,  дивившим ее.  Одетая с  большей
кокетливостью,   чем  обыкновенно  одевалась  дома,   Аглая  Петровна,   как
институтка,  подбегала к  окнам и  смотрела на  двор.  После нескольких дней
напрасного ожидания  желание  красавицы вдовы  видеть  Невзгодина еще  более
усилилось.   Обыкновенно  спокойная,  не  знавшая  никаких  волнений,  кроме
коммерческих,    Аглая   Петровна   сделалась   нервной,    возбужденной   и
раздражительной,  негодуя,  что  Невзгодин не  едет  после  такого любезного
приглашения, каким она его удостоила.
     И  -  что было всего удивительнее -  даже за деловыми занятиями в своей
уютной  клетушке  Аглая  Петровна по  временам испытывала непривычную доселе
скуку и, всегда точная и аккуратная, бывала рассеянна.
     В  деловом разговоре порой  не  слышалось прежней ясной  краткости.  Ее
крупная холеная рука откидывала неверно костяшки.  Цифры путались в  ее уме.
Вместо них в голове роились совсем другие мысли.
     Она  гневалась на  эти  "шалости  нервов"  и  капризы  властного своего
характера.  Не влюбилась же она в  самом деле в  Невзгодина!  И тем не менее
женское самолюбие ее  было жестоко оскорблено его презрительным невниманием,
и в ней, богачихе, дочери и внучке крутых самодуров, привыкшей к тому, чтобы
желания и капризы ее исполнялись,  зарождалось к Невзгодину какое-то сложное
чувство ненависти и в то же время неодолимого желания видеть его.
     Он должен во что бы то ни стало быть у нее!
     Этот  каприз  решительно  овладел  Аглаей  Петровной.  Деспотическая ее
натура не поддавалась никаким доводам ума. Она понимала всю нелепость своего
самодурства и плакала от злости, что Невзгодин не едет.
     Написать ему?
     Ни  за  что  на  свете.  Одна мысль об  этом вызывала в  Аглае Петровне
негодование.
     Чтоб этот легкомысленный,  непутевый человек смел подумать,  что она им
интересуется,  она,  которая  с  горделивым  равнодушием относится  к  своим
многочисленным поклонникам и тайным вздыхателям, которые не чета Невзгодину.
Да поведи она бровью,  и у ее ног были бы известные профессора,  литераторы,
художники, чиновные люди, купцы-миллионеры. И вдруг этот "мартышка" без рода
и племени,  этот нищий фантазер без положения,  осмелится вообразить,  что в
него влюблены - скажите пожалуйста!
     Прошла неделя.
     Аглая Петровна была в  театре у  итальянцев,  была на бенефисе в  Малом
театре,  надеясь  встретить  Невзгодина,  и  наконец  поехала  отдать  визит
Заречной, рассчитывая от нее узнать что-нибудь о Невзгодине. Верно, он с ней
часто видится.
     Но нигде она его не видела, Маргарита Васильевна могла только сообщить,
что Василий Васильич точно в воду канул и глаз к ней не кажет с тех пор, как
был более недели тому назад. И вообще из разговора с Заречной Аглая Петровна
заключила,  что между Маргаритой Васильевной и  Невзгодиным пробежала кошка.
По крайней мере, Заречная, как показалось Аглае Петровне, довольно сдержанно
говорила о своем приятеле.
     - А он мне нужен,  -  заметила Аглая Петровна, - потому я и спрашиваю о
нем.  Хочу  просить его  читать на  благотворительном концерте,  -  внезапно
сочинила она. - Кстати, вы слышали его повесть. Хороша она?
     - Он  не  читал еще мне.  И  мне он  нужен,  если только вы  дадите ему
рекомендательное письмо к Измайловой...
     - Вы его хотите послать вместо мужа?
     - Да.
     - Что же, Николай Сергеич не хочет ехать?
     - Он занят очень...
     - Так пошлите Невзгодина ко мне. Я дам ему письмо.
     - Я адреса его не знаю...
     - Можно  справиться  в   адресном  столе.   Кстати  напишите  ему  и  о
концерте...
     - А  Невзгодин у  вас разве еще не  был?  -  в  свою очередь,  спросила
Маргарита Васильевна.
     - То-то не удостоивает! - смеясь отвечала Аносова.
     - Он, кажется, собирался...
     Аглая  Петровна  распрощалась,  целуя  Маргариту  Васильевну с  прежней
искренностью.   По-видимому,   Аносова  возвратила  ей   свое  расположение,
заключив, что подозрения, охватившие ее на юбилейном обеде, неверны.
     "Между ними, кажется, ничего нет!" - подумала Аглая Петровна. Эта мысль
была ей приятна,  и Аносова,  уходя, снова подтвердила Маргарите Васильевне,
что  даст  пятьдесят  тысяч,  и  советовала  поскорей  послать  Невзгодина к
Измайловой, а самой Маргарите Васильевне ехать к Рябинину.
     - Я на днях была у него. Его нет в Москве.
     - Ну  так  попытайтесь у  Измайловой...  Письмо  к  ней  я  сегодня  же
напишу...  Напишите и  вы  Невзгодину...  Пусть  явится  за  ним...  Ну,  до
свидания, родная!
     Прошло еще три дня, а Невзгодин не являлся.
     Аглая  Петровна  злилась,  чувствуя  бессилие  свое  удовлетворить свой
каприз.
     "Быть  может,   он  уехал!"  -   мелькнуло  у  нее  в  голове,   и  она
почувствовала, что отъезд Невзгодина не вернул бы ей прежнего спокойствия.
     Что  это  с  ней  делается наконец!  Какое  безумие  нашло  на  нее?  -
спрашивала она себя, сидя ранним утром за письменным столом в своей клетушке
за  объемистой запиской о  постройке новой  фабрики,  поданной одним  из  ее
управляющих.
     И она два раза надавила пуговку электрического звонка.
     На  пороге явился,  по обыкновению бесшумно,  старый Кузьма Иванович и,
отвесив низкий поклон, замер в почтительной позе.
     Уверенная в том,  что Кузьма Иванович предан ей как собака и умеет быть
немым как рыба,  Аглая Петро