го Юрку. Она по-прежнему ходила  за  Ниной  как  тень,
носила ей кофту прохладными вечерами, ждала, когда та вернется с ночного
свидания.
   За время съемок в дружной компании киношников, как на подбор  молодых
и жадных до  жизни,  образовалось  несколько  таких  же  временных  пар,
коротавших вместе теплые ночи. Но  если  у  остальных  все  было  как-то
несерьезно, временно, то у Юры с Ниной было как раз наоборот.
   Они решили пожениться осенью, когда будут получены деньги за  съемки,
- будет на что свадебку сыграть.
   - Сначала съездим к моим, в Ленинград, а потом уж к твоим, в Киев,  -
распорядилась Нина.  Она  сразу  же  взялась  играть  первую  скрипку  в
зарождавшейся семье, а Юра с радостью уступил ей эту роль.
   Перед молодыми сразу же встал вопрос, где  жить.  Нина  только-только
закончила третий курс в Москве, а Юра учился в Киеве.
   - Сам понимаешь, в столице возможностей больше,  пробиться  легче,  -
объясняла жениху Нина.
   - А где мы будем жить? - спросил Юра. Нина вздохнула. Надежды на  то,
что молодоженам  выделят  комнату,  были  нулевые.  Значит,  нужно  было
снимать жилье, а  это  -  деньги.  Денег  было  не  так  много,  а  ведь
предстояла свадьба, большие расходы...
   - В Киеве можно жить у моей тетки, - заметил Юра. -  Она  с  радостью
нас примет. И Нина согласилась.
   Жених дочери пришелся  по  душе  Нининой  маме.  Только  что  это  за
профессия для мужчины - артист! Но зато не пьет, на собственной  свадьбе
рюмку вина целый вечер мусолил, аж перед гостями было стыдно. А  уж  как
Нинку-то любит! Души не чает, опекает, точно фарфоровую статуэтку.
   Матери Нины в жизни не досталось даже малого  кусочка  из  того,  что
называется женским счастьем. Она по-хорошему позавидовала дочери и  даже
всплакнула на плече будущего зятя. Отец Нины погиб в войну,  семья  жила
бедно, впятером в одной комнате,  сумрачной  и  узкой,  как  гроб.  Мать
работала сначала уборщицей в  конторе  заготснаба,  потом  судомойкой  в
министерской столовой, ей некогда было устраивать личную жизнь.
   На собственной  свадьбе  Нина  казалась  уверенной  в  своем  будущем
обязательном счастье. Она заливисто хохотала, привычным  широким  жестом
откидывая на спину толстую косу,  с  удовольствием  танцевала,  от  души
вбивая каблуки в дощатый пол, и тщетно пыталась заглушить в душе  тайный
страх перед будущим.
   Едва гости разошлись и молодых оставили наедине, она  обхватила  мужа
руками и, краснея под тонким покровом  пудры,  прошептала,  взволнованно
морща пухлые губы:
   - Ты знаешь, я хотела  тебе  сказать...  -  Раковину  уха  защекотало
горячее дыхание. - У нас скоро будет... Угадай что!
   Юра ожидающе округлил глаза. Нина умело, по-актерски тянула  время  -
он должен сам догадаться, должен! Он должен без подсказки,  с  полуслова
понять, что она хочет сообщить ему, ведь  с  сегодняшнего  он  не  чужой
человек, которому нужно все объяснять, - он ее муж!
   -  Ну,  догадайся  сам!  -  капризно  протянула  она.  Какой  же   он
невнимательный к ней. А еще муж называется... Ничего не замечает!
   - Говори, не томи.
   Она сказала... Бросила ему в лицо то, что так мучило ее  в  последнее
время. Реакция Юры была неожиданной. Нина удивленно увидела блестевшие в
его глазах тихие слезы.
   - Ты что, дурачок! - растерянно пробормотала она. -Ты что?..
   Она тормошила его, а он только стыдливо отворачивался, пряча лицо.  А
потом неохотно выдавил:
   - Я так боюсь... За тебя и за  него...  -  Он  имел  в  виду  их  еще
неродившегося ребенка. - Вдруг с тобой что-нибудь случится...  И  с  ним
тоже... Я боюсь!
   - Дурачок! - натужно улыбнулась Нина, прижимаясь к нему.  -  Конечно,
он будет счастлив! А как же иначе?
   Внутри нее поднималось подсознательное раздражение. Вместо того чтобы
самой насладиться ролью утешаемой, она  утешает  его.  Наверное,  именно
тогда она впервые усомнилась в их будущем совместном счастье. Как еще  у
них все сложится?..
   Через полгода, когда  молодая  семья  наконец  перебралась  в  теплый
хлебосольный Киев, у Сорокиных родилась девочка, которую назвали Катей.
   Молодожены поселились у родной  тетки  Юры,  незамужней  бухгалтерши.
Тетя с утра до вечера пропадала на работе и была рада, что  ее  одинокое
жилище скрашивало хоть чье-то живое присутствие.
   Из-за беременности Нине пришлось  отложить  учебу  на  неопределенный
срок.
   Но ее это отчего-то не волновало. В последнее время на  нее  снизошло
какое-то тупое, равнодушное состояние, с которым не было охоты бороться.
Ее внешность в последнее время претерпела разительные изменения. По лицу
пошли рыжие пятна, придававшие ей болезненный вид, коса поредела, а зубы
во рту стали крошиться.
   Тошноты, которую так ярко живописуют романы, не было,  а  вместо  нее
Нину охватило какое-то  отвратительное  студенистое  спокойствие,  редко
нарушаемое внешними обстоятельствами. Лишь  однажды  эти  обстоятельства
пробились через известковый панцирь тотального равнодушия.
   Фильм "Красный закат над Днепром", на который  было  потрачено  целое
лето, без сучка  без  задоринки  прошел  все  высшие  инстанции.  Вскоре
состоялась  премьера  в  столичном  кинотеатре  "Октябрь".  Нине   очень
хотелось попасть на премьеру, но из-за своего состояния поехать  она  не
могла. Кутькова (она была на  премьере)  писала  ей,  что  фильм  вызвал
единодушный восторг  зрителей  в  зале.  Что  все  артисты,  исполнявшие
главные  роли,  сразу  же  получили  заманчивые  предложения  от  лучших
режиссеров,  что  Нину  ждали  в  Москве,  чтобы  предложить  ей  что-то
грандиозное. Что режиссер Партизанов, о котором критики наперебой  выли,
что он гений, ждал ее, Нину, для проб  на  главную  роль  в  экранизации
Достоевского, но потом был вынужден пригласить другую актрису.  О  своей
судьбе Кутькова скромно умолчала.
   Прочитав письмо, Нина вдруг бросилась собирать вещи. Юра  застал  ее,
когда она тащила к двери тяжеленный чемодан.
   - Ты куда? - оторопел он.
   -  В  Москву,  -  поведала  Нина,  глотая  внезапные  слезы.  -  Меня
Партизанов - сам Партизанов! - зовет пробоваться  на  роль.  Я  не  могу
упускать такой шанс. Я должна ехать!
   - Куда ты в таком состоянии! С ума сошла! Юра отобрал у нее  чемодан,
запер  входную  дверь.  Нина  стояла  перед   ним   жалкая,   безобразно
расползшаяся, с огромным животом, колыхавшимся из стороны в  сторону,  с
порыжевшим   некрасивым   лицом   и   поредевшими   блеклыми   волосами,
заправленными за уши.
   - Я должна ехать, - упрямо повторила она. - Такой шанс бывает  раз  в
жизни!
   Юра попытался утешить жену, но та лишь с ненавистью оттолкнула его.
   - Ты просто завидуешь мне! - зло бросила она ему в  лицо.  -  Тебе-то
ничего не предложили!
   Она  еще  долго  выкрикивала  какие-то  резкие,  сердитые  слова,  но
небывалый  взрыв  энергии  в  конце  концов  утомил  ее.  Она  бессильно
опустилась на стул. Муж сел рядом  с  ней  и  тихо  гладил  руку,  шепча
ласковые глупости.
   - Ну и ладно, - неожиданно вымолвила Нина, склоняя  голову  на  плечо
мужа.   -   Ну   не   снимусь   я   у   Партизанова   в   этом   фильме,
подумаешь...Главное, чтобы у нас с тобой было хорошо.
   У Юры отлегло от сердца.
   Но Нина кривила душой. Она сама не верила своим словам.  Пройдет  еще
год-полгода - и  про  нее  все  забудут,  никто  не  вспомнит  удачливую
дебютантку.
   Надо было оставаться в Москве, с запоздалым  раскаянием  поняла  она.
Здесь, в провинциальном Киеве, снимается едва  ли  несколько  фильмов  в
год, а удачных из них вообще единицы. Вот в Москве -  там  жизнь  кипит.
Там бы она не пропала из виду!
   Жалеть было поздно.
   Долгие зимние дни Нина проводила одна, тупо сидя перед окном.  У  Юры
жизнь бурлила и  кипела:  какие-то  театральные  постановки,  кинопробы,
нужные встречи или просто дружеские посиделки то и дело отрывали его  от
молодой скучающей жены. Тетка  целыми  днями  находилась  на  работе,  а
вечером шмыгала в свою комнатку тихо, как мышка, чтобы  не  дай  бог  не
потревожить молодых.
   Муж являлся домой далеко за полночь, как правило, чуть  навеселе.  Он
стыдливо протискивался в комнату, сжимая  в  руке  букетик  желтых,  как
фурацилин, мелких хризантем. Он покупал всегда желтые, потому что  среди
цветочной скудости поздней осени, среди бордовых, зеленоватых  и  белых,
пушистых,  как  болонка,  хризантем,  желтые  цветы,   предвещавшие   по
народному поверью разлуку, можно было сторговать очень дешево.
   Нина не спала, ворочаясь в постели. Ей мешал живот. Он  давил,  мешал
повернуться, не давал лечь вниз лицом, как она любила. Грудь распирала и
ныла, оставляя на белье мокрые, жесткие после высыхания  пятна.  Ее  все
угнетало:  чужой  незнакомый  город,  чужая  постель,  чужая   квартира,
собственное тело, неожиданно предавшее ее и ставшее  внезапно  чужим,  и
особенно - муж, тоже казавшийся чужим и враждебным.
   Глупо улыбаясь,  Юра  прокрадывался  в  полутьме,  слабо  разжижаемой
проточным светом фонарей, и щекотал лицо жены  купленным  букетом.  Нина
неожиданно злилась, отшвыривала цветы.
   - Спать мешаешь! - раздраженно говорила она,  в  голосе  ее  звенела,
переливалась искренняя обида. - Заявился черт-те когда...
   - Прости, Нинусик, - виновато шлепал губами Юра.  -  Сама  понимаешь,
Витька гонорар получил, ну, пригласил посидеть, отметили...
   - Ты  что-то  празднуешь,  а  я  целый  день  одна,  -  с  ненавистью
произносила Нина. -  Случись  со  мной  что,  некому  будет  даже  врача
вызвать!
   - Прости, Нинусик, - ласково лепетал  Юра,  пытаясь  обнять  округлые
горячие плечи жены. - Ну, прости...
   Нина  зло  отталкивала  его  голову  с  мокрыми  мягкими   губами   и
принималась демонстративно  рыдать  в  подушку  привычными  слезами,  не
причинявшими ей ни душевных мук, ни раздражения.
   Теперь Юра всегда был в роли виноватого, даже когда была виновата она
сама.
   - Ну что ты? - недовольно спрашивала Нина, если  он  приходил  против
ожидаемого рано. - Я ничего не успела сготовить.
   - Ничего, - смущенно потирал руки  Юра,  -  мне  бы  только  хлебушка
перехватить. Я ничего, я подожду...
   А Нина все не находила себе места от странного томления. Ей казалось,
что ее жизнь скомкали, как ненужный листок бумаги,  свернули  в  упругий
катышек и забросили далеко за шкаф. И вот этот катышек лежит там в пыли,
ненужный, забытый, и не живет, не умирает - существует!
   Однажды она случайно, от знакомой, узнала, что на киностудии Довженко
запускается многосерийный фильм, где есть роль как  раз  для  нее,  роль
пылкой партизанки, которая в последней  серии  ценой  собственной  жизни
спасает эшелон с продовольствием. Она знала, что на эту роль еще  никого
не пригласили, искали нужный типаж.
   Неумело закрасив рыжину на лице, взбив волосы и утянув по возможности
живот, Нина помчалась на студию, чувствуя, что этот шанс  она  не  может
упустить.
   Второй режиссер удивленно уставился на пожилую, как  ему  показалось,
женщину, которая вошла, уточкой переваливаясь с ноги на ногу.
   - Вы к кому? - испуганно  спросил  он,  опасаясь,  что  это  одна  из
безвременно оставленных режиссерских пассий, пришедшая качать права  или
возвращать неверного любовника - случай частый и вполне  обыкновенный  в
актерской среде.
   Но, к его удивлению, "тетка", тяжело дыша, произнесла:
   - Я Нина Колыванова. Теперь  Сорокина.  Помните  "Красный  закат  над
Днепром"? Я там играла Настену. Я на пробы пришла. Мне сказали, что...
   - Но у нас  нет  для  вас  ничего,  -  испуганно  пробормотал  второй
режиссер.
   - Мне сказали, что на роль партизанки Зоей у вас еще  никого  нет,  -
настаивала Нина. - Я бы могла... Я уже играла такие  роли...  Вы  видели
"Красный закат над Днепром"?
   - Нет... Но не в этом дело. Вы нам не  подходите,  -  мягко  произнес
режиссер. -  Нам  нужна  молодая  девушка  с  горящими  глазами,  а  вы,
простите...
   Сколько вам лет? К тому же вы в положении...
   - Ах, это, - досадливо махнула рукой Нина и указала пальцем на живот:
   - Через месяц этого уже не будет. Когда начинаются съемки? Я успею.
   Режиссер замялся и наконец сообразил,  как  отвязаться  от  настырной
дамы.
   Он участливо улыбнулся:
   - Спасибо, мы уже утвердили актрису на эту роль.
   Нина понимала, что ей врут в лицо, но поделать  ничего  не  могла.  В
слезах она вернулась  домой,  без  памяти  рухнула  на  диван.  В  таком
состоянии ее и обнаружил муж.
   - Что случилось? - участливо склонился он над ней.
   - Ненавижу! Ненавижу! - Она оборотила к нему залитое слезами  лицо  и
сжала кулаки с такой  силой,  что  костяшки  пальцев  побелели.  -  Тебя
ненавижу, его ненавижу! - Она ткнула кулаком в живот, в ответ он заходил
ходуном. - Вы мне всю жизнь испортили!
   - Ну-ну, что ты! - ласково проговорил Юра,  нежно  гладя  руку  жены.
Лицо его страдальчески сморщилось, на  глазах  выступили  слезы.  -  Это
пройдет!
   - Нет, не пройдет! - зло выкрикнула Нина. - Не  пройдет!  Никогда  не
пройдет! Кому я теперь буду нужна, такая... Вся жизнь ушла ни за грош...
   Уронив  голову  на  подушку,  она  тягуче,  протяжно  зарыдала.   Юра
сочувствующе шептал какие-то утешительные бестолковые слова.
   Нина провела ночь точно в бреду, а под утро неожиданно  почувствовала
себя совсем плохо. У нее болел живот, болело все  внутри,  болела  душа.
Хотелось выскользнуть из бренной оболочки неуклюжего тела и без  оглядки
бежать куда глаза глядят. Увы, это было  невозможно!  Боль  разрасталась
волнами,  захлестывала  ее,  заставляя  выгибаться  дугой,  метаться  по
комнате, стонать и посылать проклятия всему свету.
   Проснувшаяся от ее стонов тетка Юры наконец догадалась вызвать врача,
и под утро обессиленную рыдающую Нину, полную безотчетного  ужаса  перед
происходящим, увезли в роддом.
   Через неделю на студии  Довженко,  где  царила  привычная  суматошная
неразбериха, все еще искали актрису на роль Зоей. Второй режиссер сбился
с ног.
   Он  уже  замучился  рассортировывать  кандидаток  в   партизанки   по
гримерным, отыскивать им костюмы, раз  за  разом  объяснять,  что  нужно
делать. Он был совсем измочален, когда в коридоре нос к носу  столкнулся
с худой измученной девушкой.' Она показалась ему смутно знакомой.
   Девушка выглядела смертельно бледной, однако глаза ее горели странным
огнем. Вот этот горячечный взгляд и остановил режиссера.
   - Где-то я вас уже  видел,  -  смущенно  пробормотал  он.  -  Вы  уже
пробовались?
   - Еще нет, - сказала Нина.
   Как раз освободилась одна из гримерок.
   - Переодевайтесь, - кивнул режиссер. Она сделала все чисто.  Вошла  в
кадр, умело изобразила пылающий взгляд, зачитала  слова  о  ненависти  к
оккупантам и любви к поруганной родине. Это была несложная роль.
   - Кажется, то, что нужно, - удивленно пробормотал второй режиссер. Он
еще не верил, что его мучения наконец закончились.
   "Главный" тоже остался доволен.
   - Годится, - кивнул он. -  Только  уж  очень  она  какая-то  бледная,
худая, глаза запавшие какие-то... Как будто больна.
   Но это ничего, подумал он, это даже хорошо. Круги под глазами как раз
кстати. Будто бы они от конспектирования "Капитала" бессонными ночами.
   - Мы сообщим, когда вас утвердят, - сказал он девушке, которая стояла
перед ним, нервно комкая бахромчатый край платка. - Идите.
   Она покорно кивнула и,  нетвердо  ступая,  вышла,  прикрыв  за  собой
дверь.
   Все стихло, а  потом  вдруг  раздался  грохот,  словно  упало  что-то
тяжелое.
   Когда испуганные  члены  съемочной  группы  выскочили  за  дверь,  то
наткнулись на лежащее ничком тело.
   Претендентка на роль Зоей находилась в глубоком обмороке.
   Только тогда второй режиссер наконец узнал в ней  ту  самую  "глубоко
беременную тетку", что приходила на студию ровно неделю назад.
   Когда  Нина  добралась  домой,  был  уже  поздний  вечер.   Она   еле
переставляла ноги от слабости, но вместе с тем была  безмерно  счастлива
своим робким успехом.
   Она отворила дверь и привидением  застыла  в  дверях.  Муж  ходил  по
комнате с ребенком на руках и ласково баюкал дочь. В голосе его  звучала
нежность.
   Оглянувшись на шум, он увидел жену. Потом  осторожно  вынул  изо  рта
засыпавшего ребенка бутылочку и,  перегнувшись  через  поручни,  опустил
крошечный сверток в кроватку.
   - Где ты была?
   - На пробах. Меня взяли, - шатаясь от слабости, проговорила Нина.
   Бессильные пальцы  распутывали  узел  платка,  расстегивали  пуговицы
неожиданно ставшего слишком большим пальто.
   - Ты с ума сошла, - прошипел Юра, стараясь  кричать  тихо,  чтобы  не
разбудить дочь, - бросила ребенка одного и ушла. А если бы с ней  что-то
случилось? Если бы она умерла?
   - Ничего же не случилось,  -  пожала  плечами  Нина.  Юра  пристально
взглянул в ее бледное лицо, потом с силой тряхнул ее за плечи:
   - Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?! А? Ты же мать! Когда я пришел,
она лежала вся  мокрая,  синяя  от  крика,  голодная.  Я  думал,  у  нее
судороги, вызвал врача...
   (Дело было так: он в панике вызвал врача, пришла  толстая  необъятная
тетка,  быстро  успокоила  ребенка,  брызнув  в  рот  сладкой  воды,   и
посмеялась над неопытным отцом:
   - Ну и папаши теперь пошли! Не больная ваша девочка, а голодная.
   Кормить ее надо! Где мать? Работает, что ли?
   - Работает, - кивнул Юра, смущенно тупя глаза.)
   - ...Я думал, с тобой что-то случилось, а ты,  оказывается,  была  на
пробах!
   Нина спокойно заправила за ухо  непослушную  прядь  и  проговорила  с
вызовом:
   - Да, была! И меня, между прочим, взяли! А ты просто мне завидуешь  и
потому злишься!
   Юра как-то странно посмотрел на нее,  отвернулся  и  молча  вышел  из
комнаты, плотно притворив дверь.
   Нина бессильно опустилась на пол. У нее кружилась голова,  от  голода
поташнивало, грудь распирало  прибывшее  молоко.  Она  чувствовала  себя
отвратительно, и физически и морально, стыдясь  собственной  несомненной
не правоты. И в то же время она с обидой думала:
   "Ну, подумаешь, вышла на минутку. Я же хотела быстро, я не знала, что
все так затянется. Если бы не дурацкий обморок в  студии,  я  бы  успела
вовремя...
   А все-таки меня взяли, взяли, взяли!"
   При этих словах она почувствовала  себя  по-настоящему  счастливой  -
кажется, впервые после замужества.

Глава 4

   Первые дни она плакала оттого, что ей было страшно. Привычная  мягкая
темнота вокруг нее, комфортная и уютная, которую  она  воспринимала  как
некий микрокосмос, полностью освоенный, изведанный,  безопасный,  -  эта
темнота внезапно кончилась, внезапно она взбунтовалась и исторгла ее  из
своих глубин.
   Это было ужасно! Тревожные провозвестники грядущих перемен  появились
еще накануне. Тогда снаружи, за мягкой упругой перегородкой, послышались
резкие крики.  Удобное  ложе  содрогалось  от  темных  аукающих  звуков,
которыми была полна тьма.  Комфортный  привычный  мрак  неожиданно  стал
враждебным. Он сдавливал ее в своих жестоких объятиях, будто перемалывал
в глубине неизвестной машины, пытался исторгнуть  вовне.  А  ей  так  не
хотелось покидать мягкое, уютное ложе,  где  она  бесконечно  плавала  в
сладких, расцвеченных смутными ожиданиями снах!
   Она  плакала,  не  желая  покидать  полностью  освоенное,   привычное
обиталище. Однако все свершилось против ее воли.
   Первое, что поразило ее при входе в иной, враждебный  и  неизведанный
мир, был агрессивный режущий свет, от которого она  тихонько  заскулила,
расправляя слабые, еще не до  конца  сформировавшиеся  легкие.  А  потом
вместо ласковой теплоты материнского лона ее окружил проникавший в самую
душу холод.
   Холод - и одиночество. Даже не столько  холод,  сколько  одиночество,
доминирующее над всеми остальными знаками и красками Вселенной.
   Она лежала на столе,  захлебываясь  от  ужаса  перед  предстоящим  ей
холодным,  светлым,  неминуемым  одиночеством.   Она   закрывала   слабо
оресниченные  щелочки  глаз,  чтобы  не  впустить