о знаю, что скажу! - заворковал Макс. - Ирочка-то, Ира...
   - Что Ира? - нахмурилась царственная Нина Николаевна.
   - Опять с этим... - хихикнул Макс. -  Ну  с  тем,  да  вы  помните...
Бедная девочка... Просто котеночек! Мерзавка, опять спуталась... А вот и
она!
   Нина Николаевна мимоходом оглядела фигуры, спешащие по летному  полю,
и холодно отвернулась. Ее отношения с младшей дочерью  оставляли  желать
лучшего.
   Но все это  потом,  потом...  Сейчас  главное  -  отбыть  официальное
мероприятие, в которое ее втравили, угрожая именем президента.
   Распорядитель, худощавый господин в крупных  очках  и  с  красноватым
ринитным носом, приблизился, чтобы дать последние наставления.
   - Нина Николаевна,  все  как  договаривались...  Сначала  рукопожатие
официальных лиц, потом идете вы...  Легкие  объятия,  можно  троекратный
поцелуй  -  это  очень  по-родственному  и  очень  по-русски.  Несколько
приветственных слов, улыбка... Далее госпожа Касабланка направляется  на
деловой обед с президентом, и вы  свободны.  Прессу  мы  организовали  -
только проверенные  издания,  подконтрольные  правительству.  Все  будет
подано  без  лишней  шумихи,  мы  на  всех  этапах  курируем   освещение
правительственных визитов.
   - Хорошо, только не ждите,  чтобы  я  кинулась  ей  на  шею!  -  Нина
Николаевна окатила распорядителя мрачным взглядом, будто ледяной  водой.
Но тому от подобных  взглядов  было  ни  тепло,  ни  холодно.  Он  таких
взглядов перевидал на своем веку...
   -  Конечно  нет!  Это  же  не  предусмотрено  протоколом,  -   кивнул
распорядитель и в ту же секунду незаметно растворился в толпе.
   Тем временем хаотически  клубящаяся  группа  людей  на  летном  поле,
повинуясь неведомым  указаниям,  вдруг  организовалась  нужным  образом.
Метрах в двадцати возле трапа возвышался премьер-министр с переводчиком,
за ним маячила охрана. В спину охране дышал посол Гонсалвиш с  супругой,
а  далее  располагалось  семейство.  Тарабриных  со  свитой   в   образе
навязчивого  Макса.  Арьергард  встречающих   составляли   репортеры   и
операторы, выискивавшие нужный ракурс для съемок.
   Тем временем чернокожий стюард на трапе вытянулся во фрунт. Из-за его
спины показалась фигура в белом. Это была госпожа президент.
   - Костюмчик у нее от Шарля Кастельбажака, не  иначе!  -  Дарья  жадно
впилась в белую фигуру среди серых пиджаков свиты. - И пальтишко подбито
шкурой барса! Наверняка натюрель!
   - Не такая уж она и черная, мерзавка! - хихикнул ей на ушко  Макс.  -
Она совсем не похожа на...
   Он не договорил - старшая Тарабрина взглядом заткнула ему рот.
   Макс еще раз мелко хихикнул и стушевался. Он влюбленно впился  взором
в лицо своей повелительницы и одними губами шепнул:
   - Волнуется, божественная... Царица снов моих... Боится, гадина!
   Трясется вся, аж губы под  помадой  побелели!  А  чего  этой  старухе
бояться, кроме смерти?
   По  трапу  с  официальной  торжественностью  спустилась   африканская
делегация.
   Премьер-министр, осанистый господин с  физиономией  профессионального
бабника, любезно осклабился и сделал шаг навстречу.
   - Приветствую вас на российской земле, - гулко произнес  он,  пожимая
руку высокой гостье.
   Переводчик за его спиной чуть слышно прошелестел перевод.
   Гостья улыбнулась,  обнажив  великолепные  белые  зубы,  и,  отчаянно
нарушая   протокол,   по   которому   независимо   от    лингвистической
образованности   дипломатов   разговор   между   ними   должен   вестись
исключительно при  посредстве  переводчиков,  на  чистом  русском  языке
произнесла:
   - Здравствуйте!
   Оркестр грянул  гимн.  Защелкали  затворы  фотоаппаратов,  засверкали
вспышки, загорелся красный глазок кинокамеры.  Историческое  рукопожатие
русского премьер-министра и главы  республики  Нгола  зафиксировали  все
ведущие мировые и отечественные информационные агентства.
   Официальное приветствие на этом было закончено.
   - А сейчас у нас небольшой  сюрприз,  -  неожиданно  тепло  улыбнулся
премьер-министр. Его бархатный голос зазвучал интригующе.  -  Мы  знаем,
что вас, госпожа президент, связывают с  Россией  не  только  военные  и
политические связи, но и родственные...
   Глаза   собеседницы   удивленно   расширились,   ресницы    испуганно
встрепенулись. Она поняла, кого он имел в виду, но  была  совершенно  не
готова к этому.
   Распорядитель незаметно  махнул  рукой,  толпа  шевельнулась,  чьи-то
умелые руки вытолкнули вперед Нину Николаевну с опрокинутым лицом.
   Возникла напряженная пауза, которую следовало немедленно прервать.
   Распорядитель мягко поддел старшую Тарабрину под локоток, справедливо
полагая, что  именно  она  должна  играть  главную  скрипку  в  семейном
концерте.
   Нина Николаевна с трудом взяла себя в руки. Кашлянула. Гордо вскинула
голову. В приветливой улыбке приподняла брюзгливо  опущенные  углы  губ.
Сделала шаг навстречу. С отрепетированной  сердечностью  протянула  руки
вперед.
   - Добро пожаловать, дорогая Лара, - произнесла она.  Казалось,  будто
она играет сцену из роли, слова которой давно забыты, а записи утрачены.
Она играла простую русскую  женщину,  приветствующую  в  родных  пенатах
путешественницу. Она играла саму себя, такую, какой ее знала вся страна,
- величественную, великодушную, сердечную.
   Гостья из далекой африканской  страны  приняла  эту  игру  за  чистую
монету.
   Неожиданно ее глаза влажно блеснули, а лицо, на смуглой коже которого
проступила землистая бледность, осветилось сердечной улыбкой.
   - Здравствуй, дорогая бабушка,  -  произнесла  ее  превосходительство
госпожа Касабланка и прижалась губами к щеке пожилой женщины.
   Наезд телевизионной камеры. Хаотические вспышки фотоаппаратов. Улыбка
премьер-министра. Шепот распорядителя:
   - Все, Нина Николаевна... Уходите, спасибо, все отлично...
   Серые суконные фигуры умело оттеснили Тарабрину на задний план. Рядом
послышался дребезжащий смешок вездесущего Макса, который чувствовал себя
как рыба в воде в любой пикантной ситуации.
   -   Пожалте   ручку,   госпожа   президент!    Королева!    Позвольте
представиться, Макс Руденко, в  некотором  роде  актер.  Божественная!..
Просто царица! Какие глазки! Позвольте засвидетельствовать...
   Охране стоило больших усилий оттереть назойливого ухажера за кулисы.
   Итогом их дружных усилий для Макса  стали  несколько  свежих  синяков
вдобавок к десятку старых, которыми его давеча одарили недоброжелатели.
   Вскоре правительственный кортеж, воя сиренами и сверкая проблесковыми
маячками, умчался  по  направлению  к  городу.  С  ними  уехал  и  посол
Гонсалвиш со своей супругой. Потрясенная семья Тарабриных погрузилась  в
вишневый лимузин, презент одного из поклонников матери, и тоже уехала.
   Оркестранты нестроевым шагом двинулись к автобусу, грея замерзшие  на
ветру руки, красные, точно раковые клешни. Служители  скатывали  дорожку
возле трапа.
   На поле остался только один Макс. Потирая ушибленные бока, он изрыгал
проклятия:
   - Мерзавцы,  гады!  Черножопые  обезьяны!  Меня,  русского  человека,
какие-то негры избили! Да  я  им  яйца  откушу  и  брошу  на  сковородку
жариться! В зоопарк сдам в клетку с гориллами! Гниды, сволочи, уроды!
   Обнаружив, что его оставили не только  черные  уроды,  но  и  любимая
покровительница, Макс окончательно расстроился. С  мечтой  добраться  до
города в тепле и неге комфортного автомобиля пришлось  проститься.  Макс
отряхнулся, как мокрая собака, и жадно облизнулся. Глазки его  угрожающе
сверкнули.
   - Ладно, мерзавка, так-то ты мое добро помнишь, - грозно просипел он,
адресуясь к уехавшей пассажирке вишневого  лимузина.  -  Еще  пожалеешь,
толстая старая климактеричка. Грымза коммунальная!
   В аэропорту Макс нашел свободный таксофон и, обиженно  шмыгая  носом,
прижал к уху трубку.
   - Сладенький мой! - задушевно пропел он. - Прелесть моя!  Узнал?  Сон
очей моих! Отарик, ты гений! Но ты мерзавец, как родному тебе  говорю...
Дрянь ты эдакая... Знаешь новости  про  нашу  старую  злобную  дуру?  Не
знаешь? Денежек  немного  подбрось,  тогда  расскажу.  Ты  умрешь!  Твои
читатели сдохнут от восторга.
   Редактор на рога встанет! Чессное слово,  отдам!  Представь,  у  этой
твари объявилось черномазое отродье...
   И Макс, воровато прикрывая ладонью рот  с  плохими  зубами,  принялся
торопливо описывать события уходящего дня.

Часть первая

НИНА

Глава 1

   Максу Руденко, актеру-неудачнику, было уже за пятьдесят. Когда-то  он
добровольно принял роль  мальчика  на  побегушках  при  Нине  Николаевне
Тарабриной, играл ее больше тридцати лет  и  в  конце  концов  полностью
сжился с ней.
   В молодости он начинал хорошо. Фигура у него  была  колоритная,  лицо
запоминающееся, а буйные кудри обещали  ему  лавры  первейшего  дамского
любимца.
   Однако всю его кинематографическую карьеру испортила  одна  крошечная
роль в знаменитом фильме кинорежиссера Тарабрина "Волки здесь не ходят".
Там он снялся в роли суетливого шепелявого  идиота,  брызжущего  слюной.
Роль ему, безусловно, удалась, идиот у него получился как живой, в ткань
фильма Руденко вписался идеально, зрители его запомнили и даже как будто
полюбили в этой роли. Именно это сгубило бедного Макса.
   Как часто первая  роль  определяет  всю  дальнейшую  судьбу  молодого
начинающего актера! Коль удалось сыграть красавца  -  все,  отныне  тебе
пожизненно суждено играть сладких любовников с плотоядной ухмылкой. Если
снялся в роли эксцентричного бездельника и  картина  понравилась  -  все
подряд эксцентричные бездельники твои. Амплуа - великая и страшная вещь.
Таким образом, после первой роли Максу было суждено играть исключительно
пришепетывающих слюнявых идиотов.
   Но где, скажите на милость, набрать столько шепелявых идиотов в нашем
кинематографе, да еще чтобы на гонорары от них можно было существовать?
   Итак, ролей  не  было.  Однако  сам  Макс  был!  Макс  хотел  кушать,
одеваться, нравиться девушкам. Он хотел блистать в кино. Его узнавали на
улицах и даже порой  просили  автограф,  но  разве  это  была  настоящая
актерская слава, о которой он бредил душными ночами?
   Макс зачастил в дом  Тарабриных.  Шел  1972  год.  В  то  время  Иван
Тарабрин был еще жив, но режиссер уже пил запоем, все глубже  погружаясь
в пучину творческого кризиса. Жена его, Нина Николаевна,  которой  тогда
было чуть за тридцать, разрывалась между детьми и  мужем.  Старшей  Даше
едва исполнилось пять, Ире - два. Дети требовали неусыпного внимания, но
муж требовал еще большего участия, чем  дети,  -  за  мужем  нужно  было
следить, чтобы он не ускользнул из дома и не  напился.  Нина  Николаевна
выгоняла из дома настырных собутыльников,  обихаживала  детей.  Режиссер
пребывал в таком состоянии, что бутылка  водки  могла  запросто  свалить
коренастого сибиряка, некогда хваставшегося своим исполинским здоровьем.
   Макс Руденко сочувственно предлагал свою помощь женщине,  горевшей  в
чаду домашнего хозяйства, как в адском  пламени.  Радуясь  добровольному
помощнику, Нина Николаевна отправляла его в детскую возиться с детьми, а
сама бросалась варить щи.
   Макс проходил в комнату, сюсюкал с Дашей, играл с  ней  в  прятки  и,
пока  девочка,  уже  тогда   не   отличавшаяся   излишними   умственными
способностями, с закрытыми глазами честно считала до  десяти,  незаметно
прятал приготовленную водку под матрас младшей Ирочке.
   Потом он ловил  в  коридоре  озверевшего  от  затянувшейся  трезвости
Тарабрина и заискивающе выспрашивал у него:
   - Иван Сергеич, когда следующий фильм  снимать  будете,  ролишку  мне
дадите? Хоть маленькую ролишечку, а? Малепусенькую, сладкий вы мой, а?
   - Пошел вон, болван, - злился  невыносимо  свирепый  в  трезвом  виде
Тарабрин. - Вот пристал!
   - Ну, дайте,  а,  драгоценный?  А  ведь  у  меня  для  вас  подарочек
приготовлен, - интригующе подхихикивал Макс, обнимая за талию Тарабрина,
голова которого едва доходила ему до плеч.
   - Ну, дам, дам... - стонал режиссер.  При  мысли  о  "подарочке"  его
глаза начинали плотоядно блестеть, руки дрожали от  нетерпения.  -  Где?
Где подарочек-то?
   - Ирочка ваша, ну прямо цветочек душистый, ангельчик прямо, -  громко
восхищался Макс и, наклонившись  к  уху  своего  заклятого  благодетеля,
шептал с интонацией змея-искусителя:
   -  В  кроватке  Ирочкиной  подарочек-то  мой.  Только  вы   уж   так,
потихоньку, чтоб женушка не заметила.
   Режиссер с трясущимися руками бежал в детскую за "подарочком", а Макс
громко кричал его супруге:
   - Ниночка свет Николаевна, солнышко мое!  В  магазинчик  не  надо  ли
прогуляться? Скажите только, я мигом.
   Нина Николаевна, отрываясь от  таза,  где  пузырилось  намоченное  со
вчерашнего дня детское белье, устало соглашалась:
   - Сходи, Макс, сходи... Ой, что бы я без  тебя  делала?  Добровольный
помощник отправлялся в  магазин,  а  после  его  ухода  Нина  Николаевна
обнаруживала мужа нализавшимся вдрызг и самолично била его своей могучей
рукой.
   - Ирод! - кричала она, не стесняясь соседей, посвященных  в  интимные
тайны звездной семьи. - Опять наклюкался,  бесстыжий!  Сил  моих  больше
нет!
   Нина Николаевна плакала, грозилась уйти  от  мужа  с  детьми,  однако
никуда не уходила. Ну куда  может  уйти  актриса  от  своего  режиссера?
Только к другому режиссеру. А где его взять, свободного-то? Вон  сколько
актрисулек мечтают хоть какого завалященького охомутать, в сторону  Вани
так и стригут глазами, так и стригут...  Любая  готова  под  знаменитого
Тарабрина лечь, ничего не требуя взамен. Кроме роли, конечно. И стопарик
нальют, и спать положат... А как же она? Куда она с детьми-то?
   Приходил Макс с кефиром. Нина плакала у него на плече, жаловалась  на
мужа. Руденко сочувственно гладил ее круглое теплое плечо.
   - Ниночка, солнышко мое, дайте ручку почеломкать.  -  Он  прижимал  к
губам ее распаренные, красные  от  стирки  руки.  -  Божественной  формы
ручки, и вся вы божественная... Как же мы нашего Иван Сергеича  оставим,
а? Пропадет же он без вас. И без меня тоже...
   Режиссер Тарабрин уже почти тридцать лет как умер, а приставучий Макс
Руденко все еще таскался в его дом и на правах старинного  друга  шептал
комплименты, целовал ручки, наушничал, сплетничал. Он сообщал  последние
слухи, называл Нину Николаевну божественным солнышком, пресмыкался перед
красивой, но не  слишком  умной  Дашей,  побаивался  своенравную  Иру  и
зарабатывал на хлеб тем, что подбирал крошки с чужого стола.
   Даша относилась к нему так,  как  относятся  к  привычной  мебели,  -
пренебрежительно, с  бессознательным  чувством  собственности.  Она  как
должное   принимала   цветистые   комплименты    Макса,    беззастенчиво
эксплуатировала его, посылая по собственным  надобностям  в  магазин,  и
вообще манипулировала им как хотела. Казалось, она вообще видела  в  нем
не человека, а лишь удобную привычную вещь.
   Макс  безропотно  выполнял  ее  поручения,  принимая  при  этом   вид
осчастливленного раба. Наверное, он загодя предвидел, что Дарья, девушка
с необыкновенными внешними данными, далеко пойдет. Ведь Нина Николаевна,
душечка наша, свет земли, все же не вечная-то, уйдет - после нее  главой
династии  Дашка  останется.  А  она  к  Максу  привыкла,  как  к  своему
мизинчику. Ну куда она без него? И отдавать больно, и оставить жалко...
   С  младшей  дочкой  отношения  у  Макса  не   складывались.   Еще   с
младенчества, с того времени, когда Макс прятал бутылку для  отца  в  ее
кроватке, Ира  возненавидела  его  яростно  и  безотчетно.  Едва  только
научившись связно выражать свои мысли, она вынесла определение  "Макс  -
гадкий" и в дальнейшем не изменила своего  мнения.  Ира  была  не  очень
красива: невысокая, скуластая, с цепким взглядом. У нее  были  небольшие
глаза неопределенного серо-зелено-коричневого цвета, того  переменчивого
оттенка, который принято называть "среднерусским". Характером она была в
отца - решительная, жесткая, скрытная.
   Стараясь приручить младшую девочку, Макс  пытался  распространить  на
нее щупальца своего навязчивого влияния, однако потерпел  сокрушительное
фиаско. В ответ на его сюсюканье  Ира  молча  обжигала  его  насмешливым
взглядом своих переменчивых глаз.
   - Сладкая моя! - Руденко тянулся губами к ручке восьмилетней девочки,
к некрасивой ручке в вечных цыпках, с обкусанными ногтями и воспаленными
заусенцами.
   Девочка вызывающе прятала руку за спину и, щуря  непостижимые  глаза,
отвечала:
   - Это у нас Дашка сладкая, дядя Макс. А  я  очень  даже  горькая,  ты
просто еще не распробовал.
   Макс в  отчаянии  отступал  и  бессильно  шептал  про  себя:  "Дрянь,
мерзавка, крысенок с грязной попкой, вшивое отродье..."  Глаза  его  при
этом смотрели умильно-ласково.
   - Да брось ты ее! - измученно роняла Нина Николаевна, устав от вечных
пикировок дочери с Руденко, единственным верным другом, оставшимся подле
нее в трудную минуту.
   После смерти Тарабрина, смерти неожиданной, нелепой,  скоропостижной,
когда семья  внезапно  оказалась  без  средств  к  существованию,  когда
родственники и верные друзья, что некогда  клялись  в  любви  до  гроба,
после поминок  разбрелись  в  неизвестном  направлении,  когда  знакомые
оставили своим вниманием растерянную  вдову,  лишь  один  Макс  сохранил
верность семье режиссера.
   Как и раньше, при жизни Тарабрина, он являл  чудеса  преданности.  Он
бегал в магазин за  кефиром,  пел  дифирамбы  красоте  Нины  Николаевны,
целовал ручки "сладкой" Дашеньке и опасливо старался приручить звереныша
Ирочку.
   Нина Николаевна диву давалась. От Макса она никак не ожидала подобной
верности, в глубине души считая его интерес к своей семье шкурным. "Роль
высиживает", - всегда  усмехалась  она.  Ну  и  пусть  высиживает,  ведь
задаром в этом мире ничего не дается, так пусть хоть отслужит эту роль!
   Но вот режиссер умер, ролей не стало, и, казалось бы, интерес Макса к
семье своего "благодетеля" должен был угаснуть навек. Но не тут-то было!
   Наоборот,  своим  бескорыстным  дружеским  участием  Макс,  казалось,
старался  компенсировать  могильный  холод,  воцарившийся  в   небольшой
квартирке Тарабриных после смерти хозяина.
   Вдова была поражена. Пришлось признаться самой  себе,  что  она  была
необъективна к Максу. Она даже однажды  повинилась  перед  ним  в  этом,
хлебнув лишнего на поминках.
   Время шло к двенадцати ночи, девочки мирно посапывали в кроватках,  а
измученная дневной усталостью и острой вдовьей  тоской  Нина  Николаевна
сидела  за  столом,  печально  подперев  пухлую   щеку   своим   крепким
крестьянским кулачком. Макс курил, из вежливости стараясь пускать дым  в
форточку.
   - Прости, Макс, - внезапно вырвалось у Нины. -  Я  раньше  так  плохо
думала о тебе. А ты этого, оказывается, совсем не заслуживаешь.
   - А что именно вы обо мне думали, дражайшая? - спросил  Руденко  чуть
погодя. В голосе его угадывалась тщательно ретушируемая насмешка.
   Нина Николаевна протяжно, по-бабьи вздохнула. Искусанные  от  вдовьей
боли губы неожиданно дрогнули.
   - Я думала, что и ты тоже, как эти... - тоненько  всхлипнула  она.  -
Налетели,  точно  воронье,  заклевали...  А  поняли,  что  ко   мне   не
подступиться, все дружно снялись  и  улетели  в  один  момент,  оставили
меня... Всю исклеванную...
   Клубы сизого дыма сквозняком вытягивало в форточку. Макс  не  отвечал
своей благодетельнице, однако слушал внимательно, стараясь не пропустить
ни слова.
   Между тем Нину Николаевну словно прорвало, и жалобы полились из  нее,
точно вода, обрушившая преграду:
   - Плясали вокруг меня, обещали горы златые... Только чтобы я рукописи
Ванины продала... А потом поняли, что не стану я памятью мужа торговать,
- и всех точно корова языком слизнула! - Бурные рыдания вырвались из  ее
груди. - Когда Ваня еще жив был, из нашего дома  не  вылезали.  Попойки,
разговоры,  ухаживания...  Мне  на  ухо  комплименты   пели,   наперебой
сним