в течение минуты-другой
после того, как Николай Сергеевич, проговоривши сорок минут, окончил лекцию.
Лица студентов светились восторгом.  Для  некоторых из  них слова профессора
были не одними скоро забывающимися красивыми словами,  а глаголами,  которые
жгли молодые сердца.
     Видимо довольный бурным одобрением и в то же время стараясь скрыть свою
радость под личиной напускной серьезности, Заречный несколько медленнее, чем
можно  было  бы,  собирал листки конспекта и,  собравши,  когда аплодисменты
стали затихать, поднял руку, требуя слова.
     Когда рукоплескания смолкли и воцарилась тишина, он проговорил:
     - Господа!  Лучшая оценка моих лекций -  это  переполненная аудитория и
внимание,  с  которым вы их слушаете.  Другая форма оценки излишня...  Она к
тому же не разрешается правилами,  и  я  покорнейше прошу вас,  господа,  не
употреблять этой другой формы...
     Проговоривши эти слова,  которые Николай Сергеевич всегда говорил после
взрыва одобрений,  он поклонился студентам,  спустился с  кафедры и вместе с
тем как будто спустился с той высоты настроения,  на которой только что был,
точно актер, возвратившийся от иллюзии сцены за кулисы.
     И  мысли об обвинениях жены опять взволновали Заречного.  Они отравляли
хорошее впечатление после  лекции,  оскорбляя самолюбие и  нарушая привычный
душевный покой,  которым до  сих пор пользовался жизнерадостный и  довольный
собою Николай Сергеевич.
     "О,  если б  Рита видела,  как  его  любят студенты и  какие устраивают
овации!" - думал он и досадовал, что Рита не может быть на его лекциях.
     Он торопливо проходил через расступавшуюся толпу, когда его нагнали два
студента-"издателя", записывавшие и издававшие его лекции.
     Один из них,  довольно пригожий, чистенький и свежий блондин с голубыми
глазами  и  кудрявой  бородкой,  пользовавшийся расположением Заречного  как
способный и  серьезно занимавшийся студент  и  изредка бывавший у  него  как
знакомый,  обратился  к  нему  с  деловым,  озабоченным  и  в  то  же  время
восторженно-почтительным видом человека,  благоговейно влюбленного в  своего
профессора:
     - Николай Сергеевич! Разрешите побеспокоить вас на одну минутку.
     И  во всей подавшейся стройной фигуре,  и  в  выражении глаз,  и в тоне
свежего, молодого голоса чувствовалась некоторая аффектация.
     - Охотно  разрешаю!  -  с  приветливой  шутливостью проговорил  Николай
Сергеевич, останавливаясь. - Что вам угодно, господин Васильков?
     - Когда позволите принести вам лекции на проверку?
     - Когда? Да хоть завтра! - рассеянно ответил Заречный.
     - Завтра  ведь  юбилей  Андрея  Михайловича  Косицкого!  -  почтительно
подчеркнул студент имя и отчество юбиляра.
     - Ах,  да... я и забыл. Я буду, конечно, на юбилее. Кажется, и студенты
подносят ему адрес?
     - Как  же,  все  курсы.  Если угодно,  я  вам принесу сегодня же  текст
адреса, Николай Сергеич, - предупредительно промолвил белокурый студент.
     - Нет, зачем же... Так завтра нельзя... В таком случае послезавтра...
     - В котором часу прикажете?
     - Я,  кажется,  свободен от  шести  до  восьми вечера.  В  девятом часу
заседание.  Так послезавтра.  Мы вместе просмотрим лекции,  и я вас отпущу с
миром...  До свидания!  - сказал Заречный, протягивая студенту руку, и пошел
далее к выходу в библиотечную залу,  где собирались во время перерыва лекций
профессора.
     Один низенький черноволосый студент,  худой и бледный,  с возбужденным,
болезненным лицом,  все время не отстававший от Заречного и видимо желавший,
но не решавшийся к нему подойти,  наконец решился приблизиться к профессору,
когда тот уже был у дверей, и, полный смущения, произнес чуть не с мольбою в
глухом своем голосе:
     - Господин профессор, господин профессор!
     Заречный приостановился,  останавливая рассеянный взгляд на  незнакомом
студенте.
     - Что вам угодно?
     - Мне очень нужно... необходимо поговорить с вами, господин профессор.
     - Сделайте одолжение... Только говорите короче... Мне некогда.
     - Нет,  не здесь... Позвольте прийти к вам на квартиру... Мне хочется о
многом спросить вас...  И насчет книг и...  и вообще. Я понимаю, что слишком
нахален,  обращаясь к вам с такой просьбой...  Время у такого человека,  как
вы,   драгоценно...   Но  не  откажите...   Пожертвуйте  десятью-пятнадцатью
минутами...  Ведь вы не откажете?  -  возбужденно и слегка задыхаясь, видимо
смущенный,  говорил  этот  болезненный,  невзрачный студент с  задумчивыми и
большими, точно глядящими внутрь глазами, одетый в очень ветхий сюртук.
     - Охотно приму вас... Как ваша фамилия?
     - О,  благодарю вас, господин профессор, - радостно воскликнул студент.
- Я был уверен, что вы не откажете... А моя фамилия Медынцев.
     - Вы на первом курсе?
     - На втором, господин профессор.
     - Так приходите как-нибудь на неделе... В пятницу, например, около пяти
часов... С удовольствием побеседую с вами, господин Медынцев... и постараюсь
дать вам указания насчет книг и ответить на ваши вопросы,  насколько я в них
компетентен!  -  ласково ответил Николай Сергеевич, отводя участливый взгляд
со впалых щек, на которых горел лихорадочный румянец.
     "Бедняга совсем плох на вид!" -  подумал Заречный и,  приветливо кивнув
головой студенту, скрылся в дверях.


        "VI"

     В небольшой комнате перед библиотечной залой было три профессора.  Двое
из них о чем-то оживленно беседовали, а третий - высокий худощавый старик, с
узкой,  коротко остриженной, начинавшей седеть головой, гладко выбритый, без
бороды и  без усов,  с  умным и  несколько саркастическим взглядом небольших
острых и  холодных глаз,  -  он сидел в  стороне с высокомерным спокойствием
олимпийца,  не  обращая,  по-видимому,  ни  малейшего внимания на двух своих
коллег и на их разговор.
     Это  был  заслуженный профессор Аристарх Яковлевич Найденов,  известный
ученый  и  знаток  своей  специальности,   пользовавшийся  большим  влиянием
благодаря своему  недюжинному уму,  связям в  административном петербургском
мире  и  замечательному уменью приспособляться ко  всяким веяниям в  течение
тридцатилетней своей службы и  в  то  же  время не  пользоваться заслуженной
репутацией совсем наглого по  беспринципности человека.  Напротив,  он умел,
когда нужно,  быть двуликим Янусом, посмеиваясь в душе над каждой из партий,
считавшей его  по  временам своим.  Он  занимался наукой и  в  то  же  время
ухитрился  как-то  устроиться  еще  при  нескольких министерствах,  так  что
получал в  общем  довольно много  денег  и,  как  говорили,  имел  небольшое
состояние.  Читал  он  лекции  сухо,  как-то  нехотя,  словно  бы  не  желая
спускаться с  научных высот до уровня своих слушателей,  и студенты посещали
его курс больше по обязанности, и на лекциях у него бывало не более двадцати
человек.  А лет двадцать тому назад Найденов был едва ли не самый популярный
профессор в Москве и читал в те времена блистательно...
     В последнее время Найденов даже перестал быть и Янусом,  - не стоило, -
и   с  нескрываемым  цинизмом  оплевывал  то,   чему  прежде  считал  нужным
поклоняться,  и  даже  самую науку умел приспособить к  собственной карьере.
Давно  уж  он  держался вдалеке от  своих коллег и  жил  замкнуто,  сохранив
отношения с очень немногими профессорами.
     Заречный был учеником Найденова и в значительной степени обязан был ему
и  своими  знаниями  и  своею  кафедрой.  Несмотря  на  циничные  взгляды  и
несимпатичное  поведение   своего   бывшего   учителя,   Николай   Сергеевич
поддерживал с  ним отношения,  изредка бывал у  него и по старой памяти даже
несколько побаивался его ядовитых и подчас злых насмешек, особенно в научных
спорах.
     - По-прежнему,  любезный коллега,  срываете аплодисменты, пожиная плоды
своей  популярности?  -  самым  серьезным тоном проговорил старый профессор,
слегка кивая  головой и  протягивая сухую,  тонкую руку  подошедшему к  нему
Заречному.
     Тот вспыхнул,  но  ничего не  ответил.  Он прежде поздоровался с  двумя
коллегами и, вернувшись к Найденову, сказал:
     - Я не ищу ни аплодисментов, ни популярности, Аристарх Яковлевич.
     - Ну  еще бы.  Она сама идет к  счастливцам,  подобным вам...  Да вы не
сердитесь,  Николай Сергеевич.  Я  ведь ничего не  желаю сказать неприятного
своему бывшему ученику.  Право.  Я  мог бы  только радоваться вашим успехам,
если б не знал, как непостоянна волна человеческого счастья, дорогой мой.
     Лицо  старика  по-прежнему  было  серьезно,   когда  он   говорил  свою
ироническую  тираду,   только   бескровные,   тонкие  губы   его   чуть-чуть
перекосились да в серых глазах играла едва заметная лукавая улыбка.
     - Я по опыту знаю все это,  Николай Сергеевич. И от популярности в свое
время  вкусил,  и  имел  честь быть  освистанным,  за  что,  впрочем,  не  в
претензии,  ибо свист этот много помог мне в дальнейшей жизни.  А вы знаете,
за что я был освистан? - понижая голос, спросил старик.
     Заречный слышал об  этой давнишней истории,  но из деликатности сказал,
что не знает.
     - Молодым  дуракам,  которые  теперь  наверное уж  сделались почтенными
дураками,  не  понравилось то,  что  я  им  однажды  прочел  на  лекции.  Им
показалось нелиберально,  и  они  меня  быстро разжаловали из  излюбленных в
подлецы.  У  нас ведь так же быстро производят,  как и разжалывают,  в чины.
Сегодня излюбленный, а завтра подлец, и наоборот.
     Найденов примолк и,  когда из комнаты вышли два профессора,  заговорил,
конфиденциально понижая голос:
     - А все-таки позвольте мне вам дать дружеский совет, Николай Сергеич.
     - Какого рода?
     - Среднего,  собственно говоря...  Не претендуйте на плохую остроту,  -
усмехнулся Найденов...  -  Не позволяйте аплодировать себе. Я знаю: вы умный
человек.  Я понимаю:  положение излюбленного обязывает.  Но ведь и жалованье
остается жалованьем, а дальше ординатура, добавочные и так далее. Не так ли?
Так  уж  вы  завтра  на  юбилее Косицкого не  очень-то  давайте волю  вашему
блестящему ораторскому таланту. Сообщаю это вам к сведению.
     Слова  старого  циника  производили впечатление ударов  бича,  невольно
напоминая слова Риты.  Но Заречный решил выслушать все до конца и  сдерживал
свое негодование.
     - Ну,  а затем мне,  кажется,  пора и отбывать повинность!  - продолжал
Найденов, взглядывая на часы.
     Поморщившись, Найденов лениво поднялся с кресла.
     Длинный,  худой  и  прямой,  с  приподнятой  головой,  с  бесстрастным,
казалось,  выражением желтоватого, морщинистого, гладко выбритого лица, он в
своем  вицмундире совсем  не  походил  на  профессора,  а  напоминал  скорей
какого-нибудь значительного чиновника.
     Глядя в  упор пронизывающими глазами на  Заречного,  он  самым любезным
тоном проговорил, складывая свои тонкие блеклые губы в приветливую улыбку:
     - А  ведь  вы,  Николай Сергеич,  совсем редко  заглядываете к  бывшему
своему профессору. Это не совсем мило с вашей стороны.
     Заречный был удивлен.  Никогда раньше Найденов не  звал к  себе Николая
Сергеевича и не упрекал за редкие посещения.
     - Я  очень  занят,  Аристарх Яковлевич,  да  и  боюсь вам  помешать!  -
уклончиво отвечал Заречный, несколько смущенный...
     Насмешливая улыбка мелькнула в глазах Найденова.
     - Я  не  такой занятой человек,  как  вы,  Николай Сергеич...  Меня  не
разрывают на  части,  как вас,  и,  следовательно,  ваша боязнь помешать мне
несколько  преувеличена.   Я  почти  всегда  у  себя  в  кабинете,  любезный
коллега...  Копаюсь в архивных бумажках...  вот и все мое дело.  Так уделите
часок вашего драгоценного времени и навестите меня на днях. Кстати, у меня к
вам  и  дельце  есть.   При  свидании  объясню...   Хоть  мы  и  числимся  в
противоположных лагерях -  вы в  либералах,  а  я в обскурантах,  -  но это,
надеюсь,  не послужит препоной заехать ко мне. В Европе этим не смущаются...
Не правда ли? - усмехнулся старик.
     - Я заеду.
     - Пожалуйста. Побеседуем... А вы мне расскажете, как отпразднуют юбилей
Андрея Михайловича. Газеты хоть и дадут сведения, но сухие...
     - А разве вы не будете завтра на обеде, Аристарх Яковлевич?
     - Нет.  Я вообще, видите ли, небольшой охотник до театральных зрелищ и,
во всяком случае, предпочитаю Малый театр колонной зале "Эрмитажа".
     - Но адрес Косицкому вы подписали?
     - Кто вам сказал?  И адреса не подписал. Разумеется, не по тем глубоким
соображениям,  по  которым,  говорят,  затруднялся подписать один наш  умный
коллега.  Вы тоже,  конечно,  слышали,  что этот коллега находил неприличным
подписать свою знаменитую фамилию не  во главе списка...  И  так как впереди
места не было,  то бедняга оказался в большом затруднении... Напрасно ему не
посоветовали подписаться сбоку  и  обвести свою  фамилию рамкой...  Тогда он
совсем  бы   выделился...   Но  только  я   не  подписал  адреса  по  другим
соображениям.
     Заречному,  знавшему,  как  скептически  вообще  относится  Найденов  к
коллегам,  и в особенности к тем, которые стараются по возможности сохранить
свое достоинство, хотелось позлить старика, и он спросил:
     - Почему же вы не подписали, Аристарх Яковлевич? Разве вы находите, что
деятельность Косицкого не заслуживает адреса?
     Лицо  Найденова  перекосилось  от  злости.  Глаза  заискрились.  И  он,
медленно растягивая слова, произнес своим тихим, скрипучим голосом:
     - А какая такая деятельность Косицкого? Я, признаться, о ней не знаю.
     - Профессорская, ученая и вообще общественная, Аристарх Яковлевич.
     - Профессорская?! Вызубрил когда-то две-три книжонки и с тех пор по ним
читает свой курс. Не очень-то полезны такие профессора университету... а две
статейки,  напечатанные в журналах, вот все плоды его ученой деятельности...
Впрочем,  вы,  конечно,  не согласны со мной?  -  неожиданно оборвал старик,
видимо сдерживая себя.
     - Не  согласен,  Аристарх  Яковлевич.  Косицкий,  конечно,  не  великий
ученый, но...
     - Но,  -  перебил Найденов,  смеясь,  - в шестьдесят лет все еще подает
надежды...   И  разумеется,  один  из  независимых,  честных  и  безупречных
служителей  науки...   Так,   что  ли,   изображено  в  адресе?..   Или  еще
чувствительнее?
     - Приблизительно так.
     - Ну и  на здоровье...  А  в  речах вы его хоть в угодники произведите.
Опровергать ходячее мнение не  стоит...  Да и  некогда!  И  то мои студенты,
пожалуй, уже ласкают себя надеждой, что я не буду им сегодня читать.
     Старик снова взглянул на часы и уже совсем спокойно промолвил:
     - А приветственную телеграмму Косицкому я все-таки пошлю.
     - Пошлете? - удивленно спросил Заречный.
     - Обязательно.
     - За что же?
     - А  за  то,  что  Андрей Михайлович хоть  и  прикидывается добродушным
простачком,  а  в  сущности  умный  и  осмотрительный человек.  Тридцать лет
прослужить в  звании  российского профессора,  да  еще  при  разных  курсах,
тридцать лет слыть и  знающим,  и честным,  и безупречным и быть на отличном
счету и  у начальства,  и у коллег,  и у студентов,  и у общества,  это,  во
всяком случае, свидетельствует об уме... А я прежде всего почитаю ум. Ну, и,
кроме того,  не хочу ссориться с Андреем Михайловичем. Однако я заболтался с
вами.  До свидания. Привет вашей супруге... Не забудьте же дружеских советов
вашего  благоприятеля,  любезный коллега,  если  только  хотите со  временем
праздновать свой юбилей.  И помните, что я жду вас! - властным тоном, словно
приказывая, прибавил старик.
     Он  слегка  пожал  руку  Заречного  и  неспешной,  размеренной походкой
направился к  дверям.  Он выше и  надменнее поднял голову и принял еще более
суровый  вид,  когда  вошел  в  аудиторию и  увидал  там  всего  десятка два
слушателей.
     А когда-то к нему на лекции сбегались студенты со всех факультетов.


        "VII"

     Заречный читал еще  одну лекцию,  потом ездил по  разным делам,  частью
общественным,  частью  личным,  и  в  седьмом часу  вечера возвращался домой
усталый, голодный и в отвратительном настроении.
     В  другое время он отнесся бы с  молчаливым презрением к  тому мнению о
нем,   какое  так  недвусмысленно  слышалось  в  словах  Найденова.  Николай
Сергеевич знал,  что эта "озлобленная каналья" судит людей по себе и считает
всех  либо  беспринципными циниками,  как  он  сам,  либо  лицемерами,  либо
дураками.  Только последние,  по его мнению, могут быть порядочными людьми и
верить в идеалы.
     Немудрено,  что  он  и  на  своего  бывшего любимого ученика смотрит со
скептицизмом старого циника.  Но прежде,  по крайней мере, он не говорил ему
откровенностей прямо  в  глаза  и  с  таким презрительным высокомерием,  как
сегодня. Сегодня старый авгур словно бы поощрял молодого.
     И  Заречный досадовал,  что  не  оборвал старика и  вообще был  слишком
терпим к нему и раньше.  Но все-таки нельзя не ценить в нем крупного ученого
и нельзя забыть учителя,  которому многим обязан.  И наконец,  резкость не в
характере молодого профессора!
     Так,  по  крайней мере,  объяснял себе Заречный свою сдержанность перед
Найденовым,  не думая или стараясь не думать,  что,  кроме этих причин, были
еще  и  другие:  боязнь навлечь на  себя  злобу влиятельного в  университете
профессора,  который всегда мог напакостить,  и  приобретенная еще во  время
студенчества привычка: почтительно выслушивать насмешки ядовитого профессора
в качестве одного из его любимцев.
     Но  самое  оскорбительное  для  самолюбия  Николая  Сергеевича,   самое
убийственное  для  него  заключалось  в  том,  что  унизительные комплименты
Найденова и суровые обвинения Риты выражали собою одно и то же.
     И любимая женщина и умный старик профессор не верили его искренности.
     Вообще  весь  разговор с  Найденовым производил на  Николая  Сергеевича
скверное впечатление, напоминая ему слова Риты и смущая его.
     "И что ему от меня нужно?  Какое такое дело?" - задавал он себе вопрос,
хорошо понимая, что Найденов так настойчиво его зовет исключительно по делу,
а не для приятных бесед.
     Сперва Заречный было подумал,  что  не  поедет,  но  затем решил ехать.
Свидание  ведь  ни  к   чему  не  обязывает  -   ни  в  какие  дела,   кроме
специально-научных,  он с Найденовым,  разумеется,  не войдет, - а между тем
визит этот поможет уяснить ему свое положение.
     Его  несколько  беспокоили эти  "дружеские предупреждения" относительно
осторожности. Вероятно, Найденов предостерегал не без каких-нибудь оснований
- недаром же он дружен с властями и первый узнает обо всем.
     Размышляя  об   этом,   молодой   профессор  испытывал  тревогу  хорошо
устроившегося,  любящего известный покой человека, неожиданно узнавшего, что
положение его,  которое он  считал прочным,  оказывается далеко не таким.  И
одновременно с этим чувством тревоги он подумал,  что в самом деле надо быть
осторожным,  и кстати припомнил и евангельское изречение о змеиной мудрости.
Надо  не  давать ни  малейшего повода к  формальным придиркам...  Непременно
следует  прекратить аплодисменты и  сказать  студентам,  чтобы  они  берегли
своего профессора.  Ведь глупо же, в самом деле, из-за какого-нибудь пустяка
бросить любимое занятие и лишить студентов хороших лекций.  Нелепо рисковать
местом и  остаться без  куска  хлеба.  Эта  перспектива всегда была  больным
местом Николая Сергеевича.  И  без  того его озабочивали запутанные денежные
дела и  долги.  Сегодня только что пришлось переписать вексель и  занять сто
рублей.
     Конечно,  на  его  глазах  творится немало скверного и  глупого,  и  он
бессилен помешать этому скверному и глупому...
     Это только Рита всюду находит поводы и  не  хочет понять,  что в  жизни
неизбежны некоторые компромиссы.  Лучше делать возможно хорошее,  чем ничего
не делать.
     Эта  мысль  увлекла его,  и  в  голове  молодого профессора складывался
стройный ряд блестящих положений,  убедител