- выкрикнула  Катя  обидчиво.  -  И  мне  не  в  чем
раскаиваться! Они меня ненавидят и поэтому засадили в  тюрьму.  Пусть  я
сдохну здесь, но раскаиваться не буду! Так им и надо!
   Адвокат  удивленно  приоткрыл  рот,   собираясь   вновь   разразиться
нравоучительной тирадой, но Катя зло перебила его:
   - Прикажите дежурному отвести меня обратно в  камеру.  Мне  не  нужен
адвокат. Повторяю, я ни в чем не виновата!
   Старичок недоуменно пожал  плечами  и  принялся  собирать  бумаги  со
стола.
   - Ну и дура! - резюмировала веселая  Зинка,  выслушав  ее  горделивый
рассказ. - Адвокат - штука полезная. Если бы ты с ним получше  обошлась,
он бы мог передавать во время встреч  сигареты,  конфеты  или  еще  чего
потребуется. Так все делают.
   - Он мне не нужен! - упрямо повторила Катя. - И вообще, я не курю!
   - Зато мы курим! - усмехнулась Свиря. - Да и ты, голуба,  без  курева
здесь долго не протянешь. Душу-то надо  чем-то  греть,  особенно  зимой.
Чифирек да сигарета - без этого на зоне не проживешь, - со знанием  дела
заметила она.
   Толстая, с отвисшей грудью  и  бегающими  глазками  Фиса  внимательно
вслушивалась в разговор,  неприятно  блестя  маленькими  глазками.  Фису
накануне перевели из соседней камеры, как обычно без объяснения причины.
И сразу же среди арестанток пронесся слух, что новенькая - "куруха",  то
есть  сексотка,  специально  подсаженная  в  камеру,  чтобы   передавать
тюремному начальству разговоры заключенных, выведывать,  нет  ли  у  них
запрещенных вещей, провоцировать узниц на склоки.
   Вечером, после отбоя, когда Фиса тонко выводила носом  сонную  песню,
Свиря негромко предложила  товаркам,  заговорщически  мотнув  головой  в
сторону стола:
   - Ну что, чифирнем на сон грядущий? Я хорошую горелку сделала из сала
и бинта.
   Вскипятив воду, она высыпала в жестяную кружку  пачку  краснодарского
чая и прикрыла ее газетой.
   Чифир пили по кругу. Каждый делал по два глотка и передавал кружку по
часовой стрелке из рук в руки. Старались разговаривать  тихо,  чтобы  не
привлекать внимание охраны. В "одинаре" пить чифир  было  не  принято  -
неинтересно. Кружка была рассчитана на пять человек, так  чтобы  каждому
досталось глотков по восемь. Считалось, что хоть  чифир  и  горький,  но
полезный - в нем есть витамины и тонизирующие вещества.
   - А я на волю не хочу, - тихо произнесла Свиря, сделав свой глоток. -
На зоне хорошо!.. Курухи, конечно, там тоже есть, и ДПНК - сволочи, но в
основном народ душевный. Найдешь себе подружку, прилепишься к ней, она в
тебе души не чает - хорошо! И воля не нужна, и мужики к чертям собачьим!
- Она уставилась долгим масленым взглядом на хорошенькую раскосую Зинку.
Та смущенно хихикнула, услышав ее слова.
   - Вот предъявят мне "объебон" (обвинительное заключение), отсижу свой
законный трюльник, - начала было кудрявая тихая Молодайка (ее  взяли  за
то, что выносила своей матери из магазина засохший хлеб для  свиней),  -
потом подамся на север, там, говорят, платят  хорошо...  Заработаю  себе
на...
   Они так и не узнали, на что  заработает  себе  Молодайка,  как  вдруг
"волчок" (глазок в двери камеры) предупреждающе дернулся, а потом  дверь
резко распахнулась и в камеру влетели дежурные.
   Грозно покрикивая, женщин выгнали в специальный бокс. Начался "шмон",
обыск в камере.
   - Сейчас карты отберут, - с сожалением проговорила  Зинка.  -  Только
карты из газет сделали, хотели  погадать  вечерком...  Это  небось  Фиса
накурушничала!
   - Я? - деланно удивилась толстая Фиса,  ее  темные  глазки  испуганно
забегали. - Сама ты куруха, ментам записки передаешь, я видела!
   - Я? Да я из камеры уже  месяц  не  выхожу!  -  оскорбление  взвилась
Зинка.
   - Тогда это она! - Толстый грязный палец Фисы  неожиданно  ткнулся  в
Катю. - Это она вчера на свиданку к адвокату бегала, а сегодня  шмон  на
нас навела!
   - Что-о? - возмутилась Катя.
   Обвинение в курушничестве, то есть в стукачестве,  -  одно  из  самых
тяжких в тюрьме. Стукачей тихо ненавидят и  строят  им  пакости,  а  при
случае могут даже убить.
   После шмона  заключенных  завели  обратно  в  камеру.  Там  все  было
перевернуто  вверх  дном,  вещи  сброшены  на  пол.  Женщины,   привычно
матерясь, принялись собирать раскиданное добро.
   - Вот гады! - беззлобно отозвалась Свиря. -  Горелку  мою  свистнули.
Там сала полно было, на неделю бы хватило...
   Съежившись на шконке, тихо  плакала  сестра  Мария:  у  нее  отобрали
единственную ее драгоценность, бумажную иконку.
   Катя осмотрела свои пожитки - все было на месте. Отбирать у нее  было
нечего.
   - Ой, мамочки, все письма мои забрали! - громко,  напоказ  переживала
Фиса, стараясь, чтобы ее слышали все. - И еще сигареты,  и  чай!  -  Она
неожиданно распрямилась, откинула с  лица  немытые  седоватые  волосы  и
ткнула жирным пальцем в сторону Кати:
   - Это она, девки, вертухаям стукнула! Только у нее ничего из вещей не
взяли. Она - куруха!
   Катя ненавидяще уставилась на обидчицу.
   - Она новенькая, с нее все и началось! - добавила  Фиса.  -  Когда  я
сидела в другой камере, ничего такого не было!
   Все знали, что она врет,  но  промолчали.  Открыто  выступать  против
курухи - себе дороже.
   Странный розовый туман  стал  заползать  в  голову,  мешая  адекватно
соображать. Катя шагнула  вперед  и  угрожающе  ощерилась,  как  бешеная
кошка.
   - Я видела, как она с  дежурной  разговаривала!  -  выкрикнула  Фиса,
испуганно пятясь. - Это она!
   Тогда  Катя  молча  вцепилась  в  редкие  седоватые  космы  курухи  и
принялась их ожесточенно рвать. Фиса извивалась, сучила кулаками, шипела
от боли, пытаясь освободиться.
   Глава камеры Муха молча  следила  за  развитием  событий,  равнодушно
чистя ногти. Арестантки ждали одного ее знака, чтобы броситься разнимать
дерущихся.
   Но знака не было.
   Вдруг толстая неуклюжая Фиса каким-то  непостижимым  змеиным  образом
извернулась и ударила Катю в лицо. Та взвизгнула, вонзила ногти  в  щеку
обидчицы и рванула на себя дряблую плоть.
   "Волчок" в  двери  заметно  дернулся  -  дежурные  услышали  шум,  но
почему-то  не  спешили  разнимать  дерущихся.  Очевидно,  скандал  среди
заключенных входил в их тайные планы.
   Наконец Мухе осточертели шум и визг, и она незаметно махнула рукой.
   Сильные руки подхватили Катю и оттащили в сторону.
   - Охолонь, Артистка,  -  произнесла  Свиря  своим  низким  голосом  и
примирительно шепнула на ухо:
   - Все и так знают, что ты не куруха.
   Она держала девушку за плечи, почти обнимая.  Розовый  бешеный  туман
мало-помалу рассеялся, в голове прояснело. Катя  брезгливо  освободилась
из ее объятий и утерла ладонью кровившую губу.
   - Я тебя еще достану,  сука,  -  уже  успокаиваясь,  крикнула  она  и
полезла на свою шконку зализывать раны.
   Под глазом ее багровел, наливался кровью огромный сочный синяк.
   - Руки коротки! - парировала Фиса, замывая в умывальнике царапины  от
острых ногтей.
   В тот вечер Катя долго не могла заснуть и все  думала  о  том,  зачем
нужно было Фисе натравливать на нее всю  камеру.  Порой  курухи  нарочно
провоцировали заключенных на драку, чтобы разрушить  возникшее  единение
арестанток. Ведь единство - это зародыш будущего бунта, начало массового
противостояния  тюремному   начальству,   куда   более   опасного,   чем
противостояние индивидуальное.
   Размышляя  над  этим,  девушка  постепенно  погрузилась   в   дурной,
будоражащий сон, тяжелый и мучительный, как камень.
   Следующий день выдался необычайно жарким для  конца  лета.  В  камере
лениво колыхался душный застойный воздух,  а  теплая  противная  вода  в
умывальнике  приносила  лишь  временное  облегчение.  Противоядие   было
найдено быстро: женщины разделись и, смочив простыни водой, торжественно
облачились в них, точно в бане. Так было прохладнее.
   Только одна сестра Мария осталась как была, в  своем  длинном  черном
платье из поддельной шерсти. Глаза ее выглядели заплаканными -  она  все
еще тяжело  переживала  потерю  любимой  иконки.  Она  по-прежнему  тихо
несколько раз за день опускалась на колени и беззвучно шевелила губами -
молилась. Только теперь  она  молилась  не  на  иконку,  а  на  "решку",
крошечное окошко, в котором, бороздя ультрамариновый океан  раскаленного
неба, плыло невесомое туманное облачко. Кому она  молилась  -  Богу  или
солнечному лучу, который заменял ей в тюрьме Бога, было неизвестно.
   - На прогулку!
   Арестантки обрадованно закопошились: хоть на минутку выйти из камеры,
вдохнуть хоть глоточек свежего воздуха, хоть на секундочку  увидеть  над
головой не  влажный,  в  крупных  каплях  испарины  потолок,  а  высокое
бездонное небо. Вот бы иметь крылья, улететь бы в него на волю!
   Коридоры, двери камер... Решетчатые  двери  между  отсеками,  лязг  и
грохот запираемых за спиной замков.
   - Ну и красавица! - хихикнул один из арестантов, попавшийся по  пути,
насмешливо глядя на Катю. Девушка с багровым, налившимся  синью  синяком
под глазом действительно производила впечатление отпетой уголовницы.
   Катя отвернулась и тут же наткнулась  на  злобный  царапающий  взгляд
курухи. Фиса быстро  отвела  глаза  и  сделала  вид,  что  ее  ничто  не
касается.
   "Теперь она меня боится", -  самонадеянно  усмехнулась  Катя.  Однако
взгляд курухи не предвещал ничего хорошего.
   Заключенных вывели во дворик. Двор был совсем маленький, как пятачок.
   Даже по кругу здесь нельзя было ходить, а можно было  только  стоять.
На улице жара ощущалась не так сильно. Задрав голову и  блаженно  щурясь
от солнца, Катя любовалась  высоким  небом.  Слабый  ветерок  залетал  в
каменный мешок  внутреннего  двора,  легко  ерошил  волосы,  раскаленный
воздух опалял кожу лица. В глубокой небесной синеве  пролетел  голубь  и
скрылся, быстро превратившись в точку.
   Свиря, счастливо улыбаясь щербатым ртом, внезапно  запела,  глядя  на
птицу:
   - К нам на каменную дачу прилетели гулюшки.  Прилететь-то  прилетели,
улететь вот - фугушки!
   В ответ послышались редкие смешки.
   Катя чуть не расплакалась. Отныне  не  летать  ей  по  свету  вольной
птичкой, куда захочется... Она навечно заперта в четырех стенах, нет  ей
пощады.
   Предательская слезинка скатилась по щеке.
   - Да брось ты, - сочувственно произнесла Свиря, угадав ее настроение.
- Ничего, на зоне хорошо-о,  вот  сама  увидишь!  Максимум  трешка  тебе
светит за твое пальто. А!.. Три года - еще не возраст, но уже срок.
   - Целых три года!.. - Катя не договорила, боясь разрыдаться.
   Несколько пар  женских  глаз  неожиданно  облили  девушку  молчаливым
сочувствием.  В  глазах  товарок  она  действительно  выглядела  невинно
осужденной.
   Подумаешь, пальто! Ведь дело-то  семейное,  родственное,  можно  было
обойтись и без милиции. Катя казалась  невинной  жертвой  своей  злобной
мачехи, и потому ей полагалась изрядная толика жалости.
   Неожиданно Зинка задрала голову, указывая куда-то вверх:
   - Ой, какой мальчик, мальчик-вертухайчик! Любопытные взоры обратились
к фигуре охранника на стене. Он сверху рассматривал арестанток,  и  этот
внимательный взгляд был приятен женщинам.
   - Какой хорошенький! - восторженно воскликнула Зинка.  -  А  жарко-то
как!
   Ох, ну и жарища, бабоньки!
   Неожиданно она расстегнула кофточку. Высокая, задорно торчащая  грудь
призывно оголилась. Зинка медленно подняла руки, кокетливо взбила волосы
и плавно повела бедрами, рисуясь перед солдатиком.  Тот  даже  приоткрыл
рот от неожиданности.
   - Вот бесстыдница! Прикройся!  -  Сестра  Мария  отвела  сконфуженный
взгляд.
   - А пусть смотрит! - усмехнулась Зинка и вызывающе  дрогнула  грудью,
как будто танцевала цыганку:
   - Эй, красавчик! Гляди, какие птички твоих пальчиков ждут!
   Свиря захохотала, жадно посматривая на оголившуюся Зинку, а  вертухай
наверху лишь смущенно улыбался, любуясь арестанткой, ее странным  танцем
и блаженным смеющимся лицом.
   Если бы о выходке Зинки стало  известно  надзирателям,  провинившуюся
ждало бы наказание - холодный карцер и черствый хлеб с водой. Но ей было
все равно. Только минутная радость, такая редкая в тюрьме, заботила ее!
   После  прогулки  стало  еще  тяжелее.  В  камере  сгущалось  и  росло
томительное  напряжение,  почти  физически  давившее  на   узниц.   Катя
настороженно  поглядывала  в  сторону  Фисы,  ожидая  от  нее  очередной
подлости. Но Фиса вроде бы нашла себе новый  объект  для  посягательств,
безответный, забитый. Это была женщина, удавившая своего ребенка.
   - Ты взяла мою  помаду!  -  неожиданно  вызверилась  на  нее  Фиса  и
бросилась избивать тихоню. Было ясно, что помаду на самом деле никто  не
брал, но детоубийцу защищать не стали - это было просто не принято.
   Даже сердобольная сестра Мария и та  лишь  безучастно  отвернулась  к
"решке" и тихо зашевелила губами, сжимая руки в мучительной  тоске  Фиса
била мать-убийцу сладострастно, с полным правом, а та  только  закрывала
лицо руками и не смела плакать. В драку никто  не  вмешивался.  Дежурные
несколько раз заглядывали в "волчок", но в камеру не входили.
   Потом  курухе  наконец  надоело  махать  руками  по  жаре,   и   она,
запыхавшись,  опустилась  на  койку.  На  лице  было  написано   чувство
выполненного долга. В сторону Кати она старалась не смотреть.  Это  было
неспроста.
   "Еще раз она меня пальцем тронет - убью!" - подумала Катя  с  мрачной
решимостью.
   Легко сказать - убью... А чем  защищаться,  если  в  ее  распоряжении
только ногти и зубы? Правда, недавно она подсмотрела  ночью,  как  Свиря
прячет за унитазом ложку с остро заточенной рукояткой. Заточкой в камере
пользовались как  ножом,  чтобы  что-нибудь  отрезать,  ведь  ножи  были
запрещены. Ее так и не нашли во время "шмона".
   Еда не шла в горло, было тревожно. Катя чувствовала, что ночью что-то
будет, но не знала, что именно. Она каждую секунду  ожидала  подвоха  со
стороны Фисы. На время она даже перестала думать  о  приближавшемся  дне
суда. Все ее существо занимало  обострившееся  противоборство  с  Фисой,
которая с первого же взгляда увидела в ней врага. "Почему именно меня? -
недоумевала Катя. - Что я ей сделала? За что?" Может, за то,  что  ее  в
камере уважали, а Фису ненавидели?
   Или за то, что ее мать была известная артистка?  "Опять  мать,  везде
мать, во всех моих неприятностях - везде она!" - мрачно  подумала  Катя,
забираясь на шконку.
   Она решила всю ночь не спать, ожидая нападения. Еще во  время  ужина,
когда все были заняты поглощением пищи,  ей  удалось  незаметно  выудить
заточенную ложку из-за унитаза и сунуть ее под матрас. На всякий случай.
   А Фиса, демонстративно потягиваясь, громко  говорила  своей  соседке,
как ей хочется спать...
   После отбоя наступила беспокойная ночь, полная  тревожных  шорохов  и
вздохов. Тускло  светилась  лампочка  под  потолком.  Во  сне  запаленно
стонала Зинка, храпела на нижней шконке  немногословная  Муха,  выводила
носом мелодичные  рулады  Молодайка.  Сестра  Мария  даже  во  сне  тихо
шевелила губами, будто молилась.
   Внезапно кто-то тихо,  по-кошачьи  спрыгнул  на  пол  и  прошелся  по
камере.
   Катя настороженно сгруппировалась  под  простыней.  Сунула  руку  под
подушку за заточкой и приготовилась к обороне.
   Заскрипела соседняя койка, послышался тихий шепот:
   - Зин, а Зин... - Низкий голос Свири звучал вкрадчиво и нежно.  -  Ты
что-то все стонешь. Давай, я тебе спинку поглажу...
   Зинка  протестующе  забормотала,  но  вскоре   послушно   затихла   и
размеренно засопела носом. Тихие шорохи, доносившиеся из угла,  говорили
о том, что ее истомленное воздержанием тело  все  же  уступило  ласковым
домогательствам "много кратки".
   - Ты моя хорошая... Красавица, - шептала Свиря, и ее слова  отчетливо
разносились  в  сонной  тишине  камеры.  Смутные  белые  тени   возились
неподалеку от Кати, и, если бы не  ее  брезгливость,  сцену  соблазнения
можно было лицезреть во всех подробностях.
   Сквозь смеженные ресницы было видно, как разметавшаяся от жары  Зинка
томно закрыла глаза, стараясь не  глядеть  на  сладострастно  оскаленное
лицо Свири. А та уже задрала ей футболку и щербатым отвратительным  ртом
приникла к высокой груди.
   Катя с омерзением отвернулась к стене. Стонущие томительные звуки  не
давали покоя, будоражили,  будили  в  ней  что-то  странное,  запретное,
животное...
   Она закрыла глаза и твердо решила спать. Уже  засыпая,  она  услышала
сладострастный стон, который звучал как торжественный  гимн  любви,  как
песня победы над тюремной разрушительной безнадегой...
   Это случилось уже под утро, когда возившиеся всю ночь Зинка  и  Свиря
затихли на шконке, крепко обнявшись. Кате приснился странный, непонятный
сон.
   Будто она идет по пляжу, горячее солнце обливает ее  тело  жаром.  Но
вскоре солнце  тускнеет  и  превращается  в  лицо  Свири.  Щербатый  рот
"многократки" жадно тянется к ней,  плотоядно  скалятся  сизые,  мясного
цвета губы, сальные  волосы  падают  на  лицо.  Затем  Свиря  постепенно
отступает в тень, пронзительно хохоча. И вот уже угрожающе щерится Фиса,
сжимая в руке холодно блестящий нож.
   Этот нож надвигается на  Катю,  растет  в  размерах,  становится  все
больше и больше. А Катя не может даже пошевелиться, скованная по рукам и
ногам странным оцепенением.
   Катя не видела, как по камере, освещенной негаснущей тусклой лампой в
проволочном  плафоне,  скользнула  зыбкая  тень.  Не  видела,  как  тень
прокралась к ее шконке и плеснула на матрас и простыни  чем-то  вонючим,
химическим.
   Сон дальше мучает и гнетет ее. Разморенное жаркое тело  точно  облили
раскаленной лавой, жгут его, терзают плетью.  Катя  не  может  бежать  и
только покорно корчится на постели, сжигаемая адским пламенем.
   - А-а-а! - стонет она, корчась  спросонья,  и  все  камера  испуганно
вздрагивает от ее крика.
   Едкий  черный  дым  стелется  между  коек,  неохотно  улетучиваясь  в
"решку".
   Спросонья никто ничего не понимает. Почему ранним  утром  светло  как
днем? Почему второй ярус весь охвачен  золотистым  солнечным  свечением?
Пылает трухлявый матрас, пылают простыни,  пылают  черные  волосы  Кати,
скручиваясь от жара в задорные колечки.
   - А-а-а! - Тишину разрывает протяжный звериный крик.
   Катя мечется в огненном кольце простыней, падает с койки,  охваченная
пламенем.
   Кто-то догадывается накинуть на нее  одеяло  и  прижать  извивающееся
тело к полу.
   Темнеет  "волчок",  лязгает  кормушка  -  это   вертухайка   пытается
разглядеть, что происходит в камере.
   Огонь погашен. Мерзко  воняет  горелым.  В  дверь  влетают  дежурные,
ставят заключенных лицом к стене.
   Сцепив зубы от палящей боли, Катя пытается подняться с пола.
   - Сорокина, в чем дело? - кричит надзирательница,  как  будто  она  в
чем-то виновата.
   Адски ноет обожженная шея, клочья опаленных волос  летят  по  камере,
тихо кружась в спертом воздухе. Звучит команда: "По  одному  из  камеры,
руки за голову!"
   Заключенные  притихли,  они   напуганы   случившимся.   Только   Муха
насмешливо  произносит,   словно   ничего   особенного   не   произошло,
выразительно глядя в сторону Фисы:
   - Ну и навоняла ты, Анфиска! Паленой шерстью пахнет, дохнуть нечем.
   - Это не я! - кричит Фиса. - Это Артистка курила ночью на  шконке,  я
видела. Она нас всех чуть не спалила!
   Только тогда Катя понимает, в чем дело.  Превозмогая  саднящую  боль,
она выхватывает из-под матраса свое  заветное  оружие.  Ложка  входит  в
жирный обвисший живот курухи, точно в масло.
   Фиса тихонько ойкает и плавно, как в кино, оседает на пол. Вертухайки
оттаскивают Катю, отбирают заточку, но  поздно...  Черные  густые  капли
крови выползают из живота Фисы, как  тараканы,  и  тяжело  шлепаются  на
землю, расплываясь рваными пятнами.
   Очертания  камеры  постепенно  истончаются,  точно  гнилая  ткань,  и
рассветный луч в окне медленно, медленно гаснет...

Глава 9

   Ноздри раздирает  резкий  нав