Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
Уильям Мейкпис Теккерей.
Книга снобов, написанная одним из них
Перевод Н.Дарузес
Послесловие и примечания М. Лорие
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 3. "Художественная
литература", М., 1975.
OCR Бычков М.Н.
Предварительные замечания
(Необходимость книги о Снобах, явствующая из Истории и обоснованная
удачными примерами: автор и есть тот, кому суждено написать данную книгу.
Его призвание излагается в самых красноречивых выражениях. Он доказывает,
что свет издавна готовился к появлению этой книги и ее Автора. Снобов
надлежит изучать так же, как и прочие предметы естественной истории, к тому
же они составляют неотъемлемую часть Прекрасного (с прописной буквы). Они
встречаются во всех классах общества. Разительный образец снобизма -
полковник Снобли.)
Все мы не раз читали утверждение, достоверность коего я позволю себе
отрицать в корне, ибо на каких таких расчетах оно основано, хотел бы я
знать? - все мы, говорю я, имели честь познакомиться с изречением: когда
назревает время ц является потребность в Человеке, то этот Человек всегда
находится. Так, в эпоху французской революции (читателю будет приятно, что
она упоминается уже на первой странице), когда потребовалось дать народу
успокоительное лекарство, то самым гнусным и омерзительным из таких лекарств
оказался Робеспьер и был безропотно принят пациентом, к вящей пользе этого
последнего; так, когда понадобилось выкинуть Джона Буля из Америки, на сцену
выступил мистер Вашингтон и весьма успешно проделал эту работу; так, когда
занемог граф Олдборо, явился профессор Голловэй со своими пилюлями и вылечил
его милость согласно объявлению; нт. д. и т. д. Можно привести бесчисленное
множество примеров в доказательство того, что когда парод терпит бедствие,
то помощь ему близка, совершенно так же, как в пантомиме (этом микрокосме),
где, как только клоуну что-нибудь понадобится - грелка, ручка от насоса,
гусь пли же дамский палантин, - из-за кулис выскакивает актер с тем самым
предметом, который требуется клоуну. И тут я не могу не заметить, сколь
странно и исключительно, судя по всему, положение нашей горячо любимой
Англии и Ирландии! Нетрудно представить себе, что великую нацию возглавляет
Моисей, либо освобождает Вашингтон, либо вызволяет из беды Леонид или
Альфред Великий; а вот героями, коим суждено в настоящее время спасать нас,
оказывается пара известных шарлатанов, в чем со мной, несомненно, согласятся
сэр Роберт и мистер О'Коннел. Это я отметил только так, в скобках, теперь же
возвращаюсь к прежним своим доводам, которые каждый волен признать
правильными или ложными.
Итак, продолжаю. Когда люди затевают какое-нибудь предприятие, они
всегда готовы доказывать, что первейшие потребности человечества требуют его
завершений. Скажем, это железная дорога: для начала директоры уверяют, будто
"более удобное сообщение между Бетершивй и Дерринен-Бег необходимо для
прогресса цивилизации и диктуется единодушными требованиями великого
ирландского народа". Или предположим, что это газета: проспект гласит, что
"в наше время, когда Церковь находится в опасности и ей угрожает извне дикий
фанатизм и еретическое неверие, а изнутри ее подтачивают опасный иезуитизм и
убийственная схизма, повсюду чувствуется нужда (страждущий народ уже
обращался ко многим за помощью) в защитнике и покровителе Церкви. И потому
группа прелатов и дворян выступила с предложением издавать газету
"Церковнослужитель", и т. д. и т. д. Но один или два довода здесь
неоспоримы: публика нуждается в чем-либо, и потому ей это доставляют, или:
публике доставляют что-либо, а значит, она в этом нуждается.
У меня давно сложилось убеждение, что мне предстоят совершить некий
труд - если хотите, Труд с прописной буквы, достигнуть некой цели; броситься
в пропасть вместе с конем, подобно Курцию; открыть величайшее общественное
зло и уничтожить его. Это убеждение преследовало меня долгие годы. Оно шло
за мною по пятам на шумных улицах; сидело рядом со мной в уединении
кабинета; толкало меня под локоть, когда я поднимал чашу за пиршественным
столом; преследовало меня по зигзагам Роттен-роу, бежало за мной в дальние
страны. На гальке брайтонского пляжа, на маргетских песках его голос
заглушал самый рев моря; он шептал, угнездившись в моем ночном колпаке: "Не
спи, лентяй, твой Труд еще не завершен". Прошлым летом в освещенном луной
Колизее донесся до меня этот тихий, искушающий голос: "Смит, или Джонс (имя
писателя здесь не имеет значения), Смит, или Джонс, любезный мой, все это
прекрасно, но тебе надо засесть дома и писать твой великий труд о Снобах".
Когда у человека есть такого рода призвание, всякая попытка уклониться
от него просто бессмысленна. Он должен выступить перед народом; должен
"выболтаться", отвести душу, а не то он задохнется и умрет. "Заметь себе, -
нередко восклицал я, мысленно обращаясь к вашему покорному слуге, - тебя
постепенно готовили к этому подвигу, и ныне тебя влечет неодолимая сила
необходимости, требуя, чтобы ты начал свой великий труд. Вначале был
сотворен мир, потом, само собой разумеется, Снобы; они существовали долгие и
долгие годы, причем о них было известно не больше, чем об Америке. Однако же
в наше время, - когда ingens patebat tellus {Кругом простерлись обширные
(новые) земли (лат.).}, - стали смутно подозревать, что такая порода
существует. Никак не более двадцати пяти лет тому назад появилось и название
для нее - звучное односложное слово, коим стали обозначать эту породу.
Название впоследствии распространилось по всей Англии, наподобие железных
дорог; Снобы стали известны и получили признание во всей империи, где, как
мне говорили, никогда не заходит солнце. "Панч" появляется как раз вовремя,
чтобы летописать их историю: и так же вовремя является нужный человек, чтобы
напечатать эту историю в "Панче".
У меня наметан глаз на Снобов, и за этот дар судьбы я питаю глубокую и
неиссякаемую признательность. Если Истинное есть Прекрасное, то прекрасно
изучать и Снобов; разыскивать следы Снобов в веках, наподобие того как
маленькие гэмпширские собачки отыскивают в земле трюфели; проходить шахты в
общественных слоях и обнаруживать там богатые залежи снобизма. Снобизм,
подобно Смерти в цитате из Горация, - которую вы, надеюсь, не знаете, -
"равной ногой стучится в дверь бедной хижины и в ворота императорского
дворца". Большая ошибка судить о Снобах поверхностно и думать, что они
водятся только в низших слоях общества. Огромный процент Снобов можно, как я
полагаю, найти на любой ступени общественной лестницы. Не следует судить о
них поспешно или пошло - это только доказывает, что вы тоже Сноб Меня и
самого принимали за Сноба.
Когда я пил воды в Бэгниг-Уэлз и жил там в отеле "Имперналь", за столом
напротив меня завтракал очень недолгое время такой невыносимый Сноб, что,
как я чувствовал, воды мне нисколько не помогут, если он тут останется. Это
был полковник Снобли из какого-то драгунского полка. Он носил лакированные
сапоги и усы, пришепетывал, растягивал слова и картавил; вечно размахивал
огненного цвета шелковым платком, приглаживая им напомаженные баки, отчего
по всей комнате распространялся удушающий запах мускуса, - и я решил
бороться с этим Снобом до тех пор, пока либо ему, либо мне не придется
выехать из этой гостиницы. Я начал с того, что обратился к нему с самым
невинным разговором и страшно его этим напугал, - он не знал, что надо
делать, когда тебя атакуют подобным образом, и даже вообразить не мог, чтобы
кто-нибудь осмелился заговорить с ним первый; потом я передал ему газету;
потом, так как он не обращал внимания на мои авансы, я, не спуская с него
взгляда, стал ковырять вилкой в зубах. Два утра он терпел мое поведение, а
потом не выдержал, съехал из гостиницы.
Ежели полковник увидит эти строки, то не вспомнит ли он того господина,
который спрашивал, нравится ли ему писатель Публикола, и прогнал его из
отеля "Имперналь" четырехзубой вилкой?
Глава I
О снобах - в тоне веселой шутки
Бывают снобы относительные и снобы абсолютные.
Под абсолютными снобами я разумею таких, которые, будучи наделены
снобизмом от природы, остаются снобами где угодно, в любом обществе, с утра
до ночи, с молодых лет до могилы, - а есть и другие, которые бывают снобами
только в особых обстоятельствах и в особых жизненных условиях.
Например: я знал человека, который при мне совершил такой же ужасный
поступок, как и тот, о каком я рассказал в предыдущей главе, - чтобы
разозлить полковника Снобли, я воспользовался тогда вилкой вместо
зубочистки.
Так вот, когда-то я знал человека, который, обедая вместе со мной в
кофейне "Европа" (что напротив Оперы - единственное место в Неаполе, где
можно прилично пообедать), ел горошек с ножа. Это был человек, чьим
обществом я очень дорожил вначале (мы с ним познакомились в кратере Везувия,
а потом были ограблены и задержаны до выкупа калабрийскими бандитами, - - но
это к делу не относится) - человек с большими способностями, прекрасного
сердца, разносторонне образованный, но до тех пор мне еще не приходилось
видеть, как он ест горошек, и его образ действий в этом случае глубоко меня
огорчил.
После такого его поведения в публичном месте мне не оставалось ничего
другого, как порвать с ним. Я поручил одному общему знакомому (высокородному
Поли Антусу) сообщить об этом нашему джентльмену возможно деликатнее и
сказать, что одно весьма тягостное обстоятельство, нимало не затрагивающее
чести мистера Горошка и ничуть не умаляющее моего уважения к нему, вынуждает
меня прекратить наши дружеские отношения; мы встретились, как полагается, в
тот же вечер на балу у герцогини Монте Фиаско - и не узнали друг друга.
Весь Неаполь заметил разрыв между Дамоном и Финтнем, - в самом деле,
мистер Горошек не один раз спасал мне жизнь, - но что же мне, как
английскому джентльмену, оставалось делать?
Мой любезный друг был в этом случае относительным снобом. Для особ
высокого ранга других национальностей есть горошек с ножа отнюдь не
считается снобизмом. Я видел, как Монте Фиаско подбирал горошек с тарелки
ножом, и все прочие князья в его обществе делали то же. Я видел за
гостеприимным столом Е. И. В., великой княгини Стефании Баденской (и если
эти скромные строки будут прочтены ее царственными очами, то я смиренно
прошу не поминать лихом самого преданного из ее слуг), - я видел, повторяю,
как наследная принцесса Потцтау-зонд-Доннерветтер пользовалась ножом вместо
ложки и вилки. Я видел, как она чуть не проглотила этот самый нож, честное
слово, не хуже индийского факира Рамо-Сами. И разве я побледнел при этом?
Разве перестал преклоняться перед принцессой Амалией? Нет, прелестная
Амалия! Именно она пробудила в моем сердце самую верную любовь, какую только
внушала человеку женщина. Очаровательница! Пускай еще долго-долго подносит
этот нож пищу к этим губкам, самым розовым и самым прелестным на свете.
О причине моей ссоры с Горошком я целых четыре года не заикался ни
единой живой душе. Мы встречались в чертогах аристократов, наших друзей и
родственников. Мы толкали друг друга локтями во время танцев и за столом; но
наше взаимное отчуждение не прекращалось и казалось бесповоротным до
четвертого июня прошлого года.
Мы повстречались в доме сэра Джорджа Голлопера. Нас посадили - его по
правую, а меня по левую руку очаровательной леди Г. На банкете подавали
также и зеленый горошек - жареную утку с горошком. Я вздрогнул, увидев, что
мистеру Горошку подали это блюдо, и отвернулся, мне стало чуть не дурно при
мысли о том, что сейчас лезвие ножа погрузится в его разверстый зев.
Каково же было мое изумление, мой восторг, когда он взял вилку и стал
есть, как подобает христианину! Он ни разу не пустил в ход холодную сталь.
Старое время вспомнилось мне - вспомнились его прежние услуги, вспомнилось,
как он спасал меня от бандитов, как галантно он вел себя в деле с графиней
деи-Шпинати, как он дал мне взаймы тысячу семьсот фунтов. Я чуть не
прослезился от радости, и голос мой дрогнул от волнения.
- Джордж, мой мальчик! - воскликнул я. - Джордж, дорогой мой, стакан
вина?
Весь покраснев, глубоко взволнованный, и тоже дрожащим голосом Джордж
отвечал мне:
- Какого, Фрэнк? Рейнвейна или мадеры?
Я бы тут же прижал его к сердцу, если бы при этом не было посторонних.
Леди Голлопер и не подозревала, из-за чего я так взволновался, что жареная
утка, которую я разрезал, попала на розовое атласное колено ее милости.
Добрейшая из женщин простила мне мою оплошность, а дворецкий убрал утку с ее
колен.
С тех пор мы с Джорджем стали самыми близкими друзьями, и, разумеется,
Джордж больше не возвращался к своей отвратительной привычке. Оказалось, что
он обзавелся ею в провинциальной школе, где к столу часто подавали горошек,
а вилки были двузубые, и только на континенте, где повсеместно в ходу
четырехзубые вилки, он бросил свою ужасную привычку.
В этом отношении, и в одном только этом, я признаю себя сторонником
великосветской "Школы серебряной вилки", и, если этот рассказ заставит моего
читателя задуматься, заглянуть поглубже к себе в душу и, торжественно
вопросив: "Ем я горошек с ножа или не ем?" - увидеть, что такая привычка
может не только привести к гибели его самого, но и подать дурной пример его
семейству, - то эти строки были написаны не даром. И ныне, какие бы другие
авторы ни сотрудничали в нашем журнале, я льщу себя мыслью, что я, по
крайней мере, буду всеми признан за человека нравственного.
Кстати, поскольку некоторые читатели не отличаются сообразительностью,
я могу тут же сказать, в чем заключается мораль данного повествования.
Мораль вот в чем: раз Общество установило некоторые обычаи, то люди обязаны
подчиняться общественному закону и выполнять его безобидные предписания.
Если бы я отправился в Британский и Международный институт (сохрани
меня, боже, пойти туда под каким бы то ни было предлогом и в каком бы то ни
было костюме), - если б я отправился на званый чай в халате и шлепанцах, а
не в обычном одеянии джентльмена, то есть в бальных туфлях, вышитом жилете,
жабо, белом галстуке и с шапокляком, - то я оскорбил бы общество, иными
словами, ел бы горошек с ножа. Пускай швейцары выведут человека, который так
оскорбляет общество. Такой обидчик по отношению к обществу есть самый
закоренелый и упрямый сноб. Общество, как и правительство, имеет свой
кодекс, свою полицию, и тот, кто хочет пользоваться преимуществами обычаев,
принятых для общего блага, должен их соблюдать.
По природе я не склонен к самомнению и терпеть не могу похвальбы,
однако здесь мне хочется рассказать один эпизод, который служит пояснением
предыдущего и в котором я, как мне кажется, вел себя довольно благоразумно.
Несколько лет тому назад, когда я был в Константинополе с весьма
деликатной миссией (русские, говоря между нами, вели тогда двойную игру, и
нам потребовался еще один посредник), Лекербис-паша из Румелпи, в то время
главный галеонджи Порты, давал дипломатический обед в своем летнем дворце в
Буюк-Дере. Я сидел по правую руку от галеонджи, а русский представитель,
граф Дидлов - по левую. Дидлов был денди, который умер бы в мучениях от
аромата розы: он трижды покушался на мою жизнь в течение переговоров, но при
публике мы встречались, как друзья, и раскланивались самым сердечным и
приветливым образом.
Галеонджи является, или являлся, - увы! шелковая удавка покончила с
ним, - стойким приверженцем старой школы в турецкой политике. За обедом мы
ели пальцами, а вместо тарелок нам служили плоские лепешки; единственным
нововведением были европейские напитки, к которым галеонджи усердно
прикладывался. Это был сущий обжора. Среди других блюд перед ним поставили
одно очень большое: ягненка, запеченного целиком, в шерсти, и начиненного
черносливом, чесноком, ассафетидой, каперсами и другими приправами, - самая
отвратительная смесь, какую только смертному доводилось обонять или
пробовать. Галеонджи набросился на это кушанье и, следуя восточному обычаю,
усердно угощал им своих друзей справа и слева; а когда ему попадался особо
лакомый кусочек, он запихивал его гостю прямо в рот собственными руками.
Я в жизни не забуду, какой вид был у бедняги Дидлова, когда его
превосходительство, скатав порядочный ком этого лакомства и восклицая
"бук-бук!" (это очень вкусно!), сунул этот ужасный шар Дидлову. Глаза у
русского выкатились на лоб; он проглотил кусок с гримасой, за которой, как
мне показалось, должна была следовать конвульсия; он схватил стоявшую рядом
бутылку, в которой был не сотерн, как он думал, а французский коньяк, и
только выпив ее почти до дна, понял свою ошибку. Это его доконало: его
вынесли из-за стола замертво и положили охладиться в беседке над Босфором.
Когда дошла очередь до меня, я с улыбкой принял угощение, сказал:
"Бисмилла", - и с аппетитом облизнулся, а как только подали следующее блюдо,
я сам скатал шар очень умело и так ловко сунул его в рот старому галеонджи,
что покорил его сердце. Россия сразу оказалась скомпрометирована, и
Кабобанопольский договор был подписан. Что же касается Дидлова, то его
карьера на этом кончилась: он был отозван в Санкт-Петербург, и сэр Родерик
Мерчисон потом видел его в уральских рудниках, где он работал под э 3967.
Стоит ли говорить, в чем заключается мораль этой истории? Жизнь в
обществе богата неприятностями, которые необходимо терпеть и еще улыбаться
при этом.
Глава II
Царственный сноб
Давным-давно, еще в начале царствования ее величества, "в один
прекрасный летний вечер", как сказал бы мистер Джеймс, трое или четверо
молодых дворян, пообедав, пили вино в гостинице миссис Андерсон "Королевский
Герб", в королевских угодьях Кенсингтона. Вечер был благоуханный, и глазам
путников представлялась мирная картина. Высокие вязы старинного парка уже
раскинули густолиственную сень, и бесчисленные коляски английской знати
проносились мимо, направляясь к дворцу Сассекса Великолепного (доходы
которого впоследствии позволяли ему устраивать разве только званые чаи) - он
давал парадный банкет в честь своей племянницы-королевы. Когда кареты
знатных господ высадили своих владельцев у банкетного зала, их кучера и
лакеи отправились по соседству распить кувшин-другой темного эля в саду
"Королевского Герба". Мы наблюдали за ними из нашей беседки. Клянусь святым
Бонифацием, зрелище было поразительное!
Тюльпаны в садах милгера Ван Донка не поражают такой пестротой красок,
как ливреи этих разношерстных прислужников. Все полевые цветы рдели на их
гофрированной груди, все переливы радуги сверкали на плюшевых штанах, а
лакеи с длинными жезлами расхаживали взад и вперед по саду с той
очаровательной важностью, с тем восхитительным подрагиванием ляжек, которые
всегда таят для нас какую-то неизъяснимую прелесть. Эти аксельбанты
церемонно прогуливались взад и вперед в канареечном, алом и ярко-голубом, и
дорожка парка была для них недостаточно широка.
Вдруг среди всего этого важничанья негромко прозвонил колокольчик,
открылась боковая дверь, и собствен