скаковых сделках и Спэйвин и Кокспор  всегда  готовы  надуть  родного
отца  и  обжулить  лучших  друзей,  лишь  бы  выиграть  хоть  одну   ставку.
Когда-нибудь мы услышим, что тот или  другой  из  них  сбежал  с  набранными
деньгами, - и не умрем с горя по этому случаю: ведь мы с вами не  играли  на
скачках. Посмотрите: вон  мистер  Спэйвин  прихорашивается  перед  зеркалом,
собираясь уходить, и накручивает жиденький локон сбоку. Поглядите  на  него!
Только в тюрьме  да  на  ипподроме  можно  увидеть  такое  подлое,  насквозь
прожженное, мрачное лицо!
     Среди  клубной  молодежи  гораздо   человечнее   и   приятнее   молодой
сноб-сердцеед. Я как раз застал в  туалетной  Фанта,  беседующего  со  своим
неразлучным другом Финтом.
     Фант. Честное слово, Финт, она посмотрела на тебя!
     Финт. Ну что ж, Фант, если ты это сам говоришь, она и вправду взглянула
на  меня  довольно  нежно.  Вот  посмотрим,  что  будет  нынче  вечером,  на
французской пьесе.
     И, приведя себя в порядок,  эти  два  безобидных  денди  уходят  наверх
обедать.



Глава XLVII
        Клубные снобы

     Оба  рода  молодых  людей,  описанные  мною  в  последней   главе   под
легкомысленными именами Финт и Фант, довольно часто  встречаются  в  клубах.
Финт и Фант ровно ничего не делают. Оба они происходят из среднего сословия.
Один из  них,  возможно,  прикидывается  адвокатом,  другой  нанимает  модно
убранную квартиру неподалеку от Пикадилли. Оба они денди, но как бы  второго
сорта; им далеко до великолепной небрежности манер и восхитительной  пустоты
и глупости, которыми отличаются знатные и родовитые вожаки этой  породы;  но
жизнь они ведут такую же скверную (хотя бы только напоказ) и совершенно  так
же ни к чему не пригодны. Я не собираюсь вооружиться громами и  обрушить  их
на головы этих мотыльков с Пэл-Мэл. Они не могут причинить обществу большого
вреда и не способны на сумасбродства в личной жизни. Они не могут  истратить
тысячу фунтов на  брильянтовые  серьги  для  оперной  танцовщицы,  как  лорд
Тарквин; ни тот, ни другой не открыли трактира и не сорвали банк  в  игорном
клубе, как молодой граф Мартингэл. У них есть свои достоинства, свои  добрые
чувства, они не мошенничают в денежных сделках, но в ролях светских  молодых
людей второго сорта они и им  подобные  до  того  ничтожны,  самодовольны  и
нелепы, что в  произведении,  трактующем  о  снобах,  им  просто  необходимо
уделить место.
     Финт бывал за границей, где, как он дает вам понять,  имел  потрясающий
успех среди немецких графинь и итальянских княгинь, которых он  встречал  за
табльдотом. Стены в его квартире сплошь увешаны портретами актрис и балетных
танцовщиц. Он проводит утро в роскошном халате,  среди  аромата  курительных
свечек, за чтением "Дон-Жуана" и французских романов (кстати сказать,  жизнь
автора "Дон-Жуана", описанная им самим, была образцом жизни сноба).  Накупив
грошовых французских гравюрок, изображающих томных женщин в домино,  гитары,
гондолы и прочее тому подобное, - он рассказывает вам про них целые истории.
     - Плохая гравюра, - говорит он, - я это понимаю, но мне она нравится, и
этому есть свои причины. Она мне напоминает кого-то, - ту, кого я  знал  под
иными небесами. Слыхали вы имя принчипессы ди Монте Пульчияно? Я встретил ее
в Римини. Милая,  милая  Франческа!  А  вот  это  златокудрое  и  ясноглазое
существо в тюрбане с райской  птицей  и  с  попугаем-неразлучником  на  руке
изображает, должно быть... вы ее, возможно, не знаете... но она  известна  в
Мюнхене,  любезный  мой  Фант,  -  все  там  знают   графиню   Оттилию   фон
Эйленшрекенштейн. Боже, как она была прелестна, когда я  танцевал  с  ней  в
день рождения князя Аттилы Баварского в  тысяча  восемьсот  сорок  четвертом
году. Нашим визави был князь Карломан, и князь Пепин  участвовал  в  том  же
контрадансе. В букете у нее был белый нарцисс. Фант, этот цветок и сейчас  у
меня!
     Его физиономия принимает страдальческое и загадочное  выражение,  и  он
зарывается головой в подушки дивана, словно погружаясь в водоворот страстных
воспоминаний.
     В прошлом году он произвел немалую  сенсацию,  поставив  на  свой  стол
миниатюру в сафьяновом футляре,  запертом  на  золотой  ключик,  который  он
всегда носил на шее, - а на футляре была вытиснена змея - символ вечности  -
с буквою "М" в круге. Иногда он ставил этот футляр на сафьяновый  письменный
столик, словно на алтарь,  -  обычно  там  же  стояли  цветы,  -  и  посреди
разговора вдруг вскакивал и целовал футляр. Или  кричал  из  спальни  лакею:
"Хикс, принесите мне мой ларец!"
     - Не знаю, кто она такая, - говаривал Фант, - да и кто может знать  все
его романы? Десборо Финт, сэр, раб нежной страсти. Думаю, вы слышали историю
итальянской княгини, которую заперли в монастырь святой Барбары в Римини,  -
он вам не рассказывал? Тогда и я должен молчать; или же историю той графини,
из-за которой он едва не подрался на дуэли с  князем  Ведекиндом  Баварским?
Может быть, вы не слышали даже и про красавицу из Пентонвилля,  дочь  весьма
уважаемого пастора-диссидента? Сердце ее было разбито, когда она узнала, что
Финт помолвлен (с  прелестной  девушкой  из  знатной  семьи,  которая  потом
изменила ему), и теперь она в Хенуэлле.
     Вера Фанта в своего друга доходит до безграничного обожания.
     - Какой это был бы талант, сэр, если  бы  сколько-нибудь  поработал!  -
шепчет он мне. - Он мог бы  стать  чем  угодно,  если  бы  не  его  страсти.
Прекраснее  его  стихов  ничего  быть  не  может.  Он  написал   продолжение
"Дон-Жуана", положив в основу поэмы собственные похождения. Читали ли вы его
"Стансы к Мэри"? Это выше Байрона, да, сэр, - выше Байрона!
     Я был рад это услышать  от  такого  компетентного  критика,  как  Фант:
сказать по правде, я сам сочинил эти  стихи  для  простака  Финта,  которого
застал  однажды  погруженным  в  раздумье   над   довольно-таки   засаленным
старомодным альбомом, - куда он не вписал еще ни одного слова.
     - Не могу, - произнес он, - бывает, что я напишу сразу целую балладу, а
сегодня -  ни  единой  строчки.  О  Сноб,  такой  счастливый  случай!  Такое
божественное создание! Она просила меня написать стихи ей в альбом, - а я не
могу!
     - Она богата? - спросил я. - Мне казалось, что вы женитесь разве только
на богатой наследнице.
     - Ах, Сноб! Она - само совершенство, и с такими связями - а я  не  могу
выжать из себя ни единой строчки.
     - А в каком духе вам требуется? - спросил я. - Погорячей и послаще?
     - Перестаньте, Сноб, не надо! Вы  топчете  самые  святые  чувства.  Мне
нужно что-нибудь страстное и нежное - в духе Байрона. Я хочу ей сказать, что
в пиршественных чертогах... ну и так далее, вы сами  понимаете,  -  я  думаю
только о ней, что я презираю свет, что я им пресыщен, знаете ли, - ну и  еще
что-нибудь... какая-нибудь там "газель" или "бульбуль".
     - А под конец - ятаган, - заметил автор этих строк, и мы  приступили  к
делу:

                                   К Мэри

                        Средь светской толпы на бале
                        Я всех кажусь веселей;
                        На шумных пирах и собраньях
                        Мой смех звучит всех звончей.
                            Все видят, как я улыбаюсь -
                            Насмешливо иль свысока,
                            Но душа моя горько рыдает:
                            Ты так от меня далека.

     - Ну, Финт, как по вашему мнению, ловко? - спросил я. - Признаться, я и
сам чуть не плачу.
     - Дальше, пожалуй, - начал Финт, - мы скажем, что весь мир у моих ног -
чтобы она, понимаете ли, приревновала; ну и так далее, в том же роде, и  что
я уезжаю путешествовать, понимаете ли. Быть может,  это  подействует  на  ее
чувства.
     И "мы" (как выразился этот несчастный педант) снова взялись за дело:

                         Я вижу и лесть и дружбу
                         От старца и юнца;
                         Красавицы мне предлагают
                         За злато свои сердца.
                             Пускай! Я всех презираю,
                             Они - рабы мои,
                             И втайне к тебе обращаю
                             Все помыслы свои.

     - А теперь - о путешествии, любезный Финт.  Я  начал  прерывающимся  от
волнения голосом:

                          Прости! Это ты научила
                          Сердце мое любви,
                          Но тайну мою до могилы
                          Я буду хранить в груди.
                              Ни слова, ни вздоха о страсти...

     - Послушайте, Сноб! - прервал Финт  вдохновенного  барда  (в  ту  самую
минуту, когда я собирался разразиться настолько трогательным четверостишием,
что оно довело бы читателя до истерики). - Послушайте... гм... не  могли  бы
вы сказать, что я... ношу мундир и что жизнь моя в опасности?
     - Вы носите мундир? Ваша жизнь в опасности? Каким же это образом?
     - Н-ну, - отвечал Финт, густо краснея, - я сказал ей, что  уезжаю...  в
Эквадор... с военной экспедицией.
     - Юноша, вы гнусный обманщик! - воскликнул я. - Дописывайте  эти  стихи
сами!
     Он их и дописал совершенно вне всякого размера, да еще хвастался  потом
в клубе, выдавая их за свои собственные.
     Бедняга Фант твердо веровал в таланты своего друга до  прошлой  недели,
когда он появился однажды в клубе с странной улыбкой на физиономии.
     - О Сноб, я сделал такое открытие! Отправился  сегодня  на  каток  -  и
вдруг кого же я вижу, как не Финта под ручку с этой  роскошной  женщиной,  с
этой леди знатного рода и с огромным состоянием, ну, да вы знаете, Мэри,  та
самая, которой он еще написал такие прелестные стихи. Ей сорок пять лет. Она
рыжая. Нос у нее как ручка от насоса. Ее отец нажил  состояние  на  торговле
ветчиной и говядиной, и на будущей  неделе  Финт  должен  сочетаться  с  ней
браком.
     - Тем лучше, мой юный друг! - воскликнул я. - Гораздо лучше  будет  для
женского пола, если этот опасный сердцеед перестанет губить сердца, если эта
Синяя Борода уйдет на покой. Да и для него самого это много лучше. Поскольку
во всех этих невероятных любовных историях, которым вы так слепо верили, нет
ни единого слова правды, Финт никому  не  повредил,  кроме  самого  себя,  и
теперь вся его любовь сосредоточится на мясной  лавке  тестя.  Бывают  такие
люди, любезный мой Фант, которые проделывают все это всерьез и тем не  менее
достигают высокого положения в обществе. Но эти люди - не предмет для  шуток
и, будучи, несомненно, снобами, остаются в то же время и негодяями. Их  дела
подсудны одному только Суду Всевышнего.



Глава XLVIII
     Клубные снобы

     Бахус - вот то божество, которому Фант поклоняется особенно усердно.
     - А по мне, лучше вино, мой милый, - говорит  он  своему  другу  Финту,
разглагольствующему о какой-нибудь прелестной женщине, - и, поднимая  кверху
бокал, полный  багряной  влаги,  и  значительно  подмигнув  Финту,  отпивает
глоток, после чего причмокивает губами, изображая величайшего из знатоков.
     Я замечал такое крайнее пристрастие к вину чаще всего у молодежи. Щенки
из  университета,  слетки  из  армии,  птенцы  из  привилегированных   школ,
украшающие собой наши клубы, частенько высказываются  весьма  решительно  по
данному вопросу.
     - Это вино отдает пробкой, - говорит Щенок; хитрец-лакей уносит  графин
и возвращается с тем же вином в другом графине, а наш юный гурман  объявляет
его превосходным.
     - Долой шампанское! - говорит Слеток. - Оно годится только для женщин и
детей. По мне, куда лучше херес за  обедом,  а  после  обеда  -  мой  кларет
двадцать третьего года.
     - Что такое нынешний портвейн?  -  вопрошает  Птенец.  -  Отвратительно
густое сладкое пойло - где же  то  старое  сухое  вино,  которое  мы  прежде
пивали?
     До прошлого года Слеток пил только слабое пиво за столом доктора Порки;
а Птенец пивал сухой старый портвейн в одном трактире  близ  Вестминстерской
школы, - до тех пор пока в 1844 году не вылетел из этого гнезда.
     Всякий,  кому  приходилось   разглядывать   карикатуры   тридцатилетней
давности, должен помнить,  как  часто  художники  изображали  красные  носы,
угреватые лица и прочие черты отпетых пьяниц. Теперь они встречаются гораздо
реже (в натуре, а следовательно, и на картинках), чем  в  то  доброе  старое
время; но все же еще можно найти среди нашей клубной молодежи юнцов, которые
чванятся попойками и чьи  лица,  желтого  и  весьма  нездорового  цвета,  по
большей части украшены этими знаками, от которых, говорят, можно  избавиться
"Калидором" Payленда.
     - Я так нарезался вчера вечером  -  боже  ты  мой!  -  говорит  Гопкинс
Томкинсу с дружеской откровенностью. - Я тебе расскажу,  что  мы  делали.  В
полдень мы позавтракали с Джеком Герингом и до четырех пробавлялись коньяком
с содовой и сигарами, потом с часок погуляли по Парку, потом  пообедали,  до
вечера пили подогретый портвейн; потом заглянули на часок в Хэймаркет; потом
вернулись в клуб, ели отбивные и пили пунш, пока не помутилось в  глазах,  -
эй, официант, подайте мне рюмку вишневки!
     Клубные лакеи, самые вежливые,  самые  любезные,  самые  терпеливые  из
людей, изнемогают  от  прихотей  этих  безжалостных  юных  пьяниц.  Но  если
читателю захочется увидеть на сцене законченный  портрет  молодого  человека
этого сорта, я бы рекомендовал ему посмотреть остроумную комедию "Лондонская
наглость", милые герои которой представлены не только как пьяницы  и  ночные
гуляки, но проявляют и много других восхитительных  черт:  они  мошенничают,
лгут и распутничают вовсю, что весьма поучительно для публики.
     Насколько отличается поведение этих возмутительных  юнцов  от  скромных
манер моего друга мистера Папворти, который говорит Поппинсу, старшему лакею
в клубе:
     Папворти.  Поппинс,  я  хочу  пообедать  пораньше,   найдется   у   вас
какая-нибудь холодная дичь?
     Поппинс. Есть паштет из дичи, сэр; холодная  куропатка,  сэр;  холодный
фазан, сэр; холодный павлин, сэр; холодный  лебедь,  сэр;  холодный  страус,
сэр, и т. д., и т. д. (смотря по обстоятельствам).
     Папворти. Какой у вас самый лучший кларет, Поппинс? - то есть,  я  хочу
сказать, большими бутылками?
     Поппинс. Имеется Лафит Купера и  Магнума,  сэр;  Сен-Жюльен  Лакмуса  и
Пробки, сэр; Леовилль фирмы Пли! - считается  превосходным  вином,  сэр;  и,
думаю, вам понравится Шато-Марго Джаггера.
     Папворти. Гм... э-э... так дайте мне горбушку хлеба и  стакан  пива.  Я
буду только завтракать, Поппинс.
     Капитан Скандал -  тоже  клубное  пугало,  но  совсем  иного  рода.  Он
известен тем,  что  способен  поднять  на  ноги  весь  клуб  из-за  бараньей
котлетки.
     - Взгляните, сэр! Разве это прожарено, сэр? Понюхайте, сэр!  Разве  это
мясо годится для джентльмена? - рычит он на старшего  лакея,  который  стоит
перед  ним  навытяжку,  весь  дрожа,  и  тщетно  уверяет  его,  что  епископ
Буллоксмитский только что скушал три точно такие  же  котлетки  от  того  же
филея.
     Лакеи со всего клуба сбежались  и  толпятся  вокруг  одной  капитанской
котлетки. Он осыпает Джона самой отборной бранью за то, что ему до  сих  пор
не несут пикули; выкрикивает самые ужасающие проклятия  из-за  того  только,
что Том не идет с соусом; и вот Питер бежит с графином воды и натыкается  на
Джимса, который несет "блистающие  подносы  с  хлебом".  Всякий  раз,  когда
Скандал входит в комнату (такова сила характера), лакеи бросают  все  другие
столы, джентльменам приходится обедать как попало, а все эти  великаны-лакеи
дрожат от страха. Капитан этим пользуется. Он  бранится,  в  силу  чего  ему
прислуживают лучше. В клубе к нему летит десяток лакеев,  готовых  выполнять
его приказания.
     Тем временем бедная миссис Скандал сидит  с  детьми  где-то  в  грязной
квартирке, и прислуживает ей девчонка из приюта, в деревянных калошках.



Глава XLIX
        Клубные снобы

     Каждая   благовоспитанная   англичанка   посочувствует    герою    этой
душераздирающей  повести,  истории  Сэквила  Мэйна,  которую   я   собираюсь
рассказать. Мы уже говорили  о  клубных  удовольствиях:  давайте  же  бросим
мимолетный взгляд на опасности, коими грозят такие учреждения,  а  для  этой
цели я должен представить вас моему молодому другу Сэквилу Мэйну.
     Меня познакомили с этим джентльменом и его очаровательной  супругой  на
балу в  доме  моей  почтенной  приятельницы  миссис  Перкинс.  Заметив  юное
создание в белом платье с развевающимся розовым поясом в  ярд  шириной  и  в
белых атласных башмачках, кружившееся в вихре польки с  немецким  дипломатом
мосье Спрингбоком, в зеленом венке на  удивительных  черных  волосах,  самых
черных, какие мне пришлось видеть в жизни, - заметив,  повторяю,  прелестное
молодое существо, которое изящно кружилось по залу  в  изящнейшем  танце,  в
своем круговом движении  показывая  мне  личико  то  в  профиль,  то  в  три
четверти, то анфас, - короче говоря, увидев такое личико,  которое  в  любом
положении казалось миловидным, розовым и счастливым, я, вполне  естественно,
полюбопытствовал узнать, чье же оно, это привлекательное личико,  и  спросил
Уэгли, который стоял рядом, разговаривая с одним своим знакомым,  кто  такая
эта дама.
     - Которая? - переспросил Уэгли.
     - Вот эта, с угольно-черными глазами, - ответил я.
     - Т-с-с! - прошипел Уэгли, а джентльмен,  с  которым  он  разговаривал,
отошел от него в  видимом  расстройстве.  Дав  ему  отойти  подальше,  Уэгли
рассмеялся.
     - Угольно-черные глаза! Вы попали в самую точку, -  оказал  он.  -  Это
миссис Сэквил Мэйн, а  разговаривал  со  мной  ее  муж.  Он  торгует  углем,
любезный Сноб, и я не сомневаюсь, что именно он поставляет мистеру  Перкинсу
уоллсендский уголь со своего склада. Когда при нем  упоминают  об  угле,  он
корчится, словно в раскаленной топке. Он сам, его супруга и  матушка  весьма
гордятся семейством миссис Сэквил: она бывшая мисс Чафф, дочь капитана Чаффа
К. Ф. А вон и его вдова, та дородная особа в малиновом  муаре  за  карточным
столом, что ссорится из-за лишней взятки со стариком Дампсом.
     Так оно и оказалось в самом деле. Сэквил Мэйн, чье имя  звучит  во  сто
раз элегантнее, нежели имя Чафф, жил счастливо, имея хорошенькую  супругу  и
благородного происхождения тещу, в чем многие могут ему позавидовать. Вскоре
после его женитьбы старуха Чафф  соизволила  приехать  к  нему  погостить  -
недельки на две - в уютный домик на Кеннингтонском поле, и ей так полюбилось
это место, что она прожила в нем последние четыре года безвыездно.  С  собой
она привезла и сына, Нельсона Коллингвуда Чаффа; но он  не  сидит  постоянно
дома, как его мамаша, а ходит в школу Гильдии портных, где получает солидное
классическое образование.
     Если уж эти люди, столь близкие супруге Мэйна и по справедливости столь
дорогие для нее, могут препятствовать счастью самого Мэйна, то  найдется  ли
на свете человек, которому в жизни не на что жаловаться? И когда  я  впервые
повстречался с мистером. Мэйном, вряд ли кому на  свете  жилось  лучше,  чем
ему. Его домик являл собой образец  изящества  и  комфорта,  стол  и  винный
погреб изобиловали лучшими припасами. Имелось все  для  наслаждения  жизнью,
однако же ничего показного. Омнибус отвозил его утром в контору; к обеду  он
возвращался пароходом к  счастливейшему  из  семейных  очагов,  где  коротал
долгие  вечера,  читая  вслух  модные  романы  своим   дамам,   занимавшимся
рукоделием, или сопровождал пение своей жены изящнейшей игрой на флейте; или
же предавался еще какому-нибудь из сотни  приятных  и  невинных  развлечений
домашнего круга.  Миссис  Чафф  украшала  гостиную  изумительными  вышивками
собственной работы. Миссис Сэквил с неподражаемым талантом плела  из  тесьмы
чехольчики на вышитые ее мамашей подушки.  Она  умела  еще  делать  домашнее
вино. Ум