представлялись  перья  из  подушки,  которые
взмывают вверх от сквозняка и осыпают Старшую бабушку. Перья эти черные,
потому что они - земля.
   И тут Катя представляла себе,  как  седой  суровый  старик,  по  всей
видимости Бог, сыплет эту землю ладошкой, и она летит плавно и  красиво,
точно пух, покрывая Старшую бабушку черным снегом. Такой  снег  лежит  у
фабричных зданий на Нарвской заставе, где они были  в  том  году,  когда
ездили к знакомой портнихе за обрезками ткани для лоскутного одеяла.
   А потом опять потянулись  скучные  одинаковые  дни.  Однажды  бабушка
долго кричала маме в трубку, что денег мало, теперь у  нее  только  одна
пенсия, пусть мама высылает, потому что им едва хватает на хлеб.
   - Нам едва хватает на хлеб, - со  взрослой  грустью  жаловалась  Катя
соседям, когда те возились на кухне с обедом, и ей  неизменно  совали  в
ладонь что-нибудь вкусное. И Катя съедала это вкусное тайком в коридоре,
забившись в угол между ящиком с ношеной обувью и старой детской коляской
без колес.
   - Бедняжка, сиротинка, брошенная,  -  жалели  ее  соседи,  и  девочка
запоминала новые для себя слова: "сиротинка", "брошенная", чтобы потом в
бессознательном детском эгоизме вымогать у  доверчивых  взрослых  лишний
кусочек жалости.
   Вскоре приехала мама. На этот раз она не привезла с собой конфет  или
шоколада, хотя была  все  такой  же  тормошливой  и  ласковой.  И  очень
красивой!
   - Выросла-то как! - Она порывисто прижала  к  себе  дочь.  Катя,  как
открытие, сообщила драгоценную новость:
   - Я теперь "сиротинка" и "брошенная".
   - Глупости! - оскорбленно фыркнула мать. - С чего  это  ты  сиротинка
при живой-то матери? Вот заберу тебя с собой, в Москву...
   Но Катя ей не поверила. Она теперь не  представляла  себе  жизни  вне
огромной коммуналки, без  шкафа  с  рухлядью  в  коридоре,  без  Младшей
бабушки, хотя и не очень-то ласковой, но в общем-то  привычной  и  почти
родной.
   Бабушка о чем-то долго шушукалась  с  матерью.  Катька  в  это  время
лежала под одеялом, приготовляясь спать.  Напрасно  она  вслушивалась  в
полуночный шепот, в котором не разбирала ни слова.
   - Когда две пенсии было, я разве чего говорила...
   - Что ж мне, с ребенком в общежитие?..
   - А Юрка?..
   - Не хочу ему звонить, еще вообразит себе невесть что...
   Под этот размеренный тягучий шепот Катя незаметно  заснула.  А  утром
мать объявила ей, как о деле решенном:
   - Собирайся, едем с тобой в Москву. Будешь жить со мной.
   Катя обрадованно вскинула длинные ресницы, но  не  очень-то  поверила
сказанному. Ехать ей никуда не хотелось, а особенно не хотелось ехать  в
Москву.
   Она представила, как они поедут  до  вокзала  в  воняющем  выхлопными
газами автобусе, как ездили к Старшей бабушке на Волкове кладбище, когда
ее  укачало  и  стошнило  на  пальтишко.  Она  собрала  в  мешочек  свои
драгоценности, в числе которых была и мамина шпилька,  и  использованный
патрончик помады, и даже разбитое красное стеклышко, найденное во  дворе
и мгновенно ставшее главным сокровищем коллекции.
   - Что это? - спросила мать, увязывая чемодан с вещами. - А, мусор,  -
брезгливо произнесла она, и сокровища отправились  прямиком  в  мусорное
ведро.
   Катя обиженно закусила губу, но ничего не сказала.  В  этот  короткий
миг ей почудилось, что вовсе не такой уж яркой и прекрасной будет отныне
ее жизнь.
   Тогда она неожиданно для себя расплакалась и уткнулась лицом в  подол
бабушки,  которая  сидела  тут  же,  наблюдая  за  приготовлениями.   Та
произнесла суровым тоном без сантиментов, адресуясь дочери:
   - Если будет трудно - привози, как-нибудь перебьемся. -  Она  немного
помолчала (даже в молчании ее ощущалось  невольное  Осуждение)  и  вновь
разомкнула мясного цвета губы:
   - Еще неизвестно, каким этот твой новый окажется...
   Поглядим еще!
   Жизнь  Тарабрина,  внешне   размеренная   и   благополучная,   вскоре
забуксовала. Внешне все  было  то  же  самое:  выпивка,  друзья,  ночное
шуршание  пера  по  бумаге,  тихие  разговоры  с  женой,  ее  ангельское
терпение... Но внутренне!
   Семейная жизнь стала  напоминать  затхлое  болотце  с  тухлой  водой.
Как-то все было слишком  благополучно  и  пресно.  Они  стали  все  чаще
ссориться, причем инициатором ссор, как правило, был Иван.
   О его демонической неукротимой ревности, которой мог бы  позавидовать
даже  хрестоматийный  Отелло,  ходили  легенды.  Однажды  он  спустил  с
лестницы своего закадычного друга  лишь  за  то,  что  тот  на  прощанье
галантно  поцеловал  руку  жене.  После  этого  их  дружба,   безоблачно
просуществовавшая уже лет семь, закончилась навсегда.
   Гуляя с Олей по улице, он, тихо закипая  от  гнева,  подмечал  беглые
взгляды встречных мужчин.
   - Ты на него смотрела! - уличающе торжествовал он. - Ты его знаешь!
   - В первый раз вижу, - спокойно отвечала Оля, стараясь  своим  ровным
поведением задушить назревавшую ссору.
   - Жди меня здесь!  -  Клокоча  от  гнева,  Тарабрин  усаживал  ее  на
скамейку и, засунув руки в карманы,  уходил,  пообещав  вернуться  через
минуту. Мол, только за сигаретами заскочит в магазин.
   Оля ждала  на  указанном  месте  час,  два.  Муж  не  появлялся.  Она
прохаживалась вдоль тротуара, ждуще выглядывая в потоке людей  невысокую
коренастую фигуру. Потом спрашивала у прохожих, который час,  и,  поняв,
что муж не придет, в слезах возвращалась домой. Тарабрин заявлялся домой
поздно ночью, пьяный. Он молча падал на пол  и  беспробудно  засыпал.  А
утром повод ужасного вчерашнего загула забывался.
   Его запои  становились  все  чаще  и  отчаянней.  Все  чаще  Тарабрин
пропадал в веселых компаниях, где его ждали с  распростертыми  объятиями
приятели. В ответ на упреки жены он мгновенно вскипал пьяной неукротимой
ненавистью.  У  него  появились  случайные,  нетребовательные   женщины,
готовые в любую минуту скрасить его жизнь. Деньги  он  зарабатывал  тем,
что снимался в фильмах у  своих  друзей,  и  сценариями.  Постепенно  он
становился все более популярным. С  увеличением  популярности  множилось
количество приятелей, готовых с охотой поднести стакан.
   Нелады Тарабрина с чиновниками, не дававшими ему снимать  собственные
фильмы, продолжались. Ему не  хотелось  произносить  чужие,  придуманные
досужими сценаристами  слова  в  надуманных  историйках,  разнарядка  на
которые  спускалась  сверху  из  ЦК.  "Проходные"  фильмы,   за   редким
исключением,  делались  по  одной  схеме:  в  сюжете  должны  были  быть
положительные  герои,  которые  горят  желанием  строить  социализм,   и
отрицательные, которые тормозят темпы этого строительства своим отсталым
мировоззрением. В финале  моральная  победа  оставалась  за  первыми,  а
вторые должны  были  быть  посрамлены  или  перевоспитаны  положительным
примером.
   Положительные роли играли актеры  геройской  внешности  с  фанатичным
блеском в глазах. Отрицательные персонажи обязаны были злобно  хихикать,
заискивающе-неприятно произносить реплики. Играть их должны были  актеры
с омерзительной черточкой в облике.
   Целых два года он обивал пороги  "Мосфильма",  предлагая  для  съемок
свой собственный сценарий про Пугачева, однако  ему  неизменно  следовал
отказ за отказом. Как тут не запить с горя?
   Таяли, едва появившись в доме, деньги,  скапливались  в  углу  пустые
бутылки, исчезали, затерявшись в сутолоке  повседневной  жизни,  друзья.
Жизнь катилась душным пыльным вагоном, который с адской скоростью мчится
в неизвестном направлении, неумолимо отстукивая колесами уходящее время.
   Ивану уже было далеко за тридцать, а он  все  еще  ходил  в  подающих
надежды  дебютантах:  начинающий  литератор,  опубликовавший   несколько
рассказов, начинающий режиссер, снявший два фильма, так и не пробившихся
на широкий экран.
   Вот только актерская судьба, которую он в  глубине  души  считал  для
себя второстепенной, оказалась удачливой и яркой.
   Незаметно подкралось, завалило  столицу  тополиным  пухом  лето  1964
года.
   Всю весну Оля ходила  бледная  от  авитаминоза,  какая-то  апатичная,
точно у нее кончились силы, точно она выдохлась, сдулась как шарик.  Она
перестала вести борьбу с мужем и за мужа.  Молчала,  когда  он  приходил
домой "на бровях", молчала в ответ на его раздраженные вопросы, во время
стычек и споров, не проронив слова, уходила вон из комнаты.
   Однажды Тарабрин поставил ее перед свершившимся фактом:
   - Уезжаю на два месяца на съемки. В Крым. Оля промолчала.  Оставаться
в городе летом ей было тягостно, муж вполне  мог  запросто  взять  ее  с
собой, в солнечный, фруктово-ягодный Крым,  к  ласковому  морю,  которое
лучше всяческих врачей лечит последствия затянувшейся  зимы.  Это  могло
означать только одно: разрыв.
   - Хорошо. - Оля спокойно отвернулась к  заляпанным  обоям  в  блеклых
сиреневых колокольчиках.
   Иван  молча  собрал  вещи.   Нерешительно   постоял   возле   дивана.
Раздраженно заметил:
   - Ты какая-то квелая стала в последнее время, ни рыба ни мясо.
   - Я беременна, - произнесла жена после затянувшейся паузы.
   - А, - обронил он удивленно.
   И, задержавшись в дверях на долю секунды,  вышел  в  коридор,  плотно
прикрыв за собой скрипучую рассохшуюся дверь.

Глава 6

   Катя с мамой поселились в общежитии  института  на  Лосином  острове.
Когда мама уходила на занятия, девочку отводили на вахту к коменданту со
строгим наказом не шуметь или подкидывали кому-то из "детных" студентов,
обещая забрать через пару часиков, или же запирали одну в комнате.
   Вечером мама, надев красивое, с  красным  пояском,  платье,  начинала
собираться на свидание. Она подвивала  концы  своих  роскошных  волос  с
необыкновенным  пепельным  оттенком,  душилась  польскими  духами  "Быть
может", резкими и оттого внушавшими Кате ненависть, и  уходила.  Девочка
оставалась на попечение неизменной Кутьковой. Тетя  Лена  с  готовностью
взяла на себя заботы о ребенке. Она играла с девочкой в  куклы,  кормила
немудрящим ужином и даже порой водила в парк на карусели.
   - Кутькова, милая Кутькова! - молила ее Катя. - Пойдем кататься?
   - Не пойдем, Катюша, уже спать пора.
   - Ну, Кутькова, миленькая... Ведь мама  еще  гуляет,  значит,  и  нам
можно?
   - Мама твоя не гуляет, у нее важные  дела,  -  назидательно  говорила
Кутькова.
   - И у нас пусть будут дела, в парке,  на  качелях,  -  заговорщически
предлагала девочка, хитро поблескивая темными глазами.
   Порой в комнате собиралась дружная компания маминых друзей.  Воняющие
табаком мужчины и их крикливые женщины  пили,  ели,  пели  песни,  порой
играли с Катей, пока она не засыпала  утомленно,  прикорнув  на  краешке
кровати. Сквозь сон она слышала, как мама жаловалась, что ей не на  кого
оставить ребенка. Видно, придется отправить девочку к отцу...
   А потом приехал из Киева папа. Катя с ужасом рассматривала огромного,
под потолок, дяденьку.  Опустившись  на  корточки  перед  ней,  дяденька
ненатуральным голосом произнес:
   - Поедем к бабушке... Там у нее знаешь  как  интересно!  Гуси,  куры,
даже корова есть. И котята...
   - Котята? - заинтересовалась Катя, колеблясь в душе.
   - Очень маленькие котята, родились всего две недели назад, - пообещал
дядя, которого почему-то нужно было звать папой.
   Между тем Катя считала, что ни в каких папах она не нуждается.  В  ее
концепции  мироздания  отец  не  предусматривался.  С  детворой   своего
возраста она общалась редко, мир взрослых с его важными  проблемами  был
куда более знаком и близок ей, чем мир детей.
   - А к какой бабушке мы поедем, к  Старшей  или  Младшей?  -  деловито
спросила она и тут же строго предупредила:
   - Старшая бабушка умерла, и ее зарыли. Мы к ней поедем?
   - Нет, - объяснил отец. - У тебя есть еще одна бабушка. Ты ее видела,
только когда была совсем маленькой. Она очень  добрая  и  позволит  тебе
играть с котятами.
   - С котятами... - зачарованно повторила  Катя  и  принялась  послушно
собирать вещи.
   На  вокзале  длинный,  в  траурной  драпировке  сажи  поезд  внезапно
напомнил о неумолимых разлуках, которыми было пронизано все ее  детство.
Горло больно перехватило спазмом, и девочка  вдруг  разрыдалась,  сцепив
руки на шее матери в неразрываемое кольцо.
   Слезы ручьем текли из ее глаз, а губы сбивчиво лепетали:
   - Мамочка, миленькая, не нужно котят... Я хочу с тобой... Я  останусь
с Кутьковой... Я буду сидеть тихо-тихо и  никогда  не  буду  баловаться,
честное слово...
   Нина почувствовала, как в носу что-то предательски защипало, к  горлу
подкатил горьковатый, не проглатываемый ком.
   - Катюша, я приеду,  -  проговорила  она  торопливо,  и  виновато.  -
Обязательно приеду. Летом... Мы вместе поедем с тобой к морю. Оно  такое
огромное, синее...
   - Летом? - с надеждой спросила Катя и уточнила:
   - Это через две недели, да? -  Две  недели  -  это  был  единственный
временной промежуток, доступный ее пониманию.
   - Нет, сначала будет зима, потом весна, а потом лето. Лето  было  еще
так не скоро, а нетерпеливо разводивший  пары  поезд  готовился  вот-вот
тронуться с места...
   - Кутъкова, миленькая Кутькова! - В ужасе перед  неминуемой  разлукой
Катя бросилась с криком к няне. - Возьми меня к себе! Я буду себя хорошо
вести, честное слово! И кашу буду всю доедать, до конца!
   Судорожно прижимая  к  себе  вздрагивающее  тельце,  Кутькова  только
кусала губы, чтобы не разрыдаться.
   До отправления поезда оставались считанные минуты. Пассажиры занимали
места в вагонах, Юра одну за другой нервно смолил в тамбуре сигареты.
   - Отправляемся! - пробасил проводник, вскакивая на подножку.
   Юра подхватил дочь на руки, сбивчиво лепеча на ходу  какую-то  ерунду
про котят. Та вырывалась, пронзительно вереща, будто ее  резали,  бурные
слезы заливали красное от крика, сморщенное лицо.
   - Какой невоспитанный ребенок! - осуждающе заметила вальяжная дама  в
шляпке с вуалью и неодобрительно покачала головой.
   Нина опрометью бросились с  перрона,  стараясь  не  оглядываться.  Ее
душили слезы. Кутькова на бегу вытирала влагу тыльной стороной ладони.
   - Как... Как все  это  тяжело,  -  призналась  Нина  в  трамвае,  уже
успокоившись. - И жалко Катю, и в то же время - ну не могу я ее оставить
у себя! Садика нет, жить негде.
   Кутькова сочувственно шмыгнула носом.
   - А  там  все-таки  свежий  воздух,  питание,  фрукты...  Вот  только
устроюсь,  сразу  же  ее  заберу,  -  неизвестно  кому  пообещала  Нина,
смаргивая повисшие  на  ресницах  слезы.  -  И  на  море  повезу  летом.
Обязательно!
   А на нижней полке продуваемого  сквозняками  вагона,  разметавшись  в
глубоком после слез сне, спала Катя.
   Ее отец нервно курил  в  тамбуре,  рассказывая  случайному  попутчику
короткую, неуклюжую историю своей неудавшейся семейной жизни...
   Обещанных котят у бабушки не оказалась.  Их  отчего-то  съела  кошка,
верно убоявшись, что не сумеет их  достойно  воспитать.  Другая  бабушка
оказалась непохожей на всех, кого Катя до  сих  пор  встречала  в  своей
короткой и богатой переменами жизни. Она работала бухгалтером в колхозе.
Говорила она странно, с непривычным южным  выговором,  который  поначалу
казался Кате грубым и неестественным. Она жила в просторном доме,  перед
которым пламенел осенними красками фруктовый  сад.  За  домом  до  самой
дороги,  обсаженной  по  краям  пирамидальными  тополями,   простиралось
распаханное поле.
   В хлеву, вздыхая, терлась боками о стены рыжая корова Крася  с  белой
звездочкой на лбу и одним обломанным рогом. По  двору  бродили  шальные,
мокрые от дождя куры, злобный крикливый петух нападал на  всех  чужаков,
подозревая в поползновениях на целостность своего гарема.
   Катю определили в садик при  правлении  колхоза.  В  старшей  группе,
кроме нее, было еще тридцать разновозрастных деревенских детей,  бодрых,
краснощеких и готовых к беспощадной борьбе с новенькой. Она говорила  не
по-местному  и  смотрелась  чужой.  Новенькую  сразу  стали  травить   -
виртуозно, с фантазией. Ей не давали  игрушки,  мешали  спать  во  время
тихого часа, подсовывали в кашу помет хомячка из живого уголка, дразнили
обидными прозвищами. Поначалу девочка терпела.
   Особенно усердствовал в травле некий Вася. Его коронным номером  было
выставить жертву на посмешище, задрав короткое платьице и демонстрировав
всем желающим цвет девчачьих трусиков. Однажды, когда  Катя  Возилась  с
куклами, Вася тихо подкрался сзади. Почувствовав странное  шевеление  за
спиной. Катя резко обернулась. Хихикающая физиономия обидчика  бросилась
в глаза.
   Месть последовала немедленно. Девочка схватила  обидчика  за  коротко
стриженные вихры  и  потащила  его  к  столу,  где  дымились  тарелки  с
недоеденной манной кашей. Она тыкала его лицом в размазню, пока  на  зов
захлебывающейся криком жертвы не примчалась воспитательница.
   Вася самозабвенно рыдал. Его лицо, волосы и его рубашка были вымазаны
противной тягучей массой, куски Которой один за другим шлепались на  пол
с мерзким квакающим звуком.
   После этого памятного случая дети стали относиться к Кате по-другому.
   Уважение к ней, очевидно,  подкреплялось  нежеланием  отведать  каши.
Вскоре она стала заводилой среди сверстников и ни одна каверза, ни  одно
происшествие не обходилось без нее.
   Осень  быстро  сменилась  слякотной,  пуржливой,  метелистой   зимой,
богатой оттепелями и резкими  похолоданиями.  Долгими  зимними  вечерами
любимой темой разговоров Кати служила грядущая поездка на море.
   - Мама мне обещала, ба! - Катя убеждала не то  бабушку,  не  то  саму
себя.
   Бабушка молчала, скептически поджав губы. Свою невестку она на дух не
выносила, считая ее вертихвосткой, испортившей и жизнь, и  артистическую
карьеру сына. Иногда, не выдержав, она обрывала внучку:
   - Летом у нас в Калиновке знаешь как хорошо. Катюша? Черешня поспеет,
потом вишня... Будешь с ребятами на речке купаться, загорать...
   Девочка вежливо соглашалась:
   - Да, ба... Как только мы с мамой вернемся  с  моря.  Часто  приезжал
отец.
   Он привозил матери денег на содержание  дочери  и  кое-какую  одежду.
Катя с нетерпением ждала его приезда,  ведь  он  был  единственным,  кто
слышал обещание мамы насчет моря:
   - Пап, мы же поедем, да? Мама ведь обещала мне, да?
   Юра переводил разговор на другое.  Бред!  Откуда  у  Нины  деньги  на
море?
   Опять же лето - самая благословенная пора для съемок кино,  ей  будет
просто некогда!
   Пришла быстрая бурная весна с воробьиным скандальным щебетом, с сырым
тревожным ветром с юга, с оголтело  светящим  в  лужах  солнцем,  быстро
разъедавшим девственную белизну снега на черных проталинах.
   А потом наступил июнь. В садике воспитательница торжественно сообщила
детям, что долгожданное лето настало. Катя деловито нахмурилась,  отошла
в сторону и незаметно затихла возле живого уголка. Когда  настало  время
обеда, хватились - ее нет. Кинулись во двор - нет и там. Бросились к ней
домой - пусто.
   Ее нашли на  автобусной  остановке  с  сумкой  в  руках,  где  лежали
стоптанные чешки и сухая корка от завтрака. Она отправилась к матери.
   - Что Нина с ней делает! - пожаловалась Вера Мироновна сыну. - Кто ее
за язык тянул, зачем обещала? Юра лишь мрачно отмалчивался.
   - Привези немедленно! - захлебывалась Нина в полупрозрачной кабине на
переговорном пункте. - У меня с двадцатого съемки в Крыму!
   - Что? Не слышу... Говори громче! - надрывалась  в  ответ  телефонная
трубка.
   - Съем-ки в Кры-му, при-ве-зи Ка-тю!!!
   Нина вышла с переговорного пункта красная от крика, как рак. Так  все
удачно получилось! Соблазнившись ее пышной косой  и  величавой,  истинно
русской  внешностью,  режиссер  Курякин  пригласил  ее  на   роль   жены
подводника в фильм о войне. Съемки должны  были  состояться  в  Крыму  и
продлиться целых два месяца.
   Роль у нее не главная, но интересная,  график  съемок  был  не  очень
напряженный, и потому она решилась взять  с  собой  дочь.  Да  и  в