успел - появились милиция и врачи.
   Первым  делом  милиционер  понюхал  содержимое  стакана   на   столе,
поморщился.
   - Водка, - определил он. - Даже экспертиза не нужна.
   - Как же водка? - удивился кто-то. - Он же был зашитый!
   - Вот что, граждане, разойдитесь, не топчите  следы,  -  распорядился
милиционер.
   Дверь номера закрылась. Зеваки остались в коридоре, недовольно ворча.
   Врач "скорой" наклонилась над телом.
   - Смерть наступила часов семь назад, - тихо произнесла она.
   - Насильственная?
   - Нет, не похоже. В коридоре зашумели.
   - Его убили! Убили! - вскрикнул все тот же истеричный женский  голос.
- Палачи! Мало вам...
   Но женщину уже увели под руки, успокаивая вполголоса.
   Макс первым догадался  снять  шляпу.  На  него  как  на  друга  семьи
обрушилась  основная  тяжесть  случившегося.  Он  должен  был   сообщить
трагическую весть жене, транспортировать тело в Москву. Он  сделает  для
умершего друга все, что нужно. Все, что  должен  сделать!  Ведь  он  был
единственным настоящим другом Тарабрина.
   Второй, пустой стакан он незаметно выкинул в кусты. Грязь  с  ботинок
он стер еще ночью.
   Нина  получила  тревожную  телеграмму  ночью,  когда   вернулась   из
экскурсионной поездки по городу. В ней было сказано: "Иван тяжело болен,
срочно прилетай. Максим.
   Домашний  телефон  отвечал  длинными  гудками.  Нина  заторопилась  в
аэропорт. В голове  бродили  тревожные  мысли:  "Опять,  наверное,  язва
обострилась.
   В больницу попал... Может, его оперировали?  Странная  фраза  "тяжело
болен"..."
   В аэропорту ее встретил Макс, осторожно сообщил о случившемся. Охнув,
она повалилась ему на руки, хрипя, как подстреленная утка.
   - Ваня, Ваня, - шептала она побелевшими губами. - Не верю...
   На  похоронах  Нина  точно  окаменела.  Совсем  не  плакала,   только
бесконечно поправляла шапочки дочкам.
   Спокойно поцеловала мужа в лоб, бросила горсть земли в яму.
   Пронзительно голосила мать Тарабрина, плакала сестра.  Мать  кидалась
на гроб, звала сына, а Нина лишь потрясенно поправляла шапочки детям - и
все.
   Макс поддерживал ее под руку, боясь, чтобы она не рухнула в  обморок.
Он был как никогда внимателен предупредителен, корректен.  Он  вел  себя
как настоящий друг в тяжелых обстоятельствах. И изредка смахивал ладонью
скупую мужскую слезу.
   Действительно, какое горе - потерять близкого друга!
   Только через месяц после смерти мужа Нина  наконец  немного  оттаяла,
оживилась.  Она  наконец  смогла  плакать  ночами,  в   ней   пробудился
мучительный болезненный интерес к смерти.  Она  не  верила  официальному
заключению  врачей  -  сердечная  недостаточность,   вызванная   приемом
алкоголя на фоне лечения дисульфирамом. И язва здесь была ни при чем...
   Она усадила Макса перед собой с намерением все выспросить у него.
   - Какой он был в последний день, скажи? Он  был  грустен?  Весел?  Он
чувствовал приближение смерти?
   - Нет, - пожал плечами Макс. - Не помню. Он сказал "пойду  попишу"  и
ушел.
   - А почему, почему он пил в тот вечер? Он же знал, что с  "эспералью"
ему ни в коем случае нельзя пить!
   - Наверное, продрог под дождем, хотел согреться, - решил Макс.
   - Но ведь если он хотел согреться, то лег бы  в  постель,  принял  бы
горячую ванну, наконец... А его нашли полностью одетым, даже  сапоги  не
снял.
   - Не успел, наверное.
   - А почему одни говорят, что на столе было два стакана,  а  другие  -
один... Я читала показания!
   - Кто говорит, что два?
   - Гримерша Салтыкова, которую пригласили понятой.  Она  сказала,  что
стаканов было два, а потом,  после  того  как  пришла  милиция  и  врач,
остался один.
   Дисульфирам, или "эспераль" (в переводе с французского - "надежда") -
препарат, который вживляется в виде ампулы в тело больного  алкоголизмом
на срок до пяти лет. Он задерживает в печени ферменты, разлагающие спирт
на безопасные для организма составляющие. В результате чего после приема
спиртного на фоне "эсперали" начинается прямая  алкогольная  токсикация,
следствием  которой  может  быть  остановка  сердца.  При   употреблении
алкоголя "подшитый" задыхается, учащается пульс и в течение  часа  резко
падает давление. При этом весьма велика вероятность паралича и смерти.
   - А, Салтыкова... Так она же истеричка.  Ее  знаешь  как  валерьянкой
отпаивали? Визжала, как поросенок! Ей еще не то могло померещиться.
   - А почему в номере все было перерыто, бумаги разбросаны на полу? Что
там искали?
   - Милиция небось искала эти, как их там... Улики!
   - Милиция появилась гораздо позже, беспорядок там уже был.
   - Не помню я там никакого особого беспорядка... Ну, сама представь...
   Сидел он за столом, почувствовал себя плохо,  встал,  хотел  лечь  на
кровать, стал падать, наверное... Тут-то бумаги  и  рассыпались.  Вот  и
беспорядок!
   - Но кто же был вторым в тот вечер, кто?  Ведь  никто  не  признался?
Макс, родненький, скажи мне, кто это быть?
   Макс молча пожал плечами.
   Вопросов было куда больше, чем ответов.
   Дневник Тарабрина так и не нашли.

Часть вторая

КАТЯ

Глава 1

   Новая жизнь навалилась, как душная перина, не давая глотнуть  свежего
воздуха. Отца и мачеху Катя считала для себя абсолютно чужими людьми.  В
семье доверительные отношения у нее сложились только с  младшим  братом.
Славик смотрел в рот  старшей  сестре,  безоговорочно  выполнял  все  ее
приказания и  мужественно  покрывал  сестрины  грехи  перед  родителями.
Татьяне,  юной  мачехе  (она  была  всего  на  двенадцать   лет   старше
падчерицы), приходилось туго. Не  отваживаясь  на  открытый  бунт,  Катя
преследовала   ее   молчаливым   настороженным   взглядом   -   взглядом
ненавидящего свою клетку волчонка.
   Она хорошо училась, выполняла все обязанности  по  дому,  никогда  не
хамила, но столько ненависти плескалось в ее темных  глазах,  что  порой
становилось жутко.
   - Мне иногда кажется, что еще  чуть-чуть  -  и  она  нас  зарежет,  -
однажды всплакнула Татьяна на плече мужа.
   - Ничего, - успокаивающе произнес тот. - Привыкнет. Ты пойми,  у  нее
тяжелый характер, детство у нее было непростое.
   Отец пытался наладить контакт  с  дочкой,  но  тщетно.  На  дружеские
расспросы девочка мрачно усмехалась и отвечала ему  таким  тоном,  каким
разговаривают с хроническими недоумками.
   Особых претензий у родителей к ней не было. Она прилежно  училась,  и
школьные учителя прочили ей светлое будущее  советского  инженера.  Было
несколько девочек в классе, которые считались ее подругами, но на  самом
деле Катя держала их на  безопасном  расстоянии  от  себя,  не  позволяя
приближаться вплотную.
   Соседский мальчик из интеллигентной  семьи  робко  ухаживал  за  нею,
носил портфель из школы в надежде на взаимность. Но Катя  упорно  делала
все, чтобы оттолкнуть его от себя. Он  предложил  ей  дружбу,  а  она  с
надменным смешком ответила, фыркая:
   - Вот еще, привыкай к тебе... А потом с мясом от. сердца отдирать?
   Очень надо!
   Теперь о матери она, кажется, никогда  не  вспоминала.  Фильмы  с  ее
участием не смотрела, подругам о ней не рассказывала, избегая любопытных
расспросов. Однажды  ей  попалось  фото  сиятельной  четы  Тарабриных  в
"Комсомолке".
   По традиции советских времен, газета была наклеена на уличном  стенде
для всеобщего прочтения. Оглянувшись, девочка быстрым движением  содрала
газету и разорвала фотографию в клочья.  Какое  право  имеет  мать  быть
счастливой, когда ее дочери так плохо? Какое право?
   Но перед глазами все равно  неотступно  стояло  смеющееся  счастливое
лицо со снимка. И тогда она сорвалась.
   В ту зиму на Киев свалились  двадцатиградусные  морозы,  улицы  стали
непривычно белыми от нетающего снега.
   Тридцать первого декабря Катя внезапно исчезла. Через несколько часов
должен  был  наступить  Новый  год,  и  семья  Сорокиных  готовилась   к
торжественной минуте, пыхтя над тазиком с "оливье".
   - Она в Калиновку поехала, - предположил Славик.
   И оказался прав.
   Заколоченный бабушкин дом  сиял  единственным  светлым  окном,  жарко
гудела натопленная печь. Катя на корточках подбрасывала дрова  в  огонь.
Она нисколько не  удивилась,  увидев  отца  в  дверях,  и  лишь  холодно
пробормотала в ответ на его упрек:
   - Я не мешаю вам жить, как вы хотите. Почему вы мне мешаете?
   В  город  они  возвращались  в  совершенно  пустой  электричке,  сидя
напротив друг друга,  словно  чужие.  Глубоко  засунув  руки  в  карманы
поношенного драпового пальто, Катя смотрела сквозь изукрашенные  морозом
окна и молчала. Она казалась такой маленькой, жалкой,  одинокой...  Юрию
Васильевичу внезапно захотелось сделать ей что-нибудь приятное.
   - А ты красивая у меня, Катька, - с внезапным удивлением заметил  он,
как будто впервые увидев дочь, - надо тебя приодеть, что ли...
   Катя перевела на него изумленный взгляд и тут же быстро  отвернулась.
Ей  почудилось,  будто  умный  и  ужасно  хитрый  враг  слишком   близко
подобрался к ней, угрожая ее независимости. А своей  независимостью  она
дорожила больше всего на свете. Это была ее неприступная цитадель.
   Вскоре отец выполнил свое обещание.
   В одной из поездок (артисты выступали с концертами  в  колхозах)  ему
удалось "оторвать" роскошную югославскую дубленку. Это было чудо! Даже у
Катиной  мачехи  не  было  такой  шикарной  вещи!   Дубленка   тонко   и
завораживающе пахла кожей, по рукавам  и  по  подолу  серебрилась  белая
опушка, а по бортам красовалась изящная вышивка.
   Ни у кого в классе не было такой шикарной вещи! Да что там в  классе,
во всей школе!  В  те  времена  дубленка  стоила  почти  как  самолет  -
восемьсот рублей.
   Но и это было почти даром по сравнению с  престижностью  самой  вещи.
Обладатель дубленки автоматически переходил из класса рядовых обывателей
в гораздо более высокий социальный ранг.  Дубленку  можно  было  достать
лишь  с  огромной  переплатой.  Отцу  Кати  еле-еле  удалось   уговорить
продавщицу районной потребкооперации продать ему эту вещь, ведь подобный
дефицит предназначался только для обмена заготовителям  коровьих  рогов.
Продавщица уступила, польщенная знакомством с артистом.
   Увидев шикарную дубленку, мачеха Татьяна взвизгнула от восторга  и  с
наслаждением погрузила возбужденно пылавшее лицо в  ароматный  щекочущий
мех.
   - Это Кате, - торопливо предупредил отец. - Понимаешь, твоего размера
не было, ну я и решил...
   Татьяна, побледнев, выпустила из рук меховое чудо и не  проронила  ни
слова. А у Кати только ошеломленно дернулась бровь. Однако на ее лице не
отразилось ни восторга, ни благодарности, ни удивления.
   Из-за этой дубленки отец впервые крупно поссорился с женой. Дело чуть
не дошло до развода.
   - Да ты пойми, Катя уже совсем девушка, - убеждал отец, закрывшись  с
женой на кухне, - ее нужно одевать. Хватит ей ходить оборванкой.
   - А меня что, уже не нужно одевать? -  рыдала  жена.  -  Что,  я  уже
старуха, да? А мне, между прочим, всего двадцать семь...
   Скандал  с  трудом  удалось  замять,  однако  через  несколько   дней
обнаружилось, что Катя опять носит старое драповое пальто,  а  дубленка,
точно старая надоевшая тряпка, неприкаянно висит в шкафу. На вопрос отца
дочь с независимым видом ответила:
   - Она мне не нравится. Не  буду  ее  носить!  Наконец-то  ей  удалось
сделать  отцу  больно!  Дубленка  отправилась  в  комиссионку,  где   ее
"оторвали", как говорится, с руками... Всю зиму Катя проходила в  старом
драповом пальто. Она  чувствовала  себя  победительницей,  поскольку  ей
удалось отстоять свою независимость. Она не хотела сделать шаг навстречу
отцу. Она знала, как это больно, когда тебя предает любимый  человек,  и
боялась подобного предательства больше всего на свете.
   Наружно они  производили  впечатление  дружной  семьи,  но  на  самом
деле...
   Все они были заложниками звериной Катиной ненависти!
   Катя с нетерпением ждала своего шестнадцатилетия.  После  шестнадцати
выдают паспорт, и как только  она  его  получит,  то  ни  на  минуту  не
останется в отцовском доме - уйдет в большое плавание, в самостоятельную
жизнь.
   Паспорт   она   получила   в   середине   десятого   класса,    когда
десятиклассники уже начинали нервно подрагивать в  преддверии  выпускных
экзаменов. Небрежно  сунув  в  карман  краснокожую  паспортину,  девушка
демонстративно закурила на глазах у  отца  и  поведала  ему,  что  школу
заканчивать не собирается, а собирается забрать документы  и  устроиться
на работу в магазин. Жить с ними она больше не хочет, ведь ей  наверняка
дадут общежитие. И вообще, она теперь сама будет  зарабатывать  себе  на
жизнь!
   Новая причуда дочери подкосила отца,  и  у  него  случился  сердечный
приступ. Врачи подозревали предынфарктное состояние.  С  трудом  удалось
уговорить девочку потерпеть еще полгода.
   Вид отца, глотающего нитроглицерин, слегка выбил Катю из колеи, и она
скрепя сердце пообещала все же закончить школу. Как потом она кляла себя
за данное второпях обещание!
   В школе она появлялась на пару часов, а все остальное время проводила
с дворовой компанией. Собиравшиеся за гаражами подростки  горланили  под
гитару блатные песни, курили, смачно  матерились  (особенно  девушки)  и
пили из горлышка дешевый портвейн "Три семерки". В  этой  компании  Катя
пользовалась непререкаемым авторитетом. Это было совсем  не  то,  что  в
школе, где любого человека мерили лишь по шкале пятибалльных оценок!  Ей
льстило, когда ребята, уже побывавшие  в  местах  не  столь  отдаленных,
уважительно предлагали ей закурить. Хвастаясь синими  татуировками,  они
соблазняли  подростков  блатной   романтикой   зоны,   дешевой   поэзией
отверженности.
   Как-то весной  Сорокин-старший  решил  наведаться  в  дом  матери,  в
Калиновку. Стоял апрель, городские жители стадами выползали за город для
подготовки к огородному сезону.
   Вскрыв  дом,  простоявший  заколоченным  всю  зиму,  Юрий  Васильевич
насторожился.  Казалось,  там  кто-то   недавно   побывал.   В   комнате
обнаружились сваленные на полу вещи - все как на подбор новенькие, еще с
фабричными ярлыками, будто только что из магазина.
   Отец, испуганно оглядываясь, запер двери и помчался домой.
   В ответ на прямой вопрос Катя лишь холодно улыбнулась.
   - Это не мои вещи,  ребята  попросили  подержать,  -  объяснила  она,
ничуть не смущаясь.
   Тогда Юрий  Васильевич  вспомнил,  как  недавно  во  дворе  обыватели
обсуждали дерзкое ограбление промтоварного магазина на соседней улице.
   Преступники ранили сторожа и  подчистую  выгребли  содержимое  лавки.
Стало ясно, что это за вещи.
   - Я иду в милицию, - сообщил он дочери.  У  Кати  испуганно  забегали
глаза, но она только выдавила из себя пренебрежительное:
   - Ну и иди... Подумаешь!
   Едва отец сделал шаг за порогона тут же бросилась к телефону.
   До милиции Юрий Васильевич так и не дошел.  Трое  подонков  встретили
его в подворотне, попросили прикурить, а потом  молча  пырнули  ножом  в
живот...
   Ранение, слава Богу, оказалось не слишком серьезным. Нож вошел в тело
по косой,  но  если  бы  Юрий  Васильевич  инстинктивно  не  отпрянул  в
последний момент, все могло бы закончиться очень плачевно.
   - И как на артиста рука только поднялась! - сокрушался медперсонал  в
больнице. - В лицо чуть ли не весь Киев знает.
   Как прилежная дочь. Катя  носила  отцу  в  больницу  тройной  куриный
бульон и свежую клубнику. Она подолгу сидела у  его  постели,  развлекая
отца чтением центральных газет, а Юрий Васильевич  подробно  рассказывал
ей, как в больницу приходил следователь из милиции,  спрашивал  о  троих
незнакомцах из подворотни, обещал найти.
   В конечном итоге, естественно, никого не нашли. Вскоре отец выписался
из  больницы.  К  тому  времени  краденые  вещи  незаметно  исчезли   из
калиновского дома, Катя  ходила  тише  воды,  ниже  травы  и,  казалось,
порвала с подозрительной компанией.
   В семье на короткое время воцарились  мир  и  спокойствие.  И  только
мачеха Татьяна смутно подозревала, что  в  нападении  на  мужа  виновата
именно падчерица.
   Она так и сказала об  этом  следователю,  но  тот,  что-то  проверив,
убедил ее в необоснованности страшных подозрений.
   Стоял май, приближалась  пора  выпускных  экзаменов.  По  утрам  Катя
выходила из дому в школьной форме с комсомольским  значком  на  груди  и
портфелем в руках, будто бы направляясь в школу. В соседнем подъезде она
снимала с себя форму, засовывала ее комом за батарею, туда  же  следовал
портфель, и отправлялась гулять по городу, свободная, как птица.
   На  Крещатике,  излюбленном  месте  прогулок  горожан,  было   всегда
интересно и многолюдно. Там можно  было  бесцельно  бродить,  глазея  на
витрины,  задирать  мальчишек,  знакомиться  с   взрослыми   кавалерами,
называясь разными звучными, преимущественно иностранными,  именами.  Там
под сенью знаменитых каштанов завязывались и развивались пылкие  романы.
Крещатик посещали иностранцы, у  которых  можно  было  выгодно  Обменять
значки с профилем Ленина на жвачку и яркие жестяные банки от  кока-колы.
Вдоль улицы двигалась  стройная  разряженная  толпа  приезжих  изо  всех
городов Союза. Катя в своих вытертых  индийских  джинсах  казалась  сама
себе органичной частью этой толпы.
   Порой, когда ей надоедало в одиночку бродить по  улицам,  она  шла  в
Лавру, входила  в  одну  из  церквей,  отыскивала  там  темный  угол  и,
опустившись  на  колени,  начинала  молиться.  Ей  нравилось  здесь.  Ей
казалось, что она совершает  что-то  смелое  и  запретное,  и  от  этого
ощущения  церковь  становилась  для  нее  невообразимо   притягательной.
Правда, ни одной молитвы она не  знала,  в  Бога  не  верила,  поскольку
пионерия и комсомол  планомерно  вытравили  из  нее  все  зачатки  веры,
которые пыталась ей привить питерская  прабабка,  потому  она  молилась,
находя для Бога какие-то свои, идущие прямо из сердца слова.  И  на  шее
матери она тоже однажды видела крестик...
   Потом она бродила по  полутемной  церкви,  разглядывая  строгие  лица
икон, и ей становилось страшно от безбрежности и  неопознанности  жизни,
которая ей предстояла.
   Однажды, возвращаясь из Лавры в спокойно-возвышенном состоянии  души,
которое всегда нисходило на нее после молитвы. Катя  вдруг  различила  в
толпе  белозубую  улыбку  на  шоколадном  лице  и  неожиданно  для  себя
улыбнулась в ответ.
   Она вспомнила, как давно, в далеком детстве,  они  ехали  с  папой  в
поезде и два смешных, абсолютно черных попутчика самозабвенно  играли  с
ней в детские игры.
   - Девуська, как васе имя? - восприняв  ее  просветленный  взгляд  как
руководство к действию, обратился обладатель великолепной улыбки.
   На этот раз Катя не стала придумывать себе чудные имена вроде Беатрис
или Иоланты.
   - Катя, - улыбнулась она.
   - Катя... - морща лоб, чтобы лучше запомнить, произнес ее собеседник.
   - А я - Поль.
   Так они познакомились.
   Поль стал ее первым мужчиной. Любимым мужчиной.
   Он был родом из братской развивающейся страны, расположенной где-то в
Центральной Африке (Катя плохо знала географию),  и  учился  в  Киевском
институте по обмену.
   Поль был красивый парень. Высокий, статный, с атлетическим разворотом
плеч, длинными, свободно болтавшимися при ходьбе руками.  Он  совершенно
не был похож на. предыдущих Катиных поклонников,  прыщавых,  с  длинными
волосами  подростков,  чей  облик   вызывал   представление   о   ночной
мастурбации  и  порнографических  открытках  под  подушкой.  Полю   было
двадцать три года. Известие о том,  что  его  подруге  едва  исполнилось
шестнадцать, не смутило его.
   - Ты очень красивая, - сказал он честно, и Катя обрадованно зарделась
от его слов.
   - А ты знаешь, кто моя мать? - спросила она чуть погодя.
   - Кто? - насторожился Поль.
   - Актриса. Ее фамилия Тарабрина. Слышал, конечно?  А  у  меня  другая
фамилия, потому что я живу с отцом.
   - Нет, не слышал,