Известно, что Орфей был растерзан в клочки некими  фракийскими  дамами,
справедливо негодовавшими на него за принадлежность к Ложе Гармонии. "Пускай
возвращается к своей Эвридике, - заявили они, - по которой он будто  бы  так
горюет". Но эта история изложена  в  изящнейшем  словаре  доктора  Лемприера
гораздо более убедительно, чем в состоянии описать мое слабое перо.  Поэтому
мы сразу же, без дальнейших разглагольствований, переходим к нашей теме -  о
клубах.
     По-моему, в  клубы  не  следует  допускать  холостяков.  Если  б  моему
приятелю из полка Куцых Юбок некуда больше было деваться, если б у  него  не
было нашего клуба "Юнион Джек" (я состою в "Юнион  Джеке"  и  еще  в  девяти
подобных учреждениях), кто знает, может быть, он и не остался бы холостяком.
Вместо того чтобы окружать холостяков комфортом и роскошью, как это делается
в клубах, им, мне кажется, надо всячески отравлять там  существование.  Надо
всячески заботиться о том, чтобы досуг стал им невмоготу. На мой взгляд, нет
ничего противнее молодого Смита, здорового и цветущего, когда он  заказывает
в клубе обед из трех блюд, или пожилого Джонса, валяющегося  (если  прилично
так выразиться) в покойном и мягком клубном  кресле  с  интереснейшим  новым
романом или последним номером журнала в руках; или же старика Брауна,  этого
старого эгоиста и негодника, который литературой не интересуется, но  любит,
заняв лучший из клубных диванов, расположиться на вечернем выпуске  "Тайме",
причем, "Морнинг кроникл" он держит на  коленях,  "Гералд"  у  него  засунут
между сюртуком и жилетом, "Стандарт" - под  мышку  справа,  "Глобус"  -  под
мышку слева, а сам он в это время читает "Дейли ньюз".
     - Попрошу у вас "Панч", -  говорит  этот  бессовестный  старый  обжора,
обращаясь к нашему другу, который только  что  весело  смеялся,  читая  этот
журнал.
     Такой эгоизм недопустим. Нет, нет. Молодому Смиту,  вместо  того  чтобы
лакомиться клубным обедом и клубным вином, следовало бы  сидеть,  -  где?  -
разумеется, за парадным чайным столом, рядом с мисс Хигс, прихлебывать чай и
жевать безобидную горячую  булочку,  в  то  время  как  старая  миссис  Хигс
благосклонно взирает  на  это  невинное  времяпрепровождение,  а  мой  друг,
гувернантка Хигсов, мисс  Уирт,  до  которой  никому  нет  дела,  играет  на
форте-пианах последнюю сонату Тальберга.
     А где должен быть пожилой Джонс? В его возрасте ему уже  полагалось  бы
иметь детей, быть отцом семейства. В такой час, - скажем, в девять вечера, -
колокольчик в детской только что прозвонил, призывая детей ко сну. Ему же  и
миссис Джонс полагалось бы, по  всем  правилам,  сидеть  в  креслах  по  обе
стороны камина и чтобы между ними стояла бутылка  портвейна,  уже  не  очень
полная, не такая, как была час тому назад. Миссис Джонс выпила  из  лее  две
рюмки, миссис Грамбл (теща  мистера  Джонса)  -  три,  сам  Джонс  прикончил
остальное и теперь с комфортом дремлет, пока еще не  пришло  время  ложиться
спать.
     А Браун, этот старый еретик и пожиратель газет, какое  он  имеет  право
торчать в клубе, когда уже ночь на дворе? Ему бы следовало сейчас  играть  в
вист с женой, с мисс Мак-Виртер и со  своим  домашним  лекарем.  Свечку  ему
пусть приносят ровно в десять вечера, и пусть отходит ко сну как  раз  в  то
время,  когда  молодежь  подумывает  о  тан-дах.  Насколько  лучше,   проще,
благороднее такое времяпрепровождение было бы для всех этих господ,  чем  их
ежевечерние оргии в нашем омерзительном клубе.
     А вы, дамы, подумайте о  тех  мужчинах,  которые  бывают  не  только  в
клубной столовой и библиотеке, но пользуются еще и другими  апартаментами  в
этих отвратительных вертепах, от которых я намереваюсь не оставить камня  на
камне, - подумайте о негодном Кэнноне, который, в его-то возрасте  и  с  его
брюхом, сняв сюртук, всю ночь напролет катает шары в  клубной  бильярдной  и
держит дари с этим мерзким капитаном Скотом! -  подумайте  о  Пэме,  который
играет в темной комнате с Бобом Трампе-ром, Джеком Дьюсэйсом и Чарли Воулем,
играет в карты, бедняжка, по гинее за пуант и по пяти фунтов  за  роббер!  А
главное, подумайте, да, подумайте о том гнусном  логове,  которое,  как  мне
говорили, учреждено в некоторых клубах, -  о  так  называемой  "курилке",  -
подумайте же, какие развратники собираются там, подумайте о том  разливанном
море зловонного пунша из виски и еще более опасного - из хереса,  какое  они
выпивают; подумайте о том, как эти  господа  возвращаются  домой  с  первыми
петухами и отпирают двери тихого сонного дома своим карманным ключом системы
Чебба; подумайте о них, об этих  лицемерах,  которые  снимают  предательские
сапоги, прежде чем прокрасться наверх; а их дети в это  время  уже  спят,  и
одна только верная супруга при свете  угасающего  ночника  ждет  его  в  той
комнате, которая вскоре  станет  ей  ненавистна,  вся  пропитавшись  запахом
сигар! Я не сторонник насильственных мер, по натуре я вовсе не  поджигатель,
но  если  бы  вы,  дорогие  мои  дамы,  захотели  поджечь   все   клубы   на
Сент-Джеймс-стрит и убить мистера Чебба, то нашелся  бы,  по  крайней  мере,
один сноб, который вам посочувствовал бы.
     По-моему, в клубы следует допускать только тех мужчин, которые  женаты,
но не имеют профессии. Даже для самой примерной жены постоянное  присутствие
мужа в доме едва ли желательно.  Скажем,  если  девочки  садятся  играть  на
рояле, что в каждом приличном английском семействе  продолжается  не  меньше
трех часов в день, то невозможно требовать от бедного папы, чтобы он все это
время сидел в гостиной и слушал бесконечную какофонию и  визги,  извлекаемые
из фортепиано  во  время  этих  необходимейших  для  девушки  занятий.  Если
человека, да еще наделенного  хорошим  слухом,  ежедневно  подвергать  такой
пытке, то он в конце концов взбесится.
     Или, предположим, уважаемая леди, вам вздумалось отправиться к модистке
или к Хоуэлу и Джеймсу, тогда совершенно ясно, что в это время  вашему  мужу
гораздо лучше сидеть в клубе, чем в карете рядом с вами или же  в  изумлении
наблюдать, влезши на табурет у Шаля и  Лента,  как  молодые  денди  прилавка
раскладывают перед вами свои товары.
     Таких мужей следует выпроваживать из  дому  пораньше,  сразу  же  после
завтрака, и, если они не  члены  парламента,  не  директоры  железнодорожных
компаний или  страховых  обществ,  их  следует  отправлять  в  клуб,  строго
наказав, чтобы они ни в коем случае не  возвращались  домой  до  обеда.  Для
меня, человека в высшей степени разумного, нет ничего приятнее,  чем  видеть
этих благородных людей за  их  достойными  занятиями.  Когда  я  прохожу  по
Сент-Джеймс-стрит,  пользуясь,  как  и  все  прочие  прохожие,   привилегией
заглядывать в  окна  клубов  Блайта,  Фудла  или  Снука  или  же  в  большое
окно-фонарь "Клуба Созерцателей", я с почтительным одобрением любуюсь  этими
фигурами в окнах - этими румяными  старыми  чучелами,  этими  заплесневелыми
старыми  франтами,  этими  солидными  и  праздными  людьми  в   набрюшниках,
лоснистых париках и тесных  галстуках.  Таким  господам,  разумеется,  всего
лучше сидеть в клубе весь день. Когда вы с  ними  расстаетесь,  дорогие  мои
дамы, то подумайте о том, с  каким  восторгом  вы  будете  их  встречать  по
возвращении. С домашними делами вы уже покончили, в лавках побывали,  отдали
необходимые   визиты,   прогуляли   своего    пуделя    по    Парку;    ваша
горничная-француженка уже приготовила для  вас  туалет,  в  котором  вы  так
восхитительно выглядите при свечах, - и вот вы готовы приобщить  к  радостям
домашнего очага, того, кого весь день не было дома.
     Таким господам, разумеется, необходимо иметь свой клуб, и потому мы  не
включаем их в разряд клубных снобов - за тех мы примемся на будущей неделе.



Глава XLV
        Клубные снобы

     Появление последнего очерка о "Клубных снобах" произвело в клубах такую
сенсацию, что я не могу не считать себя польщенным, ибо и сам  принадлежу  к
их числу.
     Я состою в девяти клубах: "Юнион-Джек", "Штык и Пояс" - военные  клубы.
"Истинно Синие", "Не сдадимся", "Синие  с  Желтым",  "Гай  Фоке"  и  "Дорога
Катона" - клубы политические. "Бруммель" и "Регент"  -  клубы  для  франтов.
"Акрополь",  "Палладиум",  "Ареопаг",  "Пникс",  "Пентеликон",  "Илиссус"  и
"Полюфлойсбойо Талассес" - клубы литературные. Я никогда не  мог  дознаться,
откуда у этих последних клубов взялись такие названия: сам я по-гречески  не
знаю и далеко не уверен, что хоть кто-нибудь  из  наших  членов  знает  этот
язык.
     Предупредив публику о своем намерении писать про клубных снобов, я стал
замечать, что мое появление в любом клубе вызывает  переполох.  Члены  клуба
поднимаются с мест, обиваются в кучу, кивают и хмурятся, глядя на  вошедшего
в комнату мистера Сноба.
     - Бесстыдник, чертов нахал! Попробуй только он меня протащить в печати,
я ему все кости переломаю! - ворчит полковник Блодьер.
     - Говорил я вам, что не надо принимать в клуб этих писак, -  обращается
Рэнвил-Рэнвил к своему коллеге Спуни из ведомства Сургуча и  Тесьмы.  -  Эти
господа очень хороши на своем месте, и я,  как  общественный  деятель,  даже
подаю им руку при встрече и все такое; но чтоб они вторгались в нашу  личную
жизнь - это, знаете ли, уж слишком! Идемте, Спуни. - И оба педанта  надменно
удаляются.
     Когда  я  вошел  в  кофейню  клуба  "Не   сдадимся",   старик   Джокинс
разглагольствовал перед кучкой  посетителей,  по  обыкновению  зевавших.  Он
стоял у камина, размахивая "Стандартом".
     - Что я говорил Пилю в прошлом году? Если вы затронете хлебные  законы,
то придется затронуть и сахарный вопрос, а если затронете сахар, то придется
затронуть и чай. Я не монополист.  Я  -  человек  либеральный,  но  не  логу
забыть, что стою на краю пропасти, - а если у нас будет свобода торговли, то
я требую взаимного обмена. И что же мне  ответил  сэр  Роберт  Пиль?  Мистер
Джокинс, - сказал он...
     Тут взгляд Джокинса неожиданно упал на вашего покорного слугу, и  он  с
виноватым видом оборвал фразу - ту самую глупую, старую,  набившую  оскомину
фразу, которую все мы слышали сотни раз.
     Джокинс один из самых постоянных  посетителей  клуба.  Каждый  день  он
торчит все на том же  месте  перед  камином,  держит  в  руках  все  тот  же
"Стандарт", в котором прочитывает передовицу, и потом пересказывает  ее  ore
otundo {С округленным ртом (лат.) - то есть изящным слогом.} своему  соседу,
который только что сам прочел ее от слова до слова в газете. У Джокинса есть
деньги, что заметно по его манере завязывать галстук.  Утро  он  проводит  в
Сити, слоняясь по банкирским и маклерским конторам, и рассказывает там:
     - Я вчера говорил с Пилем, он намерен  сделать  то-то  и  то-то.  Мы  с
Грэхемом говорили об этом деле, даю вам честное слово, его мнение  совпадает
с моим, а это, как-его-там, пока что единственная мера,  которую  предпримет
правительство.
     Ко времени выхода вечерних газет он уже в клубе.
     - Могу вам сообщить мнение Сити, милорд, - говорит он, - а как  на  это
смотрит Джонс Лойд, вкратце сводится к следующему: это  мне  сами  Ротшильды
сказали. Мнение на Марк-лейн составилось вполне определенное.
     Его считают  весьма  осведомленным  человеком.  Живет  он,  конечно,  в
Белгрэвии, в приличном, тусклой окраски доме, и все  у  него  там  солидное,
скучное и комфортабельное, как  полагается.  Его  обеды  упоминает  "Морнинг
гералд" среди званых вечеров текущей недели; его жена  и  дочки  раз  в  год
весьма эффектно появляются на дворцовых  приемах,  а  сам  он  в  этот  день
приезжает в клуб в мундире вице-губернатора.
     Он любит начинать беседу с вами таким образом:
     - Когда я был в палате, то я, и т. д. - Он  и  правда  три  недели  был
депутатом от Скитлбери в первом  пореформенном  парламенте,  однако  лишился
места за взятки, после чего еще трижды и без всякого  успеха  баллотировался
от того же избирательного округа.
     Другого  рода  политический  сноб,  какого  мне  приходилось  видеть  в
большинстве клубов, - это человек, которого заботит  не  столько  внутренняя
политика, сколько внешняя, коей он великий знаток. Думаю,  что  такого  рода
людей трудно найти где-либо помимо клубов. Именно для  них  газеты  печатают
статьи об иностранной политике, что обходится каждой газете тысяч  десять  в
год.  Он  серьезно  встревожен  замыслами  России  и   вопиющим   коварством
Луи-Филиппа. Именно он ожидает, что французский флот, того и гляди, появится
на Темзе, он не спускает глаз с американского президента и  прочитывает  его
речи от  начала  до  конца  (не  позавидуешь!).  Он  знает  по  именам  всех
соревнующихся  политических  лидеров  Португалии.  Знает,  из-за  чего   они
борются; именно он говорит, что  лорда  Эбердина  следует  судить,  а  лорда
Пальмерстона повесить, или наоборот.
     У такого сноба излюбленная  тема:  лорд  Пальмерстон  продался  России;
точно известно, за сколько рублей и какая фирма в Сити его продала. Я как-то
подслушал разговор такого сноба. Это капитан Спитфайр К. Ф. (кстати сказать,
виги отказались дать ему корабль) беседовал после обеда с мистером Миннсом:
     - Миннс, вы знаете, почему княгиня Скрагамовская не была  на  вечере  у
леди Пальмерстон? Потому что она не может показаться людям  на  глаза,  -  а
почему не может? Сказать вам, Минне, почему? Вся спина  у  нее  иссечена  до
крови - прямо как сырое мясо, сэр! В прошлый  вторник,  ровно  в  двенадцать
часов, в Эшбернхем-хаус явились три барабанщика из Преображенского полка - а
в половине первого в желтой  гостиной  русского  посольства,  в  присутствии
супруги посла, четырех горничных, православного попа и секретаря посольства,
княгиня Скрагамовская получила тринадцать дюжин.  Ее  исполосовали  кнутами,
сэр, кнутами, в самом сердце Англии - на Беркли-сквер, - только за  то,  что
она говорила, будто у великой княгини Ольги волосы рыжие. А  теперь  скажите
мне, сэр, как по-вашему, может ли лорд Пальмерстон  после  этого  оставаться
министром?
     Миннс. Боже правый!
     Миннс ходит за Спитфайром по пятам и считает его величайшим и мудрейшим
из людей.



Глава XLVI
        Клубные снобы

     Почему бы какому-нибудь великому писателю не  написать  "Тайны  клубных
домов" или "Разоблачение  Сент-Джеймс-стрит"?  Отличный  был  бы  сюжет  для
автора с воображением. Все мы помним, как еще мальчишками бывали на  ярмарке
и, потратив все свои деньги,  с  благоговением  и  страхом  шатались  вокруг
балагана, гадая о том, какие зрелища показывают внутри.
     Человек есть драма - драма Чудес и Страстей, Тайн и Подлости, Красоты и
Верности и т. п. Каждая Грудь есть Палатка на Ярмарке Тщеславия. Но  оставим
этот прописной стиль: я бы умер, если бы  придерживался  его  на  протяжении
целого столбца (да и  хорош  был  бы  столбец  из  одних  прописных,  кстати
сказать). В клубе, хотя бы в комнате не было ни одного  знакомого  лица,  вы
всегда имеете возможность наблюдать незнакомцев  и  размышлять  о  том,  что
творится в этих палатках под занавесом их душ, их сюртуками и жилетами.  Это
развлечение не приедается. В самом деле, я  слыхал,  будто  есть  в  Лондоне
такие клубы, где никто ни с  кем  никогда  не  разговаривает.  Все  сидят  в
кофейной в полном молчании и наблюдают друг за другом.
     А между тем как мало можно определить по внешности  человека!  В  нашем
клубе есть один завсегдатай - крупный, грузный,  пожилой  мужчина,  роскошно
одетый, несколько лысоватый, всегда в лакированных сапогах и  в  боа,  когда
выходит на улицу; манеры у него спокойные; он всегда заказывает и съедает не
слишком обильный, но изысканный обедец, - все эти последние пять лет  я  его
принимал за сэра Джона Поклингтона и уважал, как человека, имеющего  пятьсот
фунтов дохода per diem; а оказалось, что он всего-навсего служащий  какой-то
фирмы в Сити; дохода у него и двухсот фунтов не наберется, и фамилия  его  -
Джаббер. А сэр Джон Поклингтон, напротив того, маленький, грязный человечек,
весь перепачканный нюхательным табаком; он вечно жалуется на плохое  пиво  и
ворчит, что с него взяли полтора  пенса  лишних  за  селедку;  он  сидел  за
соседним с Джаббером столиком в тот день, когда кто-то наконец  показал  мне
настоящего баронета.
     Возьмите другого рода тайну. Я  вижу,  например,  как  старик  Подхалим
украдкой заглядывает во все комнаты клуба; его остекленевшие  глаза  смотрят
бессмысленно, он вечно ухмыляется грязной ухмылкой  -  он  заискивает  перед
каждым, кого бы ни встретил, пожимает  вам  руки,  благодарит  и  выказывает
самый сердечный, проникновенный интерес к вашему здоровью и благополучию. Вы
знаете, что он шарлатан и мошенник, и он знает, что  вам  это  известно.  Но
все-таки он продолжает кривляться и, куда бы ни пополз, оставляет  за  собой
дорожку льстивой слизи. Кто может разгадать этого человека, проникнуть в его
тайну? На что он рассчитывает, лебезя перед вами  или  передо  мной?  Вы  не
знаете, что скрывается под этой  ухмыляющейся  маской.  Вы  питаете  к  нему
только смутное, инстинктивное отвращение: оно предупреждает вас,  что  перед
вами мошенник - а дальше этого вся душа Подхалима для вас - загадка.
     Мне, пожалуй, приятнее размышлять о людях молодых.  У  этих  игра  идет
более открыто. Вам словно бы известно, какие карты у них  на  руках.  Взять,
например, господ Спэйвина и Кокспора.
     Почти во всех клубах можно,  вероятно,  найти  экземпляры  этого  сорта
молодых людей. Они ни с кем в клубе не знакомы. Они вносят с собой в комнаты
крепкий запах сигар и,  забившись  в  уголок,  бормочут  что-то  о  скачках.
Историю того короткого периода, когда  они  были  украшением  общества,  они
вспоминают по кличкам своих лошадей, бравших тогда призы.  Как  политические
деятели толкуют о "годе Реформы" или о "годе, когда виги ушли" и т. д.,  так
и эти молодые деятели спорта говорят о "годе Тарнэшена", годе  "Оподельдока"
или о годе, когда "Катавампос" пришел вторым в скачках на Честерский  кубок.
Утром они играют на бильярде, за завтраком пьют светлый эль и  запивают  его
чем-нибудь покрепче. Они читают  "Беллову  жизнь"  (очень  приятная  газета,
выказывающая большую эрудицию в ответах своим читателям). Они заглядывают  к
Тэттерсолу, а после того фланируют в Парке, засунув руки поглубже в  карманы
накидок.
     Что меня особенно поражает в поведении этих молодых спортсменов  -  так
это их поразительная серьезность, краткость  речей,  озабоченный  и  угрюмый
вид. В курилке клуба "Регент", когда вся комната покатывается  со  смеху  от
шуточек Джо Миллерсона, вы слышите, как господа Спэйвин и  Кокспор  бормочут
где-нибудь в углу.
     - Приму ваши двадцать пять против одного,  ставлю  на  "Братца"  против
"Синего Носа", - шепчет Спэйвин.
     - За такую цену  не  возьмусь,  -  отвечает  Кокспор,  угрожающе  мотая
головой.
     Из головы у этих молодых неудачников не выходит книжка  скаковых  пари.
Я, кажется, ненавижу ее еще больше, чем "Книгу пэров". От "Книги пэров" есть
все же какая-то польза, хотя, вообще-то говоря,  почти  все  там  враки:  де
Могинс вовсе не произошел от великана Хогина-Могина, да и другие родословные
тоже наполовину вымышлены и не  менее  глупы;  однако  читать  девизы  очень
интересно, - не все, но некоторые, - а сама книжка являет собой нечто  вроде
лакея истории, в  золотых  галунах  и  в  ливрее,  и  в  этом  смысле  может
пригодиться. Но какую пользу можно извлечь из "Книжки скаковых  пари"?  Если
бы я мог стать на одну неделю халифом Омаром, я бы сжег на  костре  все  эти
мерзкие манускрипты: от книжки милорда, который "связан"  с  конюшней  Джека
Снафла, что  позволяет  ему  обводить  вокруг  пальца  менее  осведомленных;
мошенников и облапошивать юнцов,  до  книжки  Сэма,  мальчишки  от  мясника,
который ставит в распивочной свои восемнадцать пенсов,  в  надежде  выиграть
"целых двадцать пять шиллингов".
     В