знала!
   Итак, на второй тур она заявилась совершенно  невыспавшаяся.  На  ней
было мятое платье  и  грязное  белье,  от  нее  ощутимо  пахло  потом  и
перегаром. Разве могла такая кандидатка в артистки понравиться  приемной
комиссии?
   Добрячок  с  усами  вежливо  попросил  ее  спеть  что-нибудь,  а  она
невежливо буркнула в ответ, что  пришла  учиться  не  на  певицу,  а  на
актрису кино.
   Добрячок сделал отметку в своих записях и мило поблагодарил  ее.  Это
оказалось дурным знаком.
   На следующий день в списках допущенных к третьему туру Катя не  нашла
своей фамилии. Она пять раз подряд пробежала вывешенные списки  глазами,
надеясь, что секретарша по  рассеянности  впечатала  ее  фамилию  не  по
алфавиту.
   Напрасно, Сорокиной в списках не было.
   - Игорек, миленький, что мне делать? - расплакалась девушка на  груди
патлатого приятеля. Тот лишь пожал плечами и осведомился:
   - А трешка у тебя есть? Так башка трещит, надо опохмелиться. Ну  если
нет трешки, то хотя бы рупь сорок на портвешок.
   Шотик где-то пропадал с очередной девочкой и потому  ничего  дельного
посоветовать не мог.
   А вечером веселая компания забурилась к одному знакомому художнику  в
его мастерскую в Кадашевском переулке.
   - Высоцкий будет,  -  шепнул  кто-то  по  секрету.  Катя  обрадованно
взвизгнула.  Высоцкий  в  конце  семидесятых  имел  сумасшедшую   славу,
которая,  несмотря  на  противодействие  официальных   лиц,   неудержимо
распространялась по стране,  как  атомный  гриб  после  взрыва.  Увидеть
самого Высоцкого - об этом можно было только мечтать! По  Москве  ходило
великое множество самых невероятных слухов о  нем.  Все  знали,  что  он
крепко пьет, гоняет по столице на своем роскошном "мерседесе" с меховыми
сиденьями, подаренном  ему  Мариной  Влади,  и  имеет  всех  хорошеньких
женщин, которые попадаются ему на пути (конечно, при условии  отсутствия
жены).
   Мастерская  художника  размещалась   в   огромном   подвале   бывшего
купеческого дома. Комната была  захламлена  старыми  засохшими  кистями,
использованными тюбиками от красок, пустыми подрамниками и свернутыми  в
трубочку холстами. В  углу  возвышалась  свалка  пустых  бутылок,  рядом
стояла тахта, покрытая грязноватым покрывалом в клеточку.  Сам  владелец
этого великолепия, испитой, не  первой  молодости  дядечка  с  несколько
сумасшедшим выражением лица и большими  навыкате  глазами,  испещренными
склеротическими прожилками, оказался очень мил.
   Он окинул Катю профессиональным взглядом и тут же предложил ей водки.
Явно положил на нее глаз.
   В ожидании Высоцкого все прибывавшая  толпа  оживленно  разогревалась
спиртным, хотя и так было жарко. Сложив руки за  спиной,  как  в  музее.
Катя с любопытством рассматривала картины. Среди ее знакомых не было  ни
одного художника, и ей было жутко  интересно.  Она  развернула  картину,
прислоненную лицом к стене, и  увидела  на  ней  зеленовато-желтое,  как
будто покрытое застарелыми синяками, женское тело с томно  разбросанными
ногами. Женщину обвивала чешуйчатая змея с хищно высунутым язычком.
   - Нравится? - Автор подкрался сзади и неожиданно обнял ее за талию.
   - Не знаю, - честно ответила Катя. Ей  не  хотелось  обижать  доброго
дядечку, который с готовностью предоставил голодной студенческой  братии
приют и даже собирался угостить ее таким изысканным блюдом, как Владимир
Высоцкий.
   После ее слов хозяин, просивший называть  себя  просто  Джеком,  стал
путано объяснять ей задачи современного  искусства.  Он  утверждал,  что
обнаженное женское тело - это вовсе не обнаженное  женское  тело,  каким
оно может показаться на первый взгляд, а  сосуд  любви  и  божественного
вдохновения, питающий разум гения своим священным молоком.
   - Можно нарисовать доярку как Венеру, а можно Венеру  как  доярку,  -
туманно пояснил он и кивнул в угол.  Висевшая  там  картина  изображала,
судя по названию, колхозный полдень. На ней женщина, очевидно  та  самая
доярка с рублеными формами, тискалась с передовым трактористом  на  фоне
комбайна "Нива".
   В их глазах горел праведный социалистический энтузиазм.
   - Кажется, он слегка  не  в  себе,  -  шепнула  Катя  своей  знакомой
сценаристке Людочке.
   Людочка была пухленькая простодушная девица с банальной внешностью  и
добрым характером. Ее фамилия и  номер  комнаты  ходили  по  рукам  всей
общаги в качестве сексуальной "скорой помощи". Людочка никогда никому не
отказывала и была готова удовлетворить любые запросы страждущего в любое
время дня и ночи, причем совершенно бескорыстно. За  это  ее  все  очень
любили и приглашали в интересные компании.
   - Нет, он хороший, - заступилась за хозяина Людочка. -  Он  добрый  и
очень несчастный. И он очень хорошо платит "за натуру".
   Денежный вопрос интересовал Катю очень сильно (уже несколько дней она
существовала  лишь  за  счет   приятелей).   Она   собиралась   выяснить
подробности, но не успела. Внезапно в мастерской  раздался  восторженный
женский визг: во двор дома въехал "мерседес" Высоцкого. Толпа хлынула  в
прихожую, откуда уже доносился веселый бас со знакомой, с  ума  сводящей
хрипотцой.
   Вскоре  в  комнату  вошел  невысокий  невзрачный  мужчина  в   модной
вельветовой куртке и  желтых  кожаных  ботинках,  с  помятым,  припухлым
лицом. Ему предложили выпить. Сначала он отказался, объяснив, что сейчас
в завязке, но потом все же выпил и быстро захмелел.
   Катя во  все  глаза  смотрела  на  всеобщего  кумира.  Песни  его  ей
нравились  давно,  но  он  сам...  Такой  непримечательный,  совсем   не
красивый! Странно, что в этом жалком испитом мужчине могла  найти  такая
шикарная женщина, как Марина Влади?
   У Высоцкого в руках появилась гитара, и он сначала нехотя, как бы  из
чувства долга, а потом все более входя в раж, запел.
   Вдруг на высокой ноте струны  жалобно  дрогнули  и  замолкли.  Певец,
подкашливая, попросил водки.
   - Что-то  горло  тянет.  -  Он  залпом  опорожнил  стакан  и  оглядел
присутствующих. Его осоловелые  глаза  внезапно  наткнулись  на  упорный
испытующий взгляд Кати и остановились на ней. И больше не  отпускали  ее
от себя.
   Рвались струны, в гулкой комнате  гремели  аккорды,  надрывно  хрипел
страстный бас, а настойчивые притягательные глаза  все  держали  Катю  в
сладком  плену.  Мастерская  точно  отодвинулась  куда-то  далеко,  люди
исчезли, и они остались вдвоем, один на один. Он пел только для нее, для
нее одной, никого не замечая вокруг!
   - "Когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов, из
пены уходящего потока на берег тихо выбралась любовь..."
   И Катя почувствовала, что если кого-то и можно любить в этом мире, то
только этого человека, такого жалкого и вместе с  тем  сильного,  такого
некрасивого и вместе с тем притягательного.  Она  вспомнила  Поля,  свои
отношения с Игорем, и ее чуть не вырвало от внезапных воспоминаний.  Она
почти плакала. За этим человеком она бы пошла куда угодно, хоть на  край
света. Только бы он поманил ее, только бы подал знак...
   Но знака она так и не дождалась. Он  не  успел  дать  знак.  Раздался
требовательный звонок в дверь, гитара замолчала, истерически  взвизгнув,
рычащий голос смолк, а напряженный взгляд наконец отпустил Катю на волю.
   Высоцкий длинно и  виртуозно  выматерился.  Слушатели  заметались  по
комнате, загалдели - все боялись, что это облава КГБ и сборище  накроют,
как имеющее все признаки диссидентского собрания.
   Однако это были не комитетчики.
   - Марина Влади! - шепнула всезнающая Людочка.  -  Откуда  только  она
узнала, что он тут?
   В прихожей послышался горловой требовательный голос. Высоцкий покорно
встал и, повинуясь повелительным звукам, засобирался. Катя жадно  ловила
глазами его взгляд, надеясь, что напоследок он  подарит  ей  надежду  на
будущую встречу - напрасно!
   Во дворе еле слышно  зарокотал  мотор  "мерседеса",  мигнули  красным
светом стоп-сигналы и скрылись за поворотом.
   Катя чуть не  плакала.  Каким  мелким  и  ужасным  показалось  ей  ее
нынешнее  бытие  по  сравнению  с  только  что  пережитым   изумительным
состоянием восторга!
   Она очнулась оттого, что седовласый Джек  вкрадчиво  бормотал  ей  на
ухо:
   - Три рубля за сеанс... Во имя  прекрасного  искусства...  Тон  вашей
кожи, несомненно, ренуаровский... Ваше имя будет обессмертено.
   -  Нет!  -  пронзительно  выкрикнула  Катя,  пятясь,  как  будто   ее
собирались изнасиловать. - Нет! Нет! Нет!
   Тело немело,  по  рукам  и  ногам  бегали  противные  мурашки,  спина
отваливалась, в глазах все плыло. Она уже не чувствовала  ни  стыда,  ни
унижения, одна только огромная  всепоглощающая  усталость  затопила  ее.
Каждый час Джек позволял ей немного отдохнуть и размяться. В  мастерской
было ужасно холодно. Он сажал ее на колени, обтянутые  только  скользкой
шелковой тканью, и мягко, по-отечески упрекал:
   - Вот ты не хочешь попробовать, а зря... Тебе было бы легче...

***

   Он гладил ее бедра, мотивируя свои прикосновения тем, что  визуальное
чувство тона кожи ему нужно подкрепить тактильными ощущениями.
   - На первый взгляд кажется, что твоя кожа сухая и горячая, а на самом
деле она прохладная и немного  влажная,  совсем  чуть-чуть...  Я  должен
передать это ощущение на полотне. Понимаешь, искусство, оно...
   На  полотне  Катина   кожа   расплывалась   знакомыми   сине-зелеными
переливами, как застарелая  гематома.  Женщина  на  полотне  производила
впечатление разложившегося трупа, добрую неделю пролежавшего в воде.
   - Я должен передать зрителю бархатистую мягкость  соска...  -  Пальцы
Джека  осторожно  касались  груди,  постепенно  смелея.  -   Жестковатую
пушистость прелестного холмика внизу живота... - Рука спускалась вниз  с
кошачьей   опутывающей   вкрадчивостью.   -   Влажную   теплоту   твоего
девственного лона...
   Катя пулей отлетала в противоположный угол комнаты и звенящим голосом
требовала прекратить сеанс. Но Джек снова ловил ее и усаживал к себе  на
колени.
   - Я только скромный исследователь плоти! - объяснял он и вскоре вновь
принимался за свой излюбленный ритуал тактильного изучения. - Мне ничего
не нужно. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо.
   Однажды он все же  уговорил  Катю  принять  какой-то  белый  порошок,
объяснив ей, что это особое вещество, которое взбодрит ее, как кофе. Оно
придумано специально, чтобы космонавты не засыпали  на  орбите.  Девушка
послушно втянула порошок в  себя.  Слизистую  носа  обожгло,  на  глазах
выступили слезы.
   - Ничего, моя маленькая, - проговорил  Джек.  Он  принялся  осторожно
разминать  ее  затекшие  плечи,  ласкать  ягодицы  и  вновь   с   наглой
уверенностью вседозволенности пробираться в заповедные пределы ее  тела.
- Сейчас пройдет...
   Недаром космонавты на орбите...
   И правда, голова неожиданно стала светлой и ясной, усталость  куда-то
делась, розоватый флер опутал  Катю,  захотелось  смеяться,  кусаться  и
царапаться.
   Странная беззаботность оплела ее нежным коконом. А Джек ласкал ее все
смелее и смелее.
   - Моя маленькая рыбка, - шептал он, царапая нежную кожу живота  седой
щетиной подбородка. - Художник должен быть влюблен в свою модель,  иначе
искусство не состоится. Пигмалион боготворил Галатею,  Рембрандт  обожал
свою  Саскию,  Врубель  -Надежду  Забела,  а  я  обожествляю  тебя,  моя
драгоценная. Только обыватели видят в плотской любви одну пошлость, а  в
великом искусстве - грязь...
   Завороженная великими именами Пигмалиона, Рембрандта и Врубеля,  Катя
только покорно выгибалась от его  жадных  прикосновений.  Белый  порошок
туманил голову, а тело стало податливым и послушным...
   После сеансов в общежитие она  возвращалась  совсем  чумная  и  гордо
рассказывала своим приятелям байки о том, что на самом деле тело  -  это
орудие искусства и только ради искусства стоит жить на земле.
   В последнее время в  общежитие  ее  пускали  со  скандалом.  Вахтерши
требовали,  чтобы  она  освободила  комнату  и  забрала  вещи,   грозили
милицией.
   Вскоре Катя совсем переехала в мастерскую  к  Джеку.  Тот  больше  не
платил ей за сеансы мятыми рублевками. Он только кормил ее, пичкал белым
порошком и позволял спать на  просторной  тахте,  чьи  вылезшие  пружины
больно впивались в спину по  ночам.  Оказалось,  что  он  обитает  не  в
мастерской, а у своей жены, а в мастерской он только  работает  и  живет
творческой жизнью.
   Теперь Катя даже находила своеобразное мазохистское удовольствие и  в
своем позировании, и в убогих объятиях Джека.
   Вскоре картина, над которой они работали, была закончена. На огромном
полотне извивалось, противоестественно скручиваясь, какое-то зеленоватое
чудовище, сохранившее со своим человеческим прототипом  лишь  отдаленное
сходство.
   А потом Катя однажды вернулась в  мастерскую  из  магазина  и  еще  в
дверях услышала знакомое:
   - Высокое искусство облагораживает земную пошлость.  Как  географ,  я
только исследую все впадины и складочки твоего тела, все его закуточки и
щелочки. Расслабься... Рембрандт  и  Саския...  Пигмалион  и  Галатея...
Врубель и Забела...
   На коленях Джека восседала огромная девица с  пухлым  белым  задом  и
вислым животом.
   Увидев это зрелище, Катя неожиданно всхлипнула, зажимая рот  ладонью,
а потом истерически расхохоталась, содрогаясь всем телом.
   Джек торопливо запахнул халат и воровато  столкнул  с  коленей  новую
музу.
   - Нельзя ли потише? - недовольно пробормотал он. - Я работаю!
   Тогда Катя молча собрала свои вещи, выгребла из  карманов  Джека  все
бумажные купюры и вызывающе хлопнула дверью.
   Она  стояла  во  дворе,  задрав  голову.  В  воздухе  тихо  кружились
желтоватые, обожженные морозом листья, а небо было  затянуто  прозрачной
паутиной  облаков.  Вдохнув  полной  грудью  осеннюю   горечь,   девушка
решительно зашагала вперед. Куда -  она  не  знала.  Вперед!  Как  можно
дальше от всего грязного и мерзкого, что тянет к ней свои цепкие  пальцы
и не отпускает ее!

Глава 4

   Возвращаться домой, в Киев, не было ни  малейшего  желания.  Что  она
скажет отцу, как  посмотрит  ему  в  глаза?  Оставаться  в  Москве  было
невозможно. У Кати не было прописки и, следовательно, работы.  При  этом
ее  пугал  возможный  срок  за   тунеядство.   Дожидаться   официального
разбирательства не хотелось.
   После Джека она вновь оказалась в общаге на  правах  родственницы  из
провинции. Приютила ее добросердечная Людочка.
   - Ну что ты мучаешься? - мягко удивилась она, когда Катя поведала  ей
свои беды. - Хочешь на "Мосфильм" устроиться?  Делать  ничего  не  надо,
следи только за костюмами.  Ну,  кое-где  подшить,  отутюжить.  Паспорт,
скажем, ты пока потеряла, а там видно будет...
   В  костюмерной  Катя  проработала  всего  неделю.   Гнилое,   местами
расползшееся тряпье жутко пахло - застарелым потом, пылью, нафталином  и
мышиной отравой. Этот запах вызывал  ужасную  аллергию.  Стоило  девушке
войти в комнату, где хранилась одежда  для  съемок,  как  она  сразу  же
покрывалась красными пятнами, чихала и шмыгала носом.
   Зато на "Мосфильме" она познакомилась с настоящим режиссером. Он  был
очень известен в узких кругах, но фамилии его Катя до этого не  слышала.
Ему  было  уже  под  сорок,  он  был  южного,  скорее  семитского,   чем
кавказского типа, с нездоровой кожей, набрякшими под глазами  мешками  и
толстыми, вечно мокрыми губами. Фамилия его была Карабанов, но почему-то
все его звали между собой Гогой.
   Катя поведала  ему  горестную  историю  своей  неприкаянной  жизни  в
Москве.
   Гога невнимательно выслушал ее, а потом неожиданно предложил,  блестя
черными навыкате глазами:
   - Мы на днях уезжаем в киноэкспедицию. Осень,  Ташкент,  арбузы,  все
такое... Теплынь! На роль тебя взять не могу - все пробы уже  утверждены
там! - Он выразительно поднял палец к небу. - Только  если  в  массовке.
Назначим пока помощником режиссера, чтобы оформить билеты.
   - Что я должна делать? - с воодушевлением спросила Катя.
   Гога окинул беглым взглядом ее девически стройную фигурку.
   - Да ничего особенного, - быстро сказал он. - Сварить кофе, позвонить
кое-куда, связаться кое  с  кем.  Короче,  организационная  работа.  Ну,
только быстро решайся. Послезавтра улетаем.
   - Конечно, я согласна! - Катя обрадованно  запрыгала,  как  маленькая
девочка.
   Наконец-то сбылась ее мечта! Теперь  она  с  полным  правом  вошла  в
замкнутый, кастовый мир кино. И вошла не  какой-нибудь  там  задрипанной
костюмершей, на которую орут все кому не лень, а правой рукой режиссера.
Гога даст ей роль, пусть для начала  крошечную.  А  потом,  когда  фильм
выйдет на экран,  все  увидят  ее  и  удивятся,  как  же  она  хороша  и
выразительна в этой роли. Отец, наверное, расплачется, Танька  заскрипит
зубами от удивления, а  мать...  Мать,  заметив  ее  фамилию  в  титрах,
поразится и тогда...
   Что  будет  тогда,  она  придумать  не  успела,   мысли   ее   быстро
перекочевали в практическую плоскость. Хорошо, что съемки будут на  юге,
а не в слякотной осенней Москве. Теплой одежды у нее нет,  вся  осталась
дома.
   "Может быть, позвонить отцу? - подумала она. - Сказать,  что  я  буду
сниматься в кино?"
   Но тут же оборвала себя: еще слишком рано. Долгожданный  миг  триумфа
еще не наступил.
   Ташкент,  город  хлебный  и  гостеприимный,   принял   киношников   с
распростертыми объятиями. Из ЦК партии  Узбекистана  поступило  указание
всячески  содействовать  процессу  создания  фильма  и   незамедлительно
удовлетворять все киношные нужды. Съемочную группу поселили в  одной  из
лучших гостиниц города, в крыле для иностранцев. Кате достался отдельный
номер по соседству с Карабановым, тогда как остальные  жили  по  трое  в
комнате.
   Каждый  вечер  узбекские  руководящие  работники  с  узкими   глазами
приглашали режиссера  "со  товарищи"  на  небольшой  семейный  банкет  с
барашком, пловом и  россыпями  роскошных  фруктов.  Веселье  бурлило  от
заката до рассвета, а к обеду киношники  с  заплывшими  от  неумеренного
потребления  алкоголя  лицами,  мечтая  лишь  о  холодном  пиве,  нехотя
выползали на работу. Снимали в день метров по сорок пленки, тогда как по
утвержденному плану должны  были  использовать  не  менее  восьмидесяти.
Кроме того, из отснятого больше половины уходило в брак.
   - Ничего, - флегматично утешался Гога, отхлебывая пиво, - недостающее
восполним в Москве горными пейзажами из архива и павильонными съемками.
   Катя принимала участие и в съемках, и в  банкетах,  и  в  выездах  на
натуру. Благодаря молодости и смазливому личику она всегда была в центре
внимания и пользовалась бешеной популярностью у мужской половины группы.
Чтобы избавиться от надоедливых приставаний самцов, обезумевших точно во
время брачного гона, она искала защиты у Гоги.
   Гога относился к ней хорошо. Роли ей он  пока  не  давал,  но  твердо
обещал, что вставит  в  кадр.  В  это  время  у  него  догорал  роман  с
исполнительницей главной роли (она играла  роль  медсестры,  попавшей  в
плен к басмачам), и хорошенькую нимфетку он приберегал на черный день.
   Вскоре ему удалось капризную любовницу  сплавить  директору  картины.
Руки у него оказались развязаны.
   - Ну, крошка! - Осоловелый Гога обнял Катю в баре гостиницы. - Теперь
я стал немного посвободнее. Не закрывай на ночь дверь.
   Катя чуть не подавилась виноградом, гроздь которого ощипывала, внимая
веселым актерским байкам.
   - Ты такая юная, такая хорошенькая, - заплетавшимся языком  прошептал
режиссер и запустил руки ей под юбку, не стесняясь приметливой актерской
братии.
   Девушка растерянно отбивалась. Она была так напугана!
   Как и  было  обещано,  Гога  среди  ночи  постучался  в  номер  своей
"ассистентки". Дверь оказалась заперта. Режиссер не ожидал этого  и  был
взбешен.
   - Или откроешь  немедленно,  или  завтра  же  вылетишь  из  съемочной
группы!
   - визжал он в коридоре, не смущаясь ночной тишины.
   Парализованная страхом