польду,  будет  посылать  из-за
границы письма в свою газету и в качестве члена британского парламента будет
ожидать приглашения на обед от каждой коронованной особы,  чьи  владения  он
посетит во время своей поездки.
     Далее назовем... но, чу! звонят в колокол, провожающим пора уходить, и,
сердечно пожав руку Снукса, мы сбегаем  на  дебаркадер,  махая  на  прощанье
рукой, в то время как величественный  пароход  рассекает  озаренные  солнцем
лазурные воды, унося груз снобов к чужим берегам.


Глава XXIX
        Континентальные снобы - продолжение

     Мы привыкли смеяться над французами за их склонность к хвастовству,  за
то,  как  невыносимо  они  кичатся  Францией,  славой,  императором  и  тому
подобным; и все же сдается мне, что по своему особого рода самодовольству  и
кичливости английский сноб не имеет себе равных. В тщеславии француза всегда
есть что-то напряженное. Он хвастает с такой горячностью, с такими воплями и
жестикуляцией, так громко кричит, что французы стоят во главе цивилизации, в
центре общественной мысли и т. д., что  нельзя  не  видеть,  как  в  душе  у
бедняги смутно мелькает подозрение: а может быть, он вовсе не то чудо, каким
себя провозглашает.
     У английского сноба, напротив, обычно нет ни  крикливости,  ни  громкой
похвальбы, но есть спокойствие глубочайшей убежденности.  Мы  лучшие,  самые
первые во всем мире и не собираемся этого доказывать: это аксиома.  И  когда
француз вопит: "La France, monsieur, la  France  est  a  la  tete  du  monde
civilise!" {Франция, сударь, Франция стоит во  главе  цивилизованного  мира!
(франц.)} - мы добродушно смеемся над горячностью  бедняги.  Мы  -  вот  кто
превыше всех в мире; мы так твердо в этом уверены, что когда  кто-то  другой
претендует на первенство, нам это только смешно.  Любезный  собрат-читатель,
скажите как честный человек, разве вы сами не того же мнения? Считаете ли вы
француза равным себе? Нет, не считаете; вы, доблестный английский сноб, сами
знаете, что нет: так же, быть может, как и  ваш  собрат-сноб,  ваш  покорный
слуга.
     И я склонен  думать,  что  именно  это  мнение  и  вытекающее  из  него
отношение англичанина к иностранцу, которого  он  удостаивает  визитом,  эта
убежденность в  собственном  превосходстве,  позволяющая  каждому  владельцу
английской шляпы высоко держать голову повсюду - от Сицилии  до  Петербурга,
вызывает к нам ненависть: за нее-то нас и ненавидят с такой  силой  во  всей
Европе, за нее больше, чем за все наши маленькие победы,  о  которых  многие
французы и испанцы и не слыхивали, за эту поразительную, неукротимую гордыню
островитян, которая одушевляет милорда в его дорогой карете,  точно  так  же
как и лакея Джона на запятках этой кареты.
     Если вы прочтете старые хроники войн с французами, то найдете там точно
тот же тип англичанина и тот же характер народа при Генрихе V, точно  ту  же
спокойную и властную манеру, что и у наших доблестных ветеранов, сражавшихся
во Франции и в Испании. Разве вы никогда не слыхали, как полковник Катлер  и
майор Слэшер беседуют о войне после обеда? Или как капитан Бордер  описывает
свою стычку с "Неукротимым"?
     - Черт возьми этих ребят, - говорит Бордер, - они  отлично  воюют.  Мою
атаку отбивали три раза, прежде чем я захватил корабль.
     - А эти чертовы карабинеры Мило, - говорит Слэшер, - что они сделали  с
нашей легкой кавалерией! - Этим выражается некоторое удивление, что французы
вообще могут устоять против англичан, и добродушное недоумение, что  у  этих
бешеных, тщеславных французишек в самом деле нашлось мужество сопротивляться
англичанам. Легионы таких англичан сейчас покровительствуют Европе, оказывая
любезность папе, снисходя к королю Голландии и удостаивая вниманием прусские
парады; когда  к  нам  приезжал  Николай,  который  привык  ежедневно  перед
завтраком производить смотр четверти миллиона усатых солдат, мы повезли  его
в Виндзор и показали ему целых два полка по семь сотен  англичан  в  каждом,
словно говоря: "Вот, мой милый, полюбуйся на них. Это англичане, и они  тебя
когда хочешь побьют, как  говорится  в  детской  песенке".  Английский  сноб
давным-давно утратил всякий скептицизм и может вполне добродушно  потешаться
над чванными янки или  над  дурачками-французишками,  которые  считают  себя
идеалом человеческой породы. Это они-то, еще чего!
     К таким мыслям я пришел, слушая разговор одного  старика  в  "Отель  дю
Нор" в Булони, человека, видимо, того же сорта, что и  Слэшер.  Он  вышел  к
завтраку и уселся за стол с сердитым выражением налитого кровью  лица  цвета
семги, задыхаясь в туго стянутом галстуке с поперечными полосками: белье  на
нем и все прочее обмундирование было до  того  накрахмаленное  и  безупречно
чистое, что всякий сразу мог  признать  в  нем  любезного  соотечественника.
Только наш портвейн и другие замечательные  традиции  могли  породить  столь
наглую, столь тупую, столь джентльменскую фигуру. Через некоторое  время  он
обратил на себя наше внимание, проревев разъяренным голосом: "О!" {Воды! (от
франц. "eau").}
     Все  обернулись  на  это  "о",  решив,  что  полковник,  судя  по   его
физиономии, терпит невыносимые муки, но лакеи поняли его лучше и, ничуть  не
тревожась, принесли полковнику чайник. "О", видимо,  означает  по-французски
кипяток. Полковник полагает, что великолепно говорит по-французски  (хотя  и
презирает этот язык от души). Покуда он  глотал  дымящийся  чай,  который  с
бульканьем  и  хлюпаньем  проходил  в  пересохшее  горло  ветерана,  к  нему
присоединился приятель, весь сморщенный  и  в  черном,  как  смоль,  парике,
видимо, тоже полковник.
     Оба старых воина,  покивав  друг  другу  головой,  скоро  приступили  к
завтраку и разговорились, а нам повезло: мы  подслушали  кое-что  о  прежних
войнах и о приятных перспективах  будущей  войны,  которую  старики  считали
неизбежной. Оба они  презирали  французский  военный  флот,  фыркали  на  их
торговый флот; объясняли, как, случись война, был бы сразу  выстроен  кордон
(да, кордон, черт возьми) из судов вдоль всего побережья и как (черт возьми)
они мигом высадились бы на том берегу и задали бы французам хорошую  трепку,
такую же, как в ту войну, черт возьми. В общем, грохочущая канонада брани не
умолкала во все время их разговора.
     В зале сидел француз, но так как он прожил в Лондоне не  больше  десяти
лет, то не говорил по-английски, и суть их  беседы  не  дошла  до  него.  "О
родина моя! - сказал я себе. - Не удивительно, что тебя так любят! Если бы я
был французом, как бы я тебя ненавидел!"
     Этот грубый, невежественный и брюзгливый  задира-англичанин  появляется
во всех городах Европы. Одно из самых тупых созданий на земле,  он  попирает
ногами Европу, проталкивается плечом в галереи и соборы, топчется во дворцах
в своем накрахмаленном мундире. В церкви и в театре, на  празднестве  или  в
картинной галерее его лицо никогда не меняется. Тысяча восхитительных зрелищ
проходит перед его налитыми кровью глазами, но ничто на него  не  действует.
Множество блестящих картин жизни и нравов развертывается перед  ним,  но  не
трогает  его.  Побывав  в  церкви,  он  объявляет,  что  молиться  в  ней  -
унизительное суеверие, как будто его алтарь -  единственный,  перед  которым
можно молиться. Он ходит в картинные галереи, но в искусстве смыслит меньше,
чем французский чистильщик обуви.  Искусство,  природа  проходят  перед  его
тупыми глазами, но в этих глазах нет ни искры  восхищения  -  ничто  его  не
трогает, разве только, если на пути ему встретится вельможа  из  вельмож,  и
тогда этот чопорный, надменный, самодовольный и непреклонный английский сноб
становится смиренным, как лакей, и гибким, как арлекин.



Глава XXX
        Английские снобы на континенте

     - Какая польза от телескопа лорда Росса? - воскликнул  как-то  на  днях
мой друг Панвисский. - Он  всего  только  дает  вам  возможность  видеть  на
несколько тысяч миль дальше. То, что считалось раньше простыми туманностями,
оказывается весьма значительными звездными системами, а за  ними  вы  видите
другие туманности, и более сильный телескоп покажет, что это опять звезды, и
эти звезды, сверкая и мигая, уходят все дальше в бесконечность. - И тут  мой
друг  Пан,  глубоко  вздохнув,  словно  сознаваясь  в  своей   неспособности
взглянуть в лицо бесконечности, смиренно откинулся на спинку кресла и залпом
осушил большой бокал кларета.
     Я же (как и другие великие люди, поглощенный одной идеей)  подумал  про
себя, что звезды подобны снобам: чем больше вы наблюдаете эти  светила,  тем
больше их видите - то в туманных скоплениях, то едва различимо,  то  ярко  и
отчетливо, пока они не сольются, мерцая, в бесконечном сиянии и не померкнут
в неизмеримо далекой тьме. Я - словно ребенок, играющий на  морском  берегу.
Когда-нибудь появится философ с телескопом, какой-нибудь великий  снобограф,
установит законы великой науки, которая пока для нас не более чем забава,  и
определит, разграничит и классифицирует то, что в настоящее  время  является
лишь зыбкой теорией, приблизительной, хотя и эффектной гипотезой.
     Да,  невооруженным  глазом  можно  проследить  только  очень  немногие,
простейшие разновидности снобов. Я иногда думаю, не обратиться ли к  публике
и  не  созвать  ли  конгресс  ученых,  подобный  тому,   что   собирался   в
Саутгемптоне, чтобы каждый внес свою лепту и прочел  доклад  на  эту  важную
тему. Ибо что  могут  сделать  в  одиночку  немногие  отдельные  лица,  даже
применительно к предмету, который нас сейчас интересует? Английские снобы на
континенте - правда, их во  сто  тысяч  раз  меньше,  чем  на  нашем  родном
острове, но даже  и  этих  немногих  чересчур  много.  Можно  разве  поймать
отдельный экземпляр то тут, то там. Единицы  ловишь,  тысячи  ускользают.  Я
заметил всего трех: нынче утром они встретились мне  во  время  прогулки  по
веселому приморскому городку Булони.
     Есть  тут  беспутный  английский  сноб,  Рафф,  который  таскается   по
estaminets и cabarets: {Распивочным и кабачкам (франц.).}  он  распевает  во
все горло "До утра не пойдем  мы  домой!"  и  будит  полуночное  эхо  мирных
европейских городов, выкрикивая жаргонные английские словечки. Пьяный,  весь
обросший,  он  шатается  по  набережной,  когда   прибывают   пакетботы,   и
опрокидывает по рюмочке за стойкой тех заведений, где у него есть кредит. Он
развязно болтает по-французски: такими, как он,  полны  долговые  тюрьмы  на
континенте. В бильярдных он играет на бильярде, по утрам его можно видеть за
картами  и  домино.  Его  фамилией  подписаны  бесчисленные  векселя;  очень
возможно, что когда-то эта фамилия принадлежала  почтенному  семейству,  ибо
английский беспутный сноб, по  всей  вероятности,  начал  с  того,  что  был
джентльменом, и по ту сторону пролива у него  живет  отец,  которому  стыдно
слышать имя своего сына. Этот сын даже в лучшие дни не раз обманывал старика
родителя, оставил сестер без приданого, обокрал младших братьев.  Теперь  он
существует  на  средства  жены:  она  прячется  в  мрачной  каморке,   чинит
поношенные платья и кое-как перешивает старье для детей, - самая  несчастная
и жалкая из женщин.
     Бывает так, что эта бедная женщина и ее дочери робко бегают по  урокам,
обучая английскому языку и музыке, или делают тайком вышивки,  чтобы  добыть
гроши на pot-au-feu; {Суп с мясом и овощами (франц.).} тогда  как  беспутный
Рафф либо прогуливается по набережной, либо опрокидывает рюмку за  рюмкой  в
кафе. Несчастная женщина до  сих  пор  каждый  год  производит  на  свет  по
ребенку, и, вечно притворствуя, старается уверить дочерей в том, что отец  у
них - порядочный человек, и прячет  этого  скота  с  глаз  долой,  когда  он
возвращается домой пьяный.
     Все эти бедные загубленные души иногда собираются вместе:  у  них  есть
свое общество, на которое просто  жалко  смотреть,  -  такие  у  них  убогие
претензии  на  благородство,  такие  натянутые  попытки  веселиться,   такие
грустные шутки, так дребезжит их разбитое фортепьяно: ах, тоска берет видеть
и слышать все это! Когда жена беспутного капитана  Раффа  вместе  со  своими
бледными дочерьми угощает грошовым чаем жену  тунеядца  Дидлера  и  обе  они
беседуют о прошлых временах и  о  том  блестящем  обществе,  которое  у  них
бывало, и едва слышно поют романсы по истрепанным старым нотам, - как раз  в
то время, когда они развлекаются на свой лад, - вваливается капитан  Рафф  в
грязной шляпе  набекрень,  и  сразу  же  вся  мрачная  комнатка  наполняется
смешанным запахом табака и водки.
     Разве не всякий, кому приходилось бывать за границей, встречал капитана
Раффа? Имя его время от времени во  всеуслышание  поминает  чиновник  шерифа
Гемп; но и в Булони, и в Париже,  и  в  Брюсселе  живет  столько  людей  его
склада, что, держу пари, меня обвинят в грубых личных нападках за то, что  я
его вывел в  этом  очерке.  Отправляют  в  ссылку  и  не  таких  закоренелых
негодяев; гораздо более порядочные люди сейчас вертят  ножную  мельницу,  и,
хотя мы самый благородный, самый великий, благочестивый и нравственный народ
в  мире,  я  все-таки  желал  бы  знать,  где  именно,  кроме   Соединенного
Королевства, к долгам относятся как к забаве, а торговцам приходится терпеть
эту господскую потеху? Во Франции считается позорным иметь долги.  В  других
европейских странах вы никогда не  услышите,  чтобы  люди  хвастались  своим
мошенничеством, и не найдете ни одной тюрьмы в крупном  европейском  городе,
где не сидели бы в большем или меньшем числе мошенники-англичане.
     На европейском континенте  нередко  встречается  сноб,  еще  опаснее  и
противнее этого явного бездельника: моих юных друзей-снобов,  путешествующих
по Европе, следует особо предостеречь на его  счет.  Мошенник  капитан  Легг
тоже джентльмен, как и беспутный Рафф, только, может быть, выше  сортом.  Он
тоже обобрал своих родных, но на большую сумму, и смело отказывается платить
по тысячным векселям, тогда как Рафф трясется при виде долговой расписки  на
какие-нибудь десять фунтов. Легг всегда обедает в  самой  лучшей  гостинице,
носит отличные жилеты и холеные усы, разъезжает по городу в нарядной бричке,
а бедняга Рафф хлещет простую водку  и  курит  дешевый  табак.  Удивительное
дело, что мошенник Легг, которого так часто  разоблачают  и  которого  знают
везде, до сих пор живет припеваючи. Он бы давно пошел ко дну, если бы не  та
постоянная и пылкая любовь к  аристократам,  которой  отличаются  английские
снобы. Не один молодой человек среднего сословия,  отлично  зная,  что  Легг
мошенник и плут, все же позволяет ему жить на свой счет, тянется к  светской
жизни, восхищаясь всеми денди  высшего  полета  и  стремясь  показываться  в
публике рядом с сыном лорда; он рад платить, пока пользуется его  обществом.
Не один почтенный отец семейства, узнав,  что  сын  ездит  верхом  вместе  с
капитаном Леггом, сыном лорда Леванта,  бывает  польщен,  что  его  подающий
надежды отпрыск вращается в таком хорошем обществе.
     Легг   вместе   со   своим   другом,   майором    Мазиком,    совершают
профессиональный тур по Европе, и, когда нужно, они всегда тут  как  тут.  В
прошлом году мне рассказали, что к моему  молодому  знакомому  из  Оксфорда,
мистеру Маффу, который отправился наблюдать жизнь  на  карнавальном  балу  в
Париже, подошел англичанин, не знавший ни слова "на этом чертовом языке", и,
услышав, что Мафф прекрасно говорит по-французски, попросил его  объясниться
с официантом, с которым имел недоразумение  из-за  выпивки  и  закуски.  Это
такое счастье, сказал незнакомец, видеть честное английское лицо, и, кстати,
не знает  ли  Мафф,  где  тут  можно  хорошо  поужинать?  Итак,  они  вдвоем
отправились ужинать, и как бы вы думали, кого  они  там  встретили,  как  не
майора Мазика? А там Легг представил Мазика, а там знакомство пошло на  лад,
а там они сыграли и в карты, и т. д., и т. д. Год за годом десятки Маффов  в
разных городах мира становятся жертвами Легга и Мазика. История эта не нова,
а прием обольщения до такой степени устарел и так нехитер, что  надо  только
удивляться, как люди еще попадаются на удочку; по двойной соблазн  порока  и
аристократизма слишком силен для  молодых  английских  снобов,  и  эти  юные
простодушные жертвы ловятся на него каждый день. Наш истинно английский сноб
не пожалеет себя хотя бы ради чести получать пинки и  платить  за  светского
человека.
     Мне нет нужды упоминать о таком очень  обыкновенном  английском  снобе,
который прилагает отчаянные усилия познакомиться  с  высшей  континентальной
аристократией,  как,  например,  старый  булочник,   который   поселился   в
Сен-Жерменском предместье и принимает одних только карлистов  и  французских
дворян с титулом не ниже  маркиза.  Все  мы,  конечно,  можем  смеяться  над
претензиями этого чудака, - мы, которые дрожим перед вельможей, если он  наш
соотечественник. Но, как вы сами говорите, мой славный и честный  сноб  Джон
Буль, французский маркиз с двадцатью поколениями предков совсем не  то,  что
наш английский пэр; а кучка обнищавших немецких Fiirsten {Князей (нем.).}  и
итальянских Principi {Князей (итал.).} пробуждает только презрение в  чистой
душе британца.  Зато  наша  аристократия  -  дело  совсем  другое.  Это  они
настоящие правители мира, настоящая старая знать, подлинная,  без  подделки.
Снимите шапку, Сноб; на колени, Сноб, и преклоняйтесь!



Глава XXXI
        О провинциальных снобах

     Наскучив городом, где закрытые  ставни  в  домах  моих  знатных  друзей
наводят на меня уныние во время прогулок, боясь даже сидеть в  клубах,  этих
обширных пустынях Пэл-Мэл и утруждать своей особой клубных  лакеев,  которые
могли бы, если б не мое присутствие, отправиться за город на охоту, я  решил
совершить небольшую поездку в провинцию  и  отдать  несколько  визитов,  что
давным-давно пора было сделать.
     Мой первый визит был к отставному  майору  морской  кавалерии  Понто  в
Мангельвурцельшире. Майор в маленьком  фаэтоне  встречал  меня  на  станции.
Такой экипаж, конечно, не совсем годился для  катанья  в  Парке,  но  вполне
подходил скромному человеку (как отзывался о себе  Понто)  с  многочисленным
семейством. Мы ехали среди свежей зелени  полей  и  живых  изгородей,  среди
веселых английских пейзажей: большая дорога, гладкая и чистая, как  аллея  в
парке вельможи, была  прелестно  расчерчена  квадратами  тени  и  солнечного
света. Поселяне к белоснежных блузах улыбались нам, поспешно  снимая  шляпы,
когда мы проезжали мимо. С порогов деревенских домиков нам  кланялись  дети,
краснощекие, как яблоки в садах у  их  родителей.  В  отдалении  там  и  сям
поднимались голубые колокольни; и когда  цветущая  жена  садовника  отворила
перед нами белые ворота рядом с увитой плющом сторожкой и, миновав  стройные
ряды елей и  вечнозеленых  кустарников,  мы  подъехали  к  дому,  грудь  моя
вздохнула свободно и радостно, чего никогда не  могло  быть  в  прокопченной
городской атмосфере.
     "Здесь, - воскликнул я  мысленно,  -  все  дышит  покоем,  довольством,
счастьем.  Здесь  я  избавлюсь  от  снобов.  Их  не  может   быть   в   этой
очаровательной Аркадии".
     Страйпс, слуга майора (бывший капрал в его доблестном корпусе),  принял
у меня портплед и изящный маленький подарок, который я привез из города  для
умиротворения миссис Понто: треску и устрицы от Гроуза в корзине величиной с
хороший гроб.
     Дом Понто "Мирты и Лавры" (как окрестила его миссис  П.)  являет  собой
сущий рай. Он весь заплетен плющом, повсюду там окна-фонари и  веранды.  Его
окружают уступы волнистой лужайки с цветочными  клумбами  самых  прихотливых
форм, с зигзагами дорожек, усыпанных гравием, и живописные, хотя и сыроватые
заросли миртов и вечнозеленой калины, которые  и  дали  ему  новое  имя.  Во
времена старого доктора Понто он назывался просто  "Бычий  Загон".  Из  окон
моей спальни, куд