Крамп, будучи нищим, оседлать Фортуну.
     Хагби  обязан  своим  возвышением  неизменному  терпению   и   учтивому
упорству. Это тихий, кроткий,  безобидный  человечек,  учености  которого  в
обрез хватает на то, чтобы прочитать какую-нибудь лекцию или дать  тему  для
сочинения  на  экзамене.  Он   сделал   карьеру,   оказывая   услуги   нашей
аристократии. Поучительно было видеть,  как  этот  бедняга  унижается  перед
племянником  какого-нибудь  лорда   или   всего-навсего   перед   крикливым,
сомнительной ре-нутации студентом, приятелем какого-нибудь лорда. Нередко он
угощал знатную молодежь самыми обильными и изысканными завтраками,  напускал
на себя аристократическую развязность и при самом серьезном направлении  ума
вел беседу об  опере  или  о  последней  охоте  с  гончими.  Любопытно  было
наблюдать Хагби в кругу юных вельмож - Хагби с его заискивающей  улыбкой,  с
его назойливой и неуклюжей фамильярностью. Он писал конфиденциальные  письма
родителям своих студентов, а бывая в Лондоне, почитал своим  долгом  сделать
им визит, чтобы выразить соболезнование  по  поводу  чьей-либо  кончины  или
поздравить с бракосочетанием, рождением наследника и т. п. - либо  приглашал
на обед этих родителей, приехавших навестить  сына  в  университете.  Помню,
одно письмо, которое начиналось с обращения "Ваша Светлость", целый  семестр
лежало у него на кафедре для того  только,  чтобы  мы,  студенты,  знали,  с
какими вельможами он состоит в переписке.
     Когда обучался в  университете  покойный  лорд  Гленливет,  безвременно
(всего лишь двадцати четырех лет от роду) сломавший себе шею  на  скачках  с
препятствиями, то этот милый юноша, проходя ранним утром мимо комнаты  Хагби
и увидев его сапоги, шутки ради наложил в них сапожного вару, что  доставило
невыразимые страдания достопочтенному мистеру Хагби, когда тот вздумал снять
их вечером, собираясь на обед к ректору колледжа Святого Криспина.
     Все  единогласно  приписали  эту  остроумнейшую   шутку   другу   лорда
Гленливета, Бобу Тиззи, который был известен такими выходками: он уже  успел
похитить колодезный насос нашего колледжа, спилить до основания нос у статуи
святого Бонифация, снять  вывески  с  четырех  табачных  лавочек,  выкрасить
лошадь старшего надзирателя в светло-зеленую краску и т. д. и т. п.; и Бобу,
который, разумеется, участвовал в деле и ни за  что  не  стал  бы  доносить,
грозило исключение из университета (а следовательно -  потеря  прихода,  где
ему было обещано место пастора), когда Гленливет благородно выступил вперед,
признался, что автор этой восхитительной jeu d'esprit {Шутки  (франц.).}  не
кто иной, как он, принес извинения воспитателю и  безропотно  согласился  на
временное исключение.
     Хагби плакал, когда Гленливет просил у  него  прощения:  ежели  бы  сей
знатный юноша стал пинками гонять его кругом двора, то его воспитатель, надо
полагать, был бы счастлив, - лишь  бы  за  этим  воспоследовало  покаяние  и
примирение.
     - Милорд, - говорил он, - в этом случае, да и во всех других,  вы  вели
себя как подобает джентльмену; вы оказали честь  университету,  так  же  как
впоследствии, я  уверен,  окажете  честь  сословию  пэров,  когда  юношеская
живость вашего характера с годами несколько умерится и  вы  будете  призваны
участвовать в управлении страной.
     И когда  его  милость  прощался  с  университетом,  Хагби  подарил  ему
экземпляр "Проповедей Семейству Вельможи" (Хагби был  когда-то  воспитателем
сыновей графа  Мафборо),  а  Гленливет,  в  свою  очередь,  презентовал  эти
проповеди Уильяму Рамму, более известному спортсменам под прозвищем "Любимец
Татбери", и ныне они красуются в будуаре миссис Рамм, позади распивочной,  в
увеселительном заведении "Бойцовый Петух и Шпоры" близ Вудстока, в  графстве
Оксфордшир.
     С началом летних вакаций  Хагби  прибывает  в  Лондон  и  поселяется  в
прекрасной квартире неподалеку от Сент-Джеймс-сквер; он  совершает  верховые
прогулки в Хайд-парке и с радостью встречает свою фамилию в утренних газетах
в списке лиц, присутствовавших на вечерах маркиза Фаринтоша и графа Мафборо.
Он состоит членом того же клуба, что и Сидни Скряггинс,  но,  в  отличие  от
последнего, выпивает там ежедневно бутылку кларета.
     Иногда, по  воскресеньям,  вы  можете  видеть  его  в  тот  час,  когда
отпираются двери кабаков и из  них  выходят  крохотные  девочки  с  большими
кружками портера; когда мальчики из сиротских  приютов  разносят  по  улицам
блюда с дымящейся бараниной и печеным картофелем; когда Шийни и Мозес  курят
трубки перед закрытыми ставнями своих  лавок  в  районе  Севн-Дайэлс,  когда
улицу заполняют толпы улыбающихся, разряженных  людей  в  нелепых  чепцах  и
пестрых ситцевых платьях, в измятых лоснящихся сюртуках и шелковых  жилетах,
на которых видны складки, ибо всю неделю они пролежали в комоде,  -  иногда,
повторяем, можно увидеть, как Хагби выходит из церкви  Святого  Джайлса  под
руку с немолодой полной дамой, которая  окидывает  окружающих  счастливым  и
гордым взглядом: она бесстрашно раскланивается с самим помощником пастора  и
шествует по Холборн-хиллу, где останавливается и дергает за ручку  звонка  у
дверей с вывеской: "Хагби, галантерейщик". Это - матушка его  преподобия  Ф.
Хагби, которая гордится сынком в белом  галстуке  не  меньше,  чем  римлянка
Корнелия гордилась своими Гракхами. А вот и старик Хагби замыкает шествие  с
молитвенниками под мышкой и с дочерью  Бетси  Хагби,  старой  девой,  -  сам
старик Хагби, галантерейщик и церковный староста.
     Наверху, в парадной  комнате,  где  стол  уже  накрыт  к  обеду,  висит
картинка, изображающая замок  Мафборо;  портрет  графа  Мафборо,  наместника
графства  Дидлсекс;  гравюра  колледжа  Святого  Бонифация,  вырезанная   из
какого-то альманаха, а также  силуэт  молодого  Хагби  в  берете  и  мантии.
Экземпляр "Проповедей Семейству Вельможи" стоит на  полке  рядом  с  "Долгом
человека",  отчетами  миссионерских  обществ   и   календарем   Оксфордского
университета. Старик Хагби знает  половину  этого  календаря  наизусть:  все
приходы,  подведомственные  колледжу   Святого   Бонифация,   фамилии   всех
профессоров, членов университетского совета и студентов.
     Бывало,  он  хаживал   на   молитвенные   собрания,   случалось   даже,
проповедовал и сам, до тех пор пока его сын не стал духовным  лицом;  но  не
так давно старика обвинили в ереси, и теперь он не знает пощады по отношению
к диссидентам.



Глава XV
        Университетские снобы

     Мне  бы  хотелось  заполнить   целые   тома   описанием   разнообразных
университетских снобов - так их было  много  и  с  такой  любовью  я  о  них
вспоминаю. Больше всего  мне  хотелось  бы  поговорить  о  женах  и  дочерях
некоторых  профессоров-снобов,  об  их  развлечениях,   привычках,   об   их
завистливости; об их невинных ухищрениях при ловле женихов; об их  пикниках,
концертах и званых вечерах. Мне  любопытно,  что  сталось  с  Эмили  Блейдс,
дочерью профессора Блейдса, преподавателя языка мандинго. Я  и  до  сих  пор
помню ее плечи; помню, как  она  сидела  в  кругу  молодых  джентльменов  из
колледжей Тела Христова  и  Кэтрин-холла,  одаряя  их  нежными  взглядами  и
французскими романсами под гитару. Вышли ли вы  замуж,  прекрасная  Эмили  с
прекрасными плечами? Какие прелестные локоны ниспадали на них в те  времена!
Какая у вас была талия! Какое обольстительное муаровое платье цвета  морской
волны! Какая камея величиной с плюшку! Тогда  в  университете  насчитывалось
тридцать шесть молодых людей, влюбленных в  Эмили,  и  никакими  словами  не
описать то сострадание, ту печаль и то  глубокое-глубокое  сожаление,  иными
словами, ту злость,  то  бешенство  и  ту  недоброжелательность,  с  которой
глядела на нее мисс Трампе (дочь Трампса, профессора флеботомии) за то,  что
Эмили не косила и лицо у нее не было попорчено оспой.
     Что же до юных университетских снобов,  то  я  становлюсь  уже  слишком
стар, чтобы говорить о них как о близких знакомых. Мои  воспоминания  о  них
отошли в далекое прошлое, почти такое же далекое, как времена Пелэма.
     В то время мы называли "снобами" грубоватых юнцов, которые  никогда  не
пропускали службы в часовне, носили короткие сапоги и панталоны без штрипок;
каждый божий день гуляли два часа по Трампингтон-роуд, добивались  стипендий
в колледже, а в столовой переоценивали свои силы. Мы слишком скоропалительно
выносили приговор юношескому снобизму. Человек  без  штрипок  выполнял  свой
долг и свое предназначение.  Он  покоил  престарелого  родителя,  пастора  в
Уэстморленде, и помогал  сестрам  открыть  школу  для  девиц.  Он  составлял
словарь  или  писал  трактат  о  конических  сечениях,  в   зависимости   от
наклонностей и таланта. Он  получал  звание  стипендиата,  а  потом  получал
приход и женился. Теперь он первое лицо  в  приходе  и  полагает,  что  быть
членом клуба "Оксфорд и Кембридж" - шикарная штука; прихожане  любят  его  и
храпят во  время  проповеди.  Нет,  нет,  он  не  сноб.  Не  штрипки  делают
джентльмена, и не короткие сапоги, как бы ни были они грубы, низводят его  в
ряды простолюдинов. Сып мой, ото  ты  сноб,  если  легкомысленно  презираешь
человека за то, что он выполняет свой  долг,  и  отказываешься  пожать  руку
честному малому, из-за того что на этой руке надета нитяная перчатка.
     В то время мы отнюдь  не  считали  предосудительным  для  кучки  юнцов,
которых еще секли всего три месяца назад и которым  дома  не  давали  больше
трех рюмок  портвейна,  засиживаться  допоздна  друг  у  друга  в  комнатах,
объедаясь ананасами и мороженым и наливаясь шампанским и кларетом.
     Теперь оглядываешься с каким-то изумлением на то, что называлось  тогда
"студенческой пирушкой". Тридцать юнцов  за  столом,  уставленным  скверными
сластями, пьют скверное вино, рассказывают скверные анекдоты, поют без конца
одну и ту же скверную  песню.  А  наутро  молочный  пунш,  курение,  ужасная
головная боль, отвратительное зрелище десертного стола,  застоявшийся  запах
табака - и в это самое время ваш опекун-священник заглядывает с  визитом,  в
чаянии найти вас погруженным в занятия  алгеброй,  и  видит,  как  служитель
отпаивает вас содовой водой.
     Были   и   такие   молодые   люди,   которые    презирали    мальчишек,
злоупотреблявших грубым гостеприимством студенческих  пирушек,  и  гордились
тем, что давали изысканные обеды на французский лад. Но и те, кто  устраивал
пирушки, и те, кто давал обеды, были снобами.
     Были у нас и такие снобы, которых  звали  "франтами".  Джимми,  который
часов в пять появлялся на людях разряженный в  пух  и  прах,  с  камелией  в
петлице, в лакированных сапогах и в свежих лайковых перчатках дважды в день;
Джессами, щеголявший своими "драгоценностями", - юный осел весь в сверкающих
цепочках, перстнях и  запонках;  Джеки,  который  каждый  день  торжественно
катался верхом по Бленгейм-роуд в бальных туфлях, белых шелковых чулках и  с
завитыми кудрями, - все трое льстили себя мыслью,  что  в  университете  они
законодатели  мод,  -  и  все  трое  представляли  собой   самые   противные
разновидности снобов.
     Разумеется, были и  снобы-спортсмены,  они  имеются  и  посейчас  -  те
счастливые создания, которых природа наделила любовью к жаргонным словечкам,
которые шатаются по конюшням, правят  почтовыми  каретами  перегон-другой  и
ранним утром расхаживают по двору в охотничьих  камзолах,  а  ночи  напролет
играют в кости и в карты, и никогда не пропускают скачек или бокса,  и  сами
участвуют в скачках без препятствий, и держат  бультерьеров.  Еще  хуже  них
были те жалкие людишки, которые терпеть не могли охоты, да она им была и  не
по средствам, и которые смертельно боялись даже двухфутовой канавы и все  же
охотились,  потому  что  не  хотели  отстать  от  Гленливета  и   Синкбарза.
Снобы-бильярдисты     и      снобы-гребцы      являются      разновидностями
снобов-спортсменов, и их можно найти не только в университетах.
     Кроме того, были у  нас  и  снобы-философы,  которые  ораторствовали  в
студенческих  говорильнях,  подражая  государственным  деятелям,  и   твердо
верили,  что  правительство  приглядывается  к  университету  с   намерением
подобрать там  ораторов  для  палаты  общин.  Были  и  дерзновенные  молодые
вольнодумцы, которые не поклонялись ничему и никому, кроме разве  Корана  да
Робеспьера, и вздыхали о тех днях, когда бледный образ священника  увянет  и
исчезнет, не устояв перед возмущением просвещенного мира.
     Но хуже всех университетских снобов те несчастные, которых  доводит  до
гибели желание подражать высшим. Смит знакомится в колледже с  аристократами
и стыдится своего папаши-торговца. У Джонса много родовитых друзей, в образе
жизни он подражает им, как  и  полагается  такому  веселому  и  беззаботному
малому, зато он разоряет своего отца, лишает сестру приданого, ломает  жизнь
младшему брату ради удовольствия принять у себя милорда или проехаться рядом
с сэром Джоном. И хотя Робинсону, быть может, очень нравится напиваться дома
так же, как он напивался в колледже, и  возвращаться  домой  под  присмотром
полисмена, которого он только что пытался сбить с ног, подумайте, каково это
для бедной старухи, его матери, вдовы отставного капитана, которая всю жизнь
урезывала себя ради того, чтобы этот веселый молодой  человек  мог  получить
университетское образование.



Глава XVI
        Литературные снобы

     Что-то он  скажет  о  литературных  снобах?  Вот  какой  вопрос,  я  не
сомневаюсь,  часто  задавала  себе  публика.  Как  же  он   может   пощадить
собственную  профессию?  Неужели  это  грубое   и   безжалостное   чудовище,
нападающее без разбора на аристократию, духовенство, армию  и  знатных  дам,
станет  колебаться,  когда  придет  время   egorger   {Зарезать   (франц.).}
собственную плоть и кровь?
     Мой любезный и превосходный  друг,  скажите,  кого  сечет  учитель  так
неукоснительно, как родного  сына?  Разве  Брут  не  отрубил  голову  своему
отпрыску? Хорошего  же  вы  мнения  о  нынешнем  положении  литературы  и  о
литераторах, ежели думаете, что кто-то из  нас  не  решится  заколоть  ножом
собрата по перу, если его смерть может оказаться хоть  чем-то  полезной  для
государства!
     Однако суть в том, что в литературной профессии снобов нет.  Оглянитесь
на все сословие британских литераторов, и, ручаюсь, вам не найти  среди  них
ни одного примера вульгарности, зависти или высокомерия.
     Все  они,  и  мужчины  и  женщины,  насколько  я  их  знаю,  отличаются
скромностью поведения и изяществом манер, все безупречны в  личной  жизни  и
честны по отношению к окружающему их обществу и друг к  другу.  Правда,  вам
иногда, быть может, случится услышать, как один литератор  поносит  другого,
но почему? Отнюдь не по злобе; вовсе не  из  зависти,  но  единственно  ради
правды и из чувства долга перед  обществом.  Предположим,  например,  что  я
добродушно укажу на какой-либо внешний недостаток моего друга мистера  Панча
и замечу,  что  мистер  П.  горбат,  что  нос  и  подбородок  у  него  более
крючковаты, чем у Аполлона  или  у  Антиноя,  которых  мы  привыкли  считать
образцами красоты: разве это доказывает, что я питаю злобу к мистеру  Панчу?
Ни в коей мере. Обязанность критика - отмечать не одни достоинства, но также
и недостатки, и он неизменно выполняет свой долг с  величайшей  мягкостью  и
прямотой.
     Всегда стоит выслушать мнение умного иностранца о  наших  нравах,  и  в
этом  отношении  мне  кажется  особенно  ценной  и   беспристрастной   книга
известного американца, мистера Н. - П. Уиллиса. В его "Жизнеописании Эрнеста
Клея",  видного  журналиста,  читатель  найдет  точное   изображение   жизни
популярного литератора в Англии. Для общества это всегда лев.
     Его ставят выше герцогов и графов; вся знать стекается,  чтобы  увидеть
его; не помню уж, сколько баронесс и герцогинь в него влюбляется. Но об этом
предмете нам лучше умолчать.  Скромность  не  позволяет  нам  назвать  имена
безнадежно влюбленных герцогинь  и  милых  маркиз,  вздыхающих  о  всех  без
исключения сотрудниках нашего журнала.
     Если кому-нибудь угодно узнать,  как  тесно  авторы  связаны  с  высшим
светом, то надобно только  прочитать  модные  романы.  Какой  утонченностью,
какой деликатностью проникнуты творения миссис Барнаби! В  какое  прекрасное
общество вводит нас миссис Армитедж! Она редко знакомит нас с кем-либо  ниже
маркиза! Я не знаю ничего восхитительнее картин  светской  жизни  в  "Десяти
тысячах в год", кроме разве "Молодого герцога" и  "Конингсби".  В  них  есть
какая-то скромная грация и светская  непринужденность,  свойственная  только
аристократии, уважаемый сэр, истинной аристократии.
     А какие лингвисты многие из  нынешних  писателей!  Леди  Бульвер,  леди
Лондондерри, сам лорд Эдвард - они  пишут  на  французском  языке  с  тонким
изяществом  и  непринужденностью,  что  ставит   их   неизмеримо   выше   их
континентальных соперников, из коих ни один (кроме Поль де  Кока)  не  знает
по-английски ни слова.
     И какой англичанин может читать без наслаждения романы  Джеймса,  столь
восхитительные по гладкости слога, - а игривый юмор, блестящий  и  небрежный
стиль  Эйнсворта?  Среди  других   юмористов   можно   перелистать   некоего
Джеррольда, рыцарственного защитника Ториев, Церкви и  Государства;  некоего
А'Бекета, отличающегося легкостью пера, но беспощадной  серьезностью  мысли;
некоего  Джимса,  чьим  безупречным  языком  и  остроумием,   свободным   от
шутовства, наслаждалась близкая ему по духу публика.
     Если говорить о критике, то, быть может, еще никогда не  было  журнала,
который столько сделал бы для литературы, как бесподобный "Куортерли ревью".
У него, разумеется, есть свои предубеждения, но у кого из нас их нет? Он  не
жалеет усилий ради того, чтобы опорочить великого человека  или  без  пощады
разделаться с такими  самозванцами,  как  Ките  и  Теннисон;  но,  с  другой
стороны, это друг молодых сочинителей, который  замечал  и  поддерживал  все
нарождающиеся таланты в нашей стране. Его любят решительно все. Кроме  того,
есть у нас еще "Блеквудс мэгэзин", замечательный своим скромным изяществом и
добродушием  сатиры;  в  шутке  этот  журнал  никогда  не  переходит  границ
учтивости. Он  -  арбитр  в  области  нравов  и,  ласково  обличая  слабости
лондонцев  (к  коим  beaux  esprits  {Остряки  (франц.).}  Эдинбурга  питают
законное презрение), никогда  не  бывает  грубым  в  своем  веселье.  Хорошо
известен   пламенный   энтузиазм   "Атенеума"   и   горький   смех   слишком
требовательной  "Литературной  газеты".  "Экзаминер",  быть  может,  слишком
робок, а "Зритель" слишком неумерен в похвалах, но кто станет придираться  к
таким мелочам? Нет, нет, критики Англии и писатели Англии как корпорация  не
имеют себе равных, и нечего выискивать у них недостатки.
     А  главное,  я  никогда  не  видел,  чтобы  литератор  стыдился   своей
профессии. Тому, кто нас знает, известно, какой дух братской любви  царит  в
нашей среде. Время от времени кто-нибудь  из  нас  выходит  в  люди:  мы  не
нападаем на него за это, не издеваемся над ним, но все до  единого  радуемся
его успеху. Если Джонс обедает у  лорда,  Смит  никогда  не  назовет  Джонса
льстецом и подхалимом. С другой стороны, Джонс, вращаясь среди сильных  мира
сего, отнюдь не кичится их обществом, но даже бросит герцога, с которым  под
руку шествует по Пэл-Мэл, чтобы подойти к бедняге Брауну, грошовому  писаке,
и поговорить с ним.
     Это чувство равенства и братства среди сочинителей всегда поражало меня
как одна из самых приятных особенностей нашего сословия. Именно потому,  что
мы знаем и уважаем друг друга, мы пользуемся  всеобщим  уважением,  занимаем
такое высокое положение в свете и безукоризненно  себя  держим  на  светских
приемах.
     Страна так  высоко  ценит  литераторов,  что