нуть.  Если  бы  они  не
заявили на меня, я продала бы вещи и вернула бы деньги! Лучше уж  сидеть
в тюрьме, чем жить с вами! - обидчиво кричит она, обращаясь к  мачехе  и
отцу. Те горестно опускают глаза.
   Адвокат неодобрительно качает головой.  Секретарь  быстро  стучит  на
машинке наманикюренными острыми пальчиками.
   - Суд удаляется на совещание! Томительное ожидание. Что-то долго  они
не возвращаются...
   - Встать, суд идет Наконец-то!
   Очкастая грымза бубнит, глядя в листок:
   - ...Три года лишения свободы с отбыванием в колонии общего режима...
   Катя надменно усмехается и делает  вид,  что  ее  это  нисколечко  не
волнует. Подумаешь, три года... Еще не возраст, но уже срок!
   - Три года! - хвастается она попутчикам в "воронке" и конвоирам.
   -  Три  года!  -  объявляет  она,  войдя  в  камеру  для  осужденных,
расположенную в другом корпусе тюрьмы.
   Отныне к ней официально обращаются не "обвиняемая", а "осужденная".
   Отныне в ее жизни появилась чаемая определенность.
   - Три года! - говорит она, обращаясь к небу за окном и к  мелькнувшей
в нем птице.
   - Три года! - отвечает ей  эхом  бездонное  ночное  небо,  равнодушно
подмигивая холодными искрами звезд.
   - Три года! - Катя зарывается лицом в подушку и плачет. '  Три  года!
Три бесконечных, ужасных года! Ни за что!
   А потом ее перевели в пересыльную тюрьму, так называемую "пересылку",
откуда заключенных отправляли дальше по этапу отбывать наказание.  Можно
было, конечно, написать заявление с просьбой оставить "на  рабочке",  то
есть отбывать наказание здесь же, в тюрьме, а не на зоне, убирать камеры
и начальнические кабинеты. Статья у Кати была "легкая", и ей  могли  это
разрешить. Но Свиря давно уже предупредила ее, что  нравы  "на  рабочке"
жутко сволочные. Там  каждый  перед  начальством  выслуживается,  каждый
товарища потопить мечтает. Чуть что - на зону загремишь, а кроме того...
Начальство свежее мясо любит!  А  она.  Катя,  -  очень,  очень  лакомый
кусочек...
   - Сорокина, с вещами!
   Ее ведут в вонючий,  битком  набитый  бокс.  Там  осужденные  женщины
курят, сидя на своих баулах,  ожидая  отправки.  Узницам  выдают  мокрый
черный хлеб и ржавую селедку, паек на этап.
   - На пересылке хорошо! - замечает прокуренным голосом  "многократка",
с выбитыми зубами, землистой кожей и кругами под глазами.
   - А что хорошего-то? - мрачно усмехается  статная  хохлушка  с  косой
вокруг головы. По ее тону ясно, что в хорошее она уже не верит.
   - Там любви много... Там "конь" между женскими  и  мужскими  камерами
бегает, "малявы" носит. Еще влюбишься по  переписке,  а  может,  даже  и
замуж выйдешь. Хорошо!
   Пересыльная тюрьма удивляет Катю с первого взгляда. Здание шевелится,
как живое, - снаружи по протянутым веревочкам скользят в кисетах записки
заключенных.
   Войдя в камеру, она  даже  зажмуривается  от  смрада:  камера  забита
народом под завязку, матрасы лежат и под столами, и под шконками,  и  на
полу. Вонь.
   - А, Артистка! - улыбается Зинка у окна. Она уже здесь, ее  суд  тоже
состоялся на днях. Зинка сдавленным шепотом шипит в сторону:
   - Ой, не урони, осторожно!
   Она нетерпеливо раскрывает кисет. В нем - присланные с мужского этажа
сигареты, бутерброды и, конечно, записка!
   Зинка читает письмецо и улыбается, ее лицо приятно розовеет.
   - Ой, какой он! - Она бережно  прячет  листок  на  груди.  -  Нежный,
умный... Вот бы встретиться с ним, хоть на часок, хоть на  минуточку.  -
Она вздыхает и тут же предлагает Кате добрым, размягченным голосом:
   - Сейчас мы о тебе, Артистка, нашим парням наверх сообщим.  Может,  и
ты кого себе найдешь?
   Она что-то пишет на листочке, от старательности высунув  язык,  потом
незаметно  целует  его,  прикрываясь  плечом,  сворачивает  вчетверо   и
отправляет в кисете через окно наверх. Через  некоторое  время  ответный
сигнал от мужчин:
   "Поехали!" - и девушка возле окна тянет веревочку обратно.  Переписка
длится всю ночь.
   Под утро  и  у  Кати  образовался  галантный  кавалер.  Зинка,  мелко
хихикая,  передала   ей   записку   от   некого   Михаила.   Неизвестный
корреспондент писал, что ему двадцать пять  лет,  он  осужден  по  206-й
статье (хулиганство), что мужчина он положительный и постоянный и  желал
бы поближе познакомиться с Катей. "Говорят, что Вы артистка, - писал он.
- Я тоже в свое время играл в самодеятельности, люблю  театр.  Мое  тело
вянет и тоскует, запертое в тюремных стенах, а душа вольная, как  птица,
и летит к Вам, Екатерина, на крыльях любви..."
   Переписка в пересылке начиналась  в  десять  часов  вечера.  К  этому
времени женщины приводили себя в порядок, будто собирались на  свидание:
красились, подкручивали волосы, одевались в самое лучшее.
   Катя сначала не очень охотно отвечала на письма  невидимого  Михаила,
но потом оживилась и вскоре втянулась в переписку.
   "Меня никто никогда не любил, - писала она, - и я никого  не  любила,
кроме одного человека, но он умер... А мне так  хочется  любви,  сказки,
праздника! Мне так хочется идти с любимым под руку и светиться счастьем,
оттого, что мы вместе. Но где найти его, любимого?"
   Неизвестный Михаил уверял ее, что лучшего кандидата  в  любимые,  чем
он, ей вовек не сыскать: "Мы с вами еще так молоды, Катя, у нас  впереди
вся жизнь, нужно надеяться. Любимого найти нелегко, это даже не иголка в
стоге сена. Вот отбудем срок, Вы - свой, я - свой, встретимся  и  поедем
отпраздновать наше освобождение в Сочи. Вечером мы пойдем в ресторан. Вы
оденете красивое длинное платье - я обязательно куплю  Вам  такое,  а  я
надену костюм с отливом, есть  у  меня  такой,  будем  пить  шампанское,
смеяться и хохотать. А потом мы останемся вдвоем, и  я  обниму  Вас  так
крепко, чтобы Ваше сердце громко затепалось в грудях..."
   - Ой, как красиво! - завистливо вздохнула Зинка, прочитав записку.  -
А мой кавалер так не умеет. У него только одно на уме... Да еще картинки
неприличные рисует. Повезло тебе, Артистка!
   "Я видел тебя, когда везли на суд. Ты мне тогда очень понравилась.
   Знаешь, ты такая красивая, точно закатное солнышко, теплое,  ласковое
и грустное. Твои глаза печальны. Но я поцелую их - и  ты  засмеешься.  Я
услышу твой серебряный смех и стану счастлив..."
   Катя чуть не плакала над письмом Михаила. Ей внезапно  подумалось:  а
вдруг? Вдруг они встретятся и действительно окажется,  что  они  созданы
друг для друга? Вдруг он - именно тот человек, которого ищешь всю жизнь?
Сроки  им  присуждены  небольшие.  Они  встретятся,  оба  -   из   числа
отверженных, оба - много пережившие, и начнут новую жизнь. И  непременно
будут счастливы!
   Барабанные перепонки режет визгливый крик дежурной:
   - Сорокина, с вещами!
   Ее ведут в отстойник. Это означает только одно - этап. И опять черный
каменный хлеб и тухлая селедка. Опять прокуренные голоса и крепкий  мат,
от которого воздух вполне материально  густеет.  Кто-то  плачет,  кто-то
отводит душу в ругани, кто-то весел и доволен: если зона -  дом  родной,
то как не радоваться долгожданному свиданию?
   Когда заключенных выводили по машинам, чтобы везти  на  вокзал,  Катя
предусмотрительно  встала  с  краю  женской   колонны.   Параллельно   в
"автозаки"  грузили  команду  мужчин:  серые  лица,  кургузая  одежонка,
цигарки и  пренебрежительное  сплевывание  сквозь  зубы.  Одно  слово  -
уголовники.
   Сердце Кати тревожно забилось.  Ее  Миша  -  он  не  такой,  как  эти
бандиты.
   А вдруг ее милый тоже здесь, вдруг его  тоже  сегодня  отправляют  по
этапу? Только бы на миг увидеть лицо своего драгоценного, запомнить его,
впитать в себя его черты, чтобы три долгих года трепетно перебирать их в
памяти, дожидаясь встречи...
   - Пошевеливайся! - прикрикнул конвоир, видя, что девушка  замешкалась
при посадке, - Сейчас,  родненький,  секундочку,  -  взмолилась  Катя  и
дрожащим от напряжения голосом выкрикнула в толпу:
   - Миша! Миша из 421-й есть?
   - Есть! - послышался густой мужской бас. Катя обомлела. Она не верила
своим глазам.
   - Ну чего  тебе?  -  Седоватый  старик  с  кирпично-красным  лицом  и
багровым шрамом на подбородке выступил из толпы. На  вид  ему  было  лет
шестьдесят, руки его синели от расплывшихся со временем  татуировок.  Он
увидел удивленное личико Кати и довольно осклабился:
   - А, Артистка...
   Катя невольно попятилась назад. Нет, это не ее Михаил, не может быть!
   Ее Михаил молодой, ему всего двадцать пять, а этот...
   Она испуганно растворилась в гуще арестанток  и,  расталкивая  толпу,
заторопилась в "автозак".
   Машина тронулась. Глаза девушки застилали слезы.  Немолодая  женщина,
очевидно "многократка", сочувственно сказала ей:
   - Ну что ты, дуреха! Надо ж понимать, когда  по-настоящему  пишут,  а
когда просто так. Самые те, кто  хорошо  пишут,  -  это  рецидивисты  со
стажем, кому под шестьдесят. У  них  и  опыт,  и  знание  нашей  бабской
психологии. Они умеют  так  завернуть,  чтоб  всю  душу  наизнанку  тебе
вывернуть. Тем и промышляют. Ведь если б он написал  про  себя  все  как
есть, разве стала бы ты ему слова нежные писать в ответ?
   - Не стала бы, - честно призналась Катя.
   - То-то и оно. Забудь о нем.
   - Уже забыла.
   Однако сказать было легче, чем сделать. Из головы все не  шли  нежные
письма старого урки. Очередное  разочарование  вновь  оставило  глубокую
зарубку в душе.
   Этап погрузили в вагоны. Ехали долго, больше двух суток, и там,  куда
прибыл  поезд,  уже  стояла  глубокая   зима:   голубые   сугробы   выше
человеческого роста, синие ели за забором, низко  нависшее  над  головой
неприветливое небо. И мороз, продирающий до  костей,  -  злой,  кусачий,
шипучий...

Глава 10

   Этап  завели  в  небольшую   комнатку,   дежурные   стали   принимать
заключенных.
   Осматривали вещи, заставили раздеться,  прощупали  одежду  вплоть  до
швов.
   Повертели в  руках  письма  коварного  Михаила,  заботливо  обернутые
грязной ленточкой, но отбирать не стали.
   Начальница  колонии  Бекасова  оказалась   выпускницей   философского
факультета МГУ. Это была женщина  лет  сорока  пяти,  статная,  довольно
миловидная.
   Как занесло дипломированного философа в  далекие  мордовские  лагеря,
было непонятно. Может быть,  она  нашла  здесь  вожделенный  философский
покой и вечную пищу для размышлений?
   Заложив руки за спину, "гражданка начальница" прошлась по плацу перед
строем.  Снег  жалобно  поскрипывал  под  черными  блестящими  сапогами,
снежинки весело искрились на погонах.
   -  Задачей   нашего   исправительно-трудового   учреждения   является
перевоспитание заключенных,  формирование  из  закоренелых  преступников
настоящих советских людей... Как говорил Владимир Ильич Ленин...
   Она еще долго произносила  какие-то  округлые,  гладкие,  марксистски
выверенные  слова.  Ее  никто  не  слушал.  Осужденные  переглядывались,
стараясь отыскать в строю былых подруг и знакомых по  прежним  отсидкам.
Иногда находили, перемигивались, пересмеивались, вызывая грозные  окрики
дежурных, ДПНК.
   И потянулись неотличимые друг от друга дни, похожие один  на  другой,
как однояйцевые близнецы. Заключенные были одеты в одинаковые телогрейки
с синими нашивками на груди с фамилией и номером отряда. Лица  сливались
в однородную покорную массу, послушно текущую в столовую, на работу,  на
проверку, спать...
   Заключенную Сорокину назначили на фабрику  резать  ткань.  Надо  было
вытащить из кладовой огромный,  адски  тяжелый  куль  ткани,  размотать,
сделать заготовки для простынь и пододеяльников.  За  время  смены  ноги
опухали, а спину ломило от тяжелой работы.
   Теперь Кате казалось, что отныне она - не отдельный человек со  своим
"я", со своими желаниями, своим лицом, телом и фигурой, а часть безликой
массы,  атом,  лишенный  воли,  желаний  и  надежд...   Она   зависимое,
бесправное существо, которое можно гнать куда угодно, делать с  ним  что
угодно. Ей можно приказать, и она не имеет права отказаться, потому  что
за отказ ее могут отправить в ШИЗО (штрафной изолятор), а там... Оттуда,
говорят, выходят калеками, без волос, с выбитыми зубами и распухшими  от
ледяной сырости суставами, с раздувшимися от непрерывного стояния венами
на ногах.
   Вскоре пришел Новый год. Новый  год  на  зоне  -  тоже  праздник,  но
праздник с привкусом тоски по оставленному дому.
   Женщины нарядили елку в культкомнате, развесили самодельные  игрушки,
серпантин и елочные ветки с шишками - единственное новогоднее украшение,
которого водилось на зоне в изобилии. Для праздника  сшили  из  обрезков
ткани  красивые  наряды.  Кате  досталось  шикарное  платье,  сшитое  из
специальным образом раскроенных  мужских  кальсон.  Из  пуговиц  сделали
браслеты,  кольца,  серьги.  На  столе  стоял  торт,  приготовленный  из
сливочного масла, печенья и джема. И конечно,  чай.  Это  был  настоящий
пир!
   Торжественную часть вечера открыла начальница колонии Бекасова.
   Поздравительная речь ее сводилась к одной сакраментальной мысли - "на
свободу с чистой совестью". Она поведала своим подопечным, что партия  и
правительство милосердно дают им шанс на исправление и надеются, что  те
в конце концов оправдают высокое доверие.
   После политической части началась художественная.  Тоненькая  девушка
на сцене, краснея, надрывно выводила писклявым, со слезой голосом:
   Плохо я раньше свободу ценила,  Плохо  ценила  домашний  уют,  Только
теперь я вполне рассудила, Что не для всех даже птицы поют.
   Плакала горестно мать моя милая, Дочку свою провожая в тюрьму.  Мама,
вернусь к тебе, если помилуют. Скоро вернусь - и тебя обниму!
   Рядом  в  тишине  затаившего  дыхание  зрительного  зала  послышались
сдавленные всхлипы. Это плакала молоденькая  Алевтина,  Катина  подруга.
Она угодила за решетку за несколько папирос с  анашой  в  сумочке.  Катя
стиснула руки и сама еле сдержала предательские слезы.
   - Не плачь, Алевтина, - проговорила она  севшим  голосом  и  добавила
раздраженно:
   - Вообще терпеть не могу стихи!
   А потом был концерт: песни, фокусы, декламация, драматические сцены.
   После  художественной  части  начались  танцы.  Девочки  танцевали  с
девочками за неимением кавалеров  противоположного  пола.  Роли  в  паре
распределялись согласно внутренним предпочтениям.
   Катя самозабвенно плясала,  соскучившись  по  музыке,  движениям.  Ее
приглашали часто, одна зэчка из "кавалеров" не  отставала  от  нее  весь
вечер.
   Фамилия ее была Русланова, Лиля Русланова, но все звали ее по-мужски,
Русланом.
   Она была одета под мальчика: ниже пояса некое подобие брюк, на голове
- косынка, завязанная в виде пилотки.
   Руслан была худощавой, безгрудой, коротко стриженной бабой.  Она  уже
давно положила глаз на новенькую и теперь не  подпускала  к  ней  других
претенденток.
   При  виде  влюбленных  парочек  на  зоне  Катя  всегда   представляла
отношения Зинки и  Свири,  и  ей  становилось  противно.  Но  потом  она
вспоминала доктора Родионова и коварного  Михаила,  и  ей  делалось  еще
противней. "Разве мужская любовь лучше женской?"  -  не  раз  бессонными
ночами размышляла она, и тут же из небытия, из прошлой, еще человеческой
жизни всплывали полузабытые стершиеся образы:  любитель  женской  натуры
Джек, режиссер Гога, веселый смеющийся Поль...
   И вечная боль, вечно сочащаяся сукровицей рана - Владимир Высоцкий.
   После  смерти  Высоцкого  неожиданно  "разрешили".  Теперь  по  радио
частенько слышался хрипатый, незабываемый голос. Он говорил о  небывалом
и несбывшемся, бередил душу. Вот  и  теперь,  на  новогоднем  празднике,
крутили пластинки с его песнями. Начальница-философ брезгливо  морщилась
при звуках рычащего голоса, но ничего поделать не могла:  это  небольшое
послабление "контингенту" было одобрено свыше. Раз уж  по  радио  крутят
Высоцкого - значит, можно.
   После двенадцати праздник кончился, заключенные разошлись по баракам.
   Укрывшись тоненьким байковым одеялом, Катя лежала  на  жесткой  узкой
постели из деревянных досок. Тревожно воющий  в  щелях  ветер  не  давал
заснуть. Казалось, что все это будет  вечно  -  забор,  несколько  рядов
"колючки",  колония,  серые  робы,  изнурительная  работа  на   фабрике,
девочки-мальчики и девочки-девочки... И она, отупевшая от  такой  жизни.
Каждое утро до самой смерти,  без  передышки,  ей  суждено  выходить  на
проверку, выкрикивать  свою  фамилию,  имя,  отчество,  есть  из  старых
алюминиевых мисок, каждый миг чувствовать  на  себе  бдительные  взгляды
ДПНК.
   - Катюша, подвинься, -  внезапно  послышался  в  темноте  хрипловатый
голос Руслана. - Такая холодина, ноги стынут.
   - Чего тебе? -  неприветливо  отозвалась  Катя.  На  самом  деле  она
прекрасно знала, чего именно.
   - Ну пусти хоть погреться. Ноги окоченели на полу стоять...
   И вот Катя задумчиво смотрит на хищную мордочку Руслана  с  огромными
умоляющими глазами и думает: что в этом дурного, если она откинет одеяло
и хоть на секунду, хоть на миг ощутит подле себя тепло  чужого,  ждущего
ее тела. Хоть бы  на  миг  испытать  любовь,  пусть  ненастоящую,  пусть
фальшивую, искусственную, но - любовь!
   А потом она вспоминает ссоры, склоки среди "семейных пар", их измены,
их рыдания, наблюдаемые ежедневно, их месть и  нарочито  грубым  голосом
произносит:
   - Отвали! Спать хочется.
   А потом до самого рассвета она тихо плачет в подушку от безысходности
и беспросветности своего существования.
   С той новогодней ночи Руслан мстит Кате незаметно и подло. Зачем  она
это делает - непонятно. У  нее  новая  пассия,  та  самая  стеснительная
девочка, которая читала со сцены свои стихи. Зачем Руслану Катя, если  у
нее все в  порядке  с  личной  жизнью?  Но  нет!  Руслан  идет  даже  на
курушничество, чтобы отомстить за свою отвергнутую любовь.
   Кате то и дело влетает от начальства.  То  она  не  вовремя  пошла  в
ларек, то слишком много времени провела на перекуре, то  в  ее  тумбочке
нашли запрещенные вещи - зажигалку, карты,  таблетки.  Катя  знает,  что
вещи ей подкинули, но, сжав зубы, лишь насмешливо смотрит на Руслана.  В
глазах ее - вызов. От злости она кажется такой хорошенькой,  что  Руслан
еще больше бесится и еще больше начинает вредить.
   - А Сорокина пропустила политзанятия! - ябедничает она.
   И Кате в двухсотый раз приходится объяснять, что от политзанятий  она
освобождена   официально,   поскольку   имеет    незаконченное    высшее
образование.
   Но ее враг не унимается. На очередную отвергнутую попытку он  готовит
новый сокрушительный удар...
   - Руслан не успокоится, - предупреждает верная  подруга  Алевтина,  -
смотри в оба. Может, устроим  ей  темную,  чтоб  наконец  отвязалась?  -
предлагает она.
   - Не надо, - улыбается Катя. - Вот еще, руки пачкать!
   Потом ей показалось, что Руслан стала как-то поспокойнее в  последнее
время, и она расслабилась.
   Внезапно нагрянула весна.  В  воздухе  разлито  душное  изнурительное
томление. Заключенные стали совсем чумные. Воздух пропитан  любовью,  ее
аромат плавает в вечернем сумраке, смешиваясь с запахом клейких почек  и
пробивающейся к солнцу травы.  Все  думы  -  за  забором,  за  колючкой.
Неподалеку - мужская зона, и заключенных из нее иногда привозят сюда для
работ. Женщины кокетливо подводят глаза, прихорашиваются.  И  Катя  тоже
прихорашивается. А вдруг она увидит сегодня того парня в мешковатой робе
с зелеными, удивленно распахнутыми глазами?
   Она знает, он тоже выделил ее из однолицей, серой толпы  женщин.  Его
глаза то и дело ищут среди разных лиц, старых и молодых,  безобразных  и
красивых, ее пылающее смущенной улыбкой лицо.  Кате  уже  поведали,  что
зеленоглазого юношу зовут Сашей. В Сашу влюблена  добрая  половина  всех
женщин в колонии, включая старушку из Дагестана, виновную  в  присвоении
колхозного барана. Но Саша обращает внимание только на нее, Катю.
   Катя ходит счастливая, смеется. Она летает по фабрике и  с  утроенной
силой ворочает