этого  сноба.  Сдавайся,  безмозглый  тиран,  издыхай,
гнусный мучитель. Выходи на бой, говорят тебе,  ползучая  тупая  гадина.  И,
вооружившись мечом и копьем, простившись с моим семейством, я вступаю в  бой
с этим мерзким великаном-людоедом, с этим свирепым властителем Замка Снобов,
который держит в рабстве и мучает столько кротких сердцем.
     Когда королем станет "Панч", не будет больше ни старых дев,  ни  старых
холостяков, - это я утверждаю. Преподобного мистера Мальтуса будут  ежегодно
предавать сожжению на костре вместо Гая Фокса. Тех,  кто  не  женился  и  не
вышел замуж, станут отправлять в работный дом. Для самого последнего бедняка
будет считаться  позором,  если  его  не  полюбит  какая-нибудь  хорошенькая
девушка.
     Все эти соображения пришли  мне  в  голову  после  прогулки  со  старым
приятелем, Джеком Спигготом, который как раз  находится  на  пороге  старого
холостячества - понемногу превращается в старого холостяка из  мужественного
и цветущего юноши, каким я его еще помню. Джек был одним из  самых  красивых
молодых людей в Англии, когда мы вместе с ним вступали в  Шотландский  Голый
полк; но я рано ушел от "Куцых Юбок" и на много лет потерял Джека из виду.
     Ах, как он переменился с того времени! Он носит набрюшник и  уже  начал
красить бакенбарды. Щеки у него были румяные, а теперь все в прыщах;  глаза,
прежде такие ясные и зоркие, теперь помутнели и цветом похожи на облупленные
яйца ржанки.
     - Ты женат, Джек? - спросил я, вспомнив, что он был смертельно  влюблен
в свою кузину Летти Ловелас, когда наш полк, лет двадцать тому назад,  стоял
в Стрэтбанго.
     - Женат? Нет, не женат, - ответил он. - Денег мало. На пять сотен в год
и себя одного трудно прокормить, а семью - тем более.  Пойдем  к  Дикинсону:
там, милый мой, подают лучшую в Лондоне мадеру.
     И мы пошли, потолковали о старых временах. Счет  за  обед  и  вино  был
чудовищный, и, судя по тому, сколько Джек выпил бренди с водой, видно  было,
что он стал настоящим пьяницей.
     - Гинея, две гинеи, - сказал он. - Не все ли мне равно, сколько платить
за обед?
     - А что с Летти Ловелас? -  спросил  я.  Физиономия  Джека  вытянулась.
Однако он тут же разразился громким смехом:
     - Летти Ловелас? Она  все  еще  Летти  Ловелас;  но,  боже  мой,  такая
высохшая старушонка: худа как спичка (а помнишь, какая у нее была  фигура?),
нос красный, а зубы голубые. И все-то она хворает, все  ссорится  с  родней,
поет псалмы да принимает пилюли. Нет, сам бог  меня  уберег!  Выпьем-ка  еще
грогу, дружище!
     И тут же память  вернула  нас  к  тем  дням,  когда  Летти  была  самым
обворожительным и цветущим юным  созданием:  когда  от  ее  пения  трепетало
сердце в груди; а танцевала она так, что после нее не хотелось  смотреть  на
Монтессю и Нобле (тогдашних цариц балета); когда  Джек  носил  на  груди  ее
локон в медальоне с золотой цепочкой и после  выпивки  в  полковой  столовой
вытаскивал, бывало, этот залог любви, целовал его и громко рыдал над ним,  к
великой потехе красноносого старого майора и всего застолья.
     - Мой родитель никак не мог столковаться с ее отцом, - сказал  Джек.  -
Генерал ни за что не соглашался дать больше шести  тысяч  приданого.  А  мой
родитель стоял на том, что без восьми тысяч дело не сладится. Ловелас послал
его к черту, и нам с Летти пришлось расстаться. Я слыхал, будто  она  совсем
плоха. Этакий вздор! Ей сорок лет, крепкая и кислая, как  вот  эта  лимонная
корка. Сноб, милый мой, наливай поменьше бренди в пунш. Пунш после вина - от
этого всякого развезет.
     - А что ты теперь поделываешь, Джек? - спросил я.
     - Вышел в отставку после смерти родителя. Матушка живет  в  Бате.  Езжу
туда раз в год на неделю. Скучища смертная. Вист по шиллингу. Четыре  сестры
- все не замужем, кроме младшей, - этакая  обуза.  В  августе  -  Шотландия.
Зимой - Италия: чертов ревматизм. В марте еду в Лондон, таскаюсь в  клуб.  И
до у-у-утра домой мы не пойде-ом, не пойдем, пока солнце не встанет.
     И вот  вам  крушение  двух  жизней!  -  размышлял  ваш  покорный  слуга
Снобограф, распростившись с Джеком Спигготом. - Веселая,  хорошенькая  Летти
Ловелас осталась без руля и потерпела  крушение,  а  красавец  Джек  Спиггот
выброшен на берег, подобно пьяному шуту Трин-куло.
     Что же оскорбило Природу (чтобы не называть  более  высокого  имени)  и
извратило ее добрые намерения  относительно  этой  пары?  Какой  дьявольский
холод убил в зародыше их взаимную любовь  и  обрек  девушку  на  озлобленное
бесплодие, а юношу - на эгоизм старого холостяка?  Тот  бесчеловечный  тиран
Сноб, который правит всеми нами,  который  повелевает:  "Не  люби,  не  имея
горничной; не женись, не имея собственного выезда; да не будет тебе жены  по
сердцу  и  детей  на  твоих   коленях   без   пажа   в   пуговицах   и   без
француженки-бонны; горе тебе, если у тебя не будет коляски; горе тебе,  если
женишься бедным: общество оставит тебя, родственники станут  избегать  тебя,
как  преступника;  тетушки  и  дядюшки  твои  возведут  очи  горе  и  станут
плакаться, как ужасно, просто ужасно погубил себя Том или Гарри. Вы, молодая
женщина, можете без стыда продать себя, выйдя замуж за  старого  Креза;  вы,
молодой человек, можете положить свое сердце и самую жизнь к  ногам  богатой
вдовы. Но если вы  бедны,  горе  вам!  Общество,  жестокий  Сноб-самодержец,
приговорит вас к одиночеству и погибели.  Сохни,  бедная  девушка,  в  своей
каморке; пропадай в своем клубе, горемычный холостяк!
     При виде этих малосимпатичных отшельников, этих rope-монахов и монахинь
ордена святого Вельзевула {* Это, разумеется, приложим" лишь к тем неженатым
и незамужним, которым только низменные снобистские денежные расчеты и страхи
помешали исполнить свое естественное предназначение. Многие люди обречены на
безбрачие не по своей вине. Издеваться над ними было бы жестоко. Да что там,
после того, как обошлась с автором мисс О'Тул, он последний  их  осудит.  Но
это никого не касается, это уже личные дела.}, моя ненависть к снобам, к  их
религии, к их кумирам переходит всякие границы. Послушайте, давайте свергнем
этого идола, этого  людоеда  Джагернаута,  этого  омерзительного  Дагона;  я
воспылал отвагой мальчика-с-пальчик и  готов  ринуться  в  бой  с  великаном
Снобом.



Глава XLI
        Снобы и брак

     Из превосходного великосветского романа под заглавием "Десять  тысяч  в
год" мне запомнилось глубоко волнующее описание того, с  каким  христианским
смирением герой,  мистер  Обри,  переносит  свои  несчастья.  Выразив  самым
цветистым и высокопарным слогом покорность судьбе и покинув  свое  поместье,
герой, по велению очаровательного автора,  приезжает  в  Лондон  в  почтовой
карете нарой, где сидит, надо полагать, зажатый между  супругой  и  сестрой.
Время - около семи часов вечера, по  улице  громыхают  кареты,  оглушительно
стучат дверные молотки, и слезы туманят ясные очи  Кэт  и  миссис  Обри  при
мысли о том, что в этот самый час, в более счастливые времена их милый  Обри
отправлялся, бывало, на обед к кому-нибудь  из  друзей-аристократов.  Это  -
самая суть пассажа, изящных выражений я не  запомнил.  Но  это  благородное,
высокое чувство я буду вечно лелеять и  хранить  в  памяти.  Может  ли  быть
что-либо возвышеннее эпизода, когда родные великого человека проливают слезы
над его... обедом? Какому еще автору удавалось  так  ярко  изобразить  сноба
всего несколькими нечаянными штрихами?
     Не так давно мы читали этот пассаж в доме моего  друга  Рэймонда  Грея,
эсквайра, молодого адвоката без малейшей практики, но, к счастью, с  большим
запасом  оптимизма,  который  помогает  ему  дожидаться  лучших   времен   и
юмористически относиться к своему скромному положению в  обществе.  Но  пока
это  положение  не  изменилось,  суровые  законы  необходимости  и  расходы,
сопряженные с выездами на слушание дел в северной Англии, заставляют мистера
Грея жить в крохотном особнячке на кривой маленькой площади, в  благоуханных
окрестностях Грейз-инна.
     Еще более замечательно то, что с Греем живет там  и  его  жена.  Миссис
Грей - урожденная мисс Харли Бейкер: нечего, я думаю, и говорить, что  семья
эта очень почтенная. Они в родстве с Кэвендишами, Оксфордами,  Мар-рибоунами
и  держат  голову  по-прежнему  высоко,  хотя  их  былое  величие  несколько
поблекло. Мне известно, что миссис Харли  Бейкер  ни  за  что  не  пойдет  в
церковь без лакея, несущего за ней молитвенник; а мисс Уэлбек, ее  сестрица,
ходит за покупками  только  под  охраной  Фигби,  своего  пажа  в  ливрее  с
огромными пуговицами, хотя это самая безобразная старуха во всем приходе, да
еще рослая и усатая, как гренадер. Надо  удивляться,  как  это  Фанни  Харли
Бейкер снизошла до  брака  с  Рэймондом  Греем.  Она,  самая  хорошенькая  и
надменная из всей семьи; она, которая отказала сэру Кокл Байлзу  Бенгальской
гражданской службы; она, которая воротила носик от Эссекса  Темпла,  К.  А.,
родственника благородного дома Альбиной; она, у которой  было  всего  четыре
тысячи фунтов pour tout potage - и вдруг вышла за человека, у которого  было
разве немногим больше. Услышав о таком мезальянсе, все  семейство  испустило
негодующий и гневный вопль. Миссис Харли Бейкер  упоминает  теперь  о  своей
дочери как о погибшем создании, и всегда со слезами. Мисс Уэлбек говорит: "Я
считаю этого человека негодяем", - а добрейшую миссис Пер-кинс, у которой на
балу молодые люди познакомились, она прямо объявила мошенницей.
     Тем  временем  мистер  и  миссис  Грей  живут  себе  в  переулке   близ
Грейз-инна, с одной кухаркой и нянькой,  у  которых  полны  руки  хлопот,  и
счастливы самым возмутительным и противоестественным образом. Им бы  никогда
и в голову не пришло проливать слезы из-за обеда, наподобие жалобно хнычущих
дам семейства Обри, моего любимого сноба из романа  "Десять  тысяч  в  год";
напротив того, они принимают скромное пропитание, ниспосылаемое им  Судьбой,
очень охотно и с благодарностью, - мало того, но временам даже уделяя  часть
этого  пропитания  голодному  другу,   -   что   может   засвидетельствовать
благодарный автор.
     Стоило мне  обмолвиться  об  этих  обедах  и  о  превосходных  лимонных
пудингах, которые умеет  готовить  миссис  Грей,  нашему  общему  знакомому,
великому мистеру Голд-мору, директору Ост-Индской компании, - как лицо этого
джентльмена выразило близкий к апоплексии ужас, и он едва пролепетал:
     - Как! Разве они дают обеды?
     По-видимому, он думал, что с их стороны это преступление, -  и  то  уже
удивительно, что они вообще обедают; ему, должно быть,  представлялось,  что
они, собравшись у кухонного очага, тайком гложут кости и  заедают  их  сухой
коркой. Когда он  встречает  Греев  в  обществе,  ему  удивительно  (и  свое
удивление он выражает всегда очень громко), как это  жена  может  появляться
прилично одетой, а на муже совершенно целый фрак, без  единой  заплаты.  Мне
пришлось слышать, как он распространялся  насчет  их  бедности  перед  целой
аудиторией в "Клубе Поджигателей", к которому имеем честь принадлежать и  мы
с Греем.
     Мы почти каждый день встречаемся в этом клубе. В половине пятого мистер
Голдмор является на Сент-Джеймс-стрит из Сити, и вы можете  видеть,  как  он
читает вечерние газеты,  сидя  в  фонаре  окна,  выходящего  на  Пэл-Мэл,  -
большой, толстый, полнокровный мужчина, в светлом жилете, с большой  связкой
брелоков на большом животе. У него большие карманы, битком набитые  письмами
агентов и документами разных компаний, где он состоит  директором.  На  ходу
все его брелоки побрякивают. Хотел бы я иметь  такого  дядюшку,  -  и  чтобы
своих детей у него не было. Я бы его любил  и  нежил  и  был  к  нему  очень
почтителен.
     В  самом  разгаре  сезона,  в  шесть  часов  вечера,  когда  весь  свет
собирается на Сент-Джеймс-стрит, и  кареты  вкатываются  и  выкатываются  со
стоянки среди толчеи кебов, апатичные лица франтов с эспаньолками смотрят из
окон "Клуба Уайта", и вы можете видеть, как почтенные седовласые джентльмены
кивают друг другу сквозь зеркальные  окна  "Клуба  Артура",  красные  куртки
стремятся быть
     Бриареями, чтобы держать под уздцы всех господских лошадей сразу; перед
дворцом Мальборо маститый швейцар в красной ливрее греется на солнышке, -  в
этот самый оживленный час лондонского дня вы видите  светло-желтую  коляску,
запряженную парой вороных, с кучером в тесном парике из шелка-сырца, с двумя
лакеями в пудре и бело-желтых ливреях, а в  коляске  -  солидную  женщину  в
переливчатом шелку, пуделя, розовый зонтик; все  это  подъезжает  к  воротам
"Клуба  Поджигателей",  выскакивает  паж  и  докладывает  мистеру   Голдмору
(которому это отлично известно, ибо он глядит в окно, а  с  ним  вместе  еще
человек сорок клубных поджигателей):
     - Коляска подана, сэр. Голдмор кивает головой.
     - Так не забудьте, ровно в восемь, -  говорит  он  мистеру  Малигатони,
тоже директору Ост-Индской компании и, взойдя в  коляску  и  плюхнувшись  на
сиденье рядом с миссис Голдмор, едет сначала на прогулку  в  Парк,  а  потом
домой, на Портленд-Плейс. Глядя, как коляска уносится прочь,  клубные  денди
помоложе втайне воспаряют духом. Это как  бы  часть  их  заведения:  коляска
принадлежит  клубу,  а  клуб   принадлежит   им.   Они   провожают   коляску
сочувственным взглядом; а в Парке смотрят на нее с полным знанием  дела.  Но
стоп! Мы пока еще не дошли до "Клубных  снобов".  О  мои  доблестные  снобы!
Какой переполох поднимется среди вас, когда вы увидите эти очерки в  печати!
{Они закончены и находятся в верных руках. Так что убивать меня  бесполезно.
Все равно они будут напечатаны.}
     Так вот, теперь вы можете судить, что за человек этот Голдмор. Тупой  и
надутый Крез с Леднхол-стрит, в общем добродушный и  любезный,  любезный  до
жестокости.
     - Мистер Голдмор всегда будет помнить, - говорит его супруга, - что  не
кто иной, как дедушка миссис Грей, командировал его  в  Индию,  и  хотя  эта
молодая женщина вышла замуж весьма неосмотрительно, потеряв свое положение в
обществе, ее муж, кажется, очень способный и работящий молодой человек, и мы
готовы сделать все от нас зависящее, чтобы ему помочь.
     И они приглашают Греев на обед два-три раза в  течение  сезона,  а  для
усиления  любезности  дворецкому  Баф-фу  приказано  всякий   раз   нанимать
одноконный экипаж, чтобы привезти их  на  Портленд-Плейс,  а  потом  отвезти
домой.
     Разумеется, я слишком хороший друг  обеих  сторон,  чтобы  не  передать
Грею, какого мнения  о  нем  Голдмор  и  как  он  был  изумлен,  узнав,  что
безработный адвокат все-таки обедает. Фраза Голдмора насчет Грея даже  стала
ходячей шуткой среди нас, клубных остряков, и мы, бывало,  спрашивали  Грея,
когда он в  последний  раз  пробовал  мясо,  не  отнести  ли  к  нему  домой
каких-нибудь остатков от обеда, и вообще подтрунивали над ним на все лады.
     И вот как-то раз, возвратившись домой из  клуба,  мистер  Грей  сообщил
своей супруге удивительную новость: он пригласил Голдмора на обед.
     - Дорогой мой, как ты можешь так жестоко шутить? - с  дрожью  в  голосе
сказала миссис Грей. - Да ведь миссис Голдмор не уместится в нашей столовой.
     - Успокойтесь, миссис Грей; ее милость в  Париже.  Приедет  только  сам
Крез, а потом мы поедем в театр - в "Сэдлерс-Уэлз". Голдмор говорил в клубе,
что Шекспир, по его  мнению,  великий  драматический  поэт,  и  ему  следует
оказывать покровительство. От  таких  его  слов  я  воспылал  энтузиазмом  и
пригласил его к нам на банкет.
     - Господи! Чем же мы будем его кормить? У него два француза-повара,  ты
знаешь, еще миссис Голдмор всегда нам про них рассказывает, а сам он чуть не
каждый день обедает с олдерменами.
     На что Грей ответил ей, цитируя моего любимого поэта:

                         Простой баранины, о Люси,
                         Ты приготовь нам к трем часам:
                         Вкуснее и сочней, клянуся,
                         Не снилось блюда и богам.

     - Но ведь кухарка захворала; а ты знаешь, какой неприятный человек этот
Паттипан, кондитер...
     -  Молчи,  фрау!  -  воскликнул  Грей  густым  трагическим   басом.   -
Распоряжаться этим пиром буду я! Делай все так, как я  тебе  велю.  Пригласи
нашего друга Сноба разделить с нами  пиршество.  Я  же  беру  на  себя  труд
доставить все нужное.
     - Не трать много, Рэймонд, - попросила жена.
     - Успокойся, робкая подруга Не Имеющего  Практики.  Обед  для  Голдмора
будет вполне соответствовать нашим скудным средствам. Лишь повинуйся во всем
моим велениям.
     И, поняв  по  плутовскому  выражению  его  физиономии,  что  затевается
какая-то сумасбродная шалость, я с нетерпением стал ждать завтрашнего дня.



Глава XLII
        Снобы и брак

     Ровно в назначенный час (кстати, не могу здесь не  выразить  презрения,
ненависти и негодования по адресу жалких снобов, сенсации  ради  приезжающих
на обед в девять, когда их приглашали к  восьми.  Так  пусть  же  преследуют
таких негодяев отвращение  и  неприязнь  одних  честных  людей,  неодобрение
других и проклятие поваров - и мстят за общество, которое эти снобы попирают
ногами!), повторяю, ровно в пять  часов  -  время,  назначенное  мистером  и
миссис  Рэймонд  Грей,  -  можно  было  видеть  молодого  человека   изящной
наружности в новом фраке, чьи ровно подстриженные  бакенбарды  указывали  на
аккуратность, чья легкая походка  изобличала  стремительность  (ибо  он  был
голоден, как бывает всегда в обеденный час, в котором бы часу ни  обедал)  и
чьи  густые  золотистые  волосы,  вьющиеся  по  плечам,  выгодно  оттенялись
совершенно новым цилиндром стоимостью в четыре  шиллинга  девять  пенсов,  -
повторяю, можно было видеть этого юношу, направлявшегося по  Битлстоун-стрит
к Грейз-инну. Нет надобности говорить, что этой личностью был  мистер  Сноб.
Он-то, будучи приглашен к обеду, никогда не опаздывает.  Но  продолжим  наше
повествование.
     Хотя мистер  Сноб,  возможно,  льстил  себя  надеждой,  что  производит
сенсацию, выступая по Битлстоун-стрит со своей богато  позолоченной  тростью
(и действительно, даю честное слово, несколько пар глаз глядело на  меня  из
мастерской мисс Сквилсби - модистки с вывеской, что напротив Рэймонда  Грея,
- у нее еще в окне три шляпки из серебряной бумаги и две модных  французских
картинки, засиженные мухами), однако волнение, вызванное моим приходом, было
ничто в сравнении с тем, какое взбудоражило всю эту маленькую улочку,  когда
в пять минут шестого по ней  промчались  кучер  в  сырцовом  парике,  желтая
обивка и желтые лакеи, вороные кони и  блистающая  серебром  упряжь  мистера
Голдмора. Улица эта очень маленькая, с очень маленькими домами,  большинство
из них с очень большими медными дощечками, такими же, как у  мисс  Сквилсби.
Торговцы углем, архитекторы и землемеры,  два  врача,  один  стряпчий,  один
учитель танцев и, разумеется, несколько агентов по  продаже  домов  занимают
эти домики - маленькие двухэтажные  строения  с  маленькими  оштукатуренными
портиками. Карета Голдмора высилась чуть ли не  над  крышами:  вторые  этажи
могли бы пожать руку Крезу, покачивавшемуся на мягком сиденье; нее окна этих
вторых этажей в один миг заполнились детьми и  женщинами.  Были  там  миссис
Хаммерли в папильотках, миссис  Саксби  в  криво  надетой  накладке,  мистер
Риглз, который подглядывал сквозь кисейные занавески,  не  выпуская  из  рук
горячего  стакана  с  грогом,   -   словом,   был   большой   переполох   на
Битлстоун-стрит, когда карета мистера Голдмора подъехала  к  дверям  мистера
Рэймонда Грея.
     - Как это любезно с его стороны, что он  приехал  с  двумя  лакеями!  -
сказала маленькая миссис  Грей,  тоже  украдкой  разглядывая  карету.  Самый
огромный из слуг, спустившись со своего насеста, так стукнул  в  дверь,  что
едва не проломил ее. Все головы высунулись из окон;