пуская  слюну  между  пальцев,  неистово
вертясь с боку на бок, она увидела, что  Лупоглазый  присел  возле  кровати,
лицо  его  скривилось  над   отсутствующим   подбородком,   синеватые   губы
вытянулись, будто он дул на суп, из них рвался  высокий  звук,  напоминающий
лошадиное  ржанье.  За  стеной  мисс  Реба  оглашала  дом  хриплым   потоком
непристойной ругани.

XIX

     - Но эта девушка, - сказал Хорес, - с ней ничего не случилось.  Знаете,
что она была в полном порядке, когда вы уходили из дома. Когда видели  ее  с
ним в машине. Он просто подвозил ее до города. С ней ничего не случилось. Вы
это знаете.
     Женщина сидела на краю кровати, глядя на ребенка. Закутанный  в  чистое
выцветшее одеяло,  он  лежал,  раскинув  ручонки,  будто  умер  перед  лицом
невыносимой муки, не успевшей коснуться его. Полуоткрытые глаза  закатились,
виднелись только белки цвета снятого молока. Лицо было еще влажно  от  пота,
но дыхание стало легче. Он уже не дышал слабыми свистящими вздохами, как при
появлении Хореса. На стуле возле кровати стоял стакан, до  половины  налитый
слегка подкрашенной водой, оттуда торчала ложка. В открытое окно  с  площади
доносились бесчисленные звуки  -  шум  машин,  упряжек,  шаги  пешеходов  по
тротуару, - и из него Хорес видел здание суда и  мужчин,  мечущих  туда-сюда
доллары через отверстия в земле  под  корнями  рожковых  деревьев  и  черных
дубов.
     Женщина сидела, склонясь над ребенком.
     - Ее никто туда не звал. Ли много раз говорил всем, чтобы приезжали без
женщин, и я сказала ей еще дотемна, что люди там не ее  круга  и  пусть  она
убирается. Ее привез тот парень. Он сидел с ними на веранде и все время пил,
потому что, придя ужинать, еле стоял на ногах. Даже не подумал смыть кровь с
лица. Эти поросята думают, что раз Ли нарушает  закон,  то  можно  приезжать
туда и вести себя, как... Взрослые тоже хороши, но по крайней мере относятся
к покупке виски, как и к любой другой; а такие вот юнцы еще не понимают, что
люди нарушают закон не ради забавы.
     Хорес видел, как ее руки, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки.
     - Господи. Будь моя воля, я бы перевешала всех, кто  гонит  виски,  или
покупает его, или пьет, всех до единого.
     Но причем здесь я, мы? Что я сделала ей, таким, как она?  Я  велела  ей
уходить. Сказала, чтобы не оставалась дотемна. Но тот парень, что привез ее,
напился снова и начал ссориться с Вэном. Если бы она хоть перестала носиться
у всех на глазах. Нигде не останавливалась. Только выскочите  одну  дверь  и
через минуту вбегает с другой стороны. И если  б  он  не  цеплялся  к  Вэну,
потому что Вэн должен был в полночь идти к грузовику, и Лупоглазый  заставил
бы его притихнуть. Вечер был субботний, они все равно сидели бы всю  ночь  и
пили, я не раз прошла через это и просила Ли уйти, говорила,  что  он  будет
только мучиться, как прошлой ночью, а поблизости нет ни врача, ни  телефона.
И тут еще потребовалось заявиться ей, после того, как я  была  его  рабыней,
рабыней.
     Женщина замерла с опущенной  головой  и  лежащими  на  коленях  руками,
напоминая своей безотрадной неподвижностью дымовую трубу,  вздымающуюся  над
развалинами дома после урагана.
     - Она стояла в углу за кроватью, на ней был плащ. И  так  перепугалась,
когда принесли того парня, опять всего в крови. Его уложили на кровать.  Вэн
снова нанес ему удар, тут Ли схватил Вэна за руку, а она  не  шевелилась,  и
глаза у нее были словно отверстия в маске. Плащ висел на стене,  она  надела
его поверх пальто. Ее платье было свернуто и лежало на кровати. Они  бросили
парня прямо на него, в крови, грязного,  и  я  сказала:  "Господи,  вы  тоже
напились?" Но Ли только поглядел на меня, и  я  увидела,  что  нос  его  уже
побелел, как всегда, когда он напьется.
     На двери не было замка, но я думала, они скоро уйдут к грузовику и  мне
тогда удастся что-нибудь сделать. Потом Ли заставил меня уйти и вынес лампу,
так что я подождала, пока они снова выйдут на веранду,  а  потом  вернулась.
Встала в дверях. Парень на кровати храпел, он дышал с трудом, его нос и губы
были разбиты, - с веранды доносились голоса. Потом все вышли, обогнули  дом,
но я все еще слышала их. Потом они затихли.
     Я стояла, прислонясь к стене. Парень храпел и стонал, у него то и  дело
перехватывало дыхание, а я  думала  об  этой  девушке,  лежащей  в  темноте,
прислушивалась к мужчинам, ждала, когда они уйдут и я смогу что-то  сделать.
Я велела ей уходить. Сказала: "Разве моя вина, что ты не замужем? Я не хочу,
чтобы ты находилась здесь, так же как и ты не хочешь этого". Сказала: "Я всю
жизнь прожила безо всякой помощи от таких, как ты;  какое  ты  имеешь  право
ждать помощи от меня?" Потому что ради Ли я шла на все. Валялась в грязи.  Я
от всего отступилась и хотела только, чтобы меня оставили в покое.
     Потом я услышала, как открылась дверь. По звуку дыхания узнала  Ли.  Он
подошел к кровати и сказал: "Мне нужен плащ. Поднимись и  сними  его",  было
слышно, как скрипел матрац, пока Ли снимал  с  нее  плащ,  потом  он  вышел.
Только взял плащ и ушел. Это был плащ Вэна.
     Я столько ходила по ночам вокруг  дома,  где  были  все  эти  люди,  не
рискующие, как Ли, они даже пальцем не шевельнули б, если бы он попался, что
стала узнавать всех по звуку дыхания, а Лупоглазого  и  по  запаху  мази  на
волосах. Томми следил за ним. Он вошел вслед за  Лупоглазым  и  поглядел  на
меня, глаза его горели, как у кота. Потом они погасли, он присел возле меня,
и мы слышали, что  Лупоглазый  стоял  там,  где  находилась  кровать  и,  не
смолкая, храпел тот парень.
     Я слышала только слабый, легкий шорох мякины и знала, что  пока  все  в
порядке, Лупоглазый через минуту вышел, Томми, крадучись, пошел за ним, а  я
стояла, пока не услышала, что они  идут  к  грузовику.  И  тогда  подошла  к
кровати. Когда коснулась девушки, она стала отбиваться. Я хотела  зажать  ей
рот, чтобы она не могла кричать, но она  и  так  не  кричала.  Только  молча
металась и вертела головой из стороны в сторону, вцепясь в пальто.
     - Дура! - говорю. - Это же я - женщина.
     - Но эта девушка, - сказал Хорес. - С ней ничего не  случилось.  Утром,
придя за бутылочкой, вы увидели ее и поняли, что она в полном порядке.
     Окно комнаты выходило на площадь. Через него Хорес видел молодых людей,
мечущих доллары во дворе суда, упряжки, проезжающие и  стоящие  на  привязи;
слышал голоса и медленные, неторопливые  шаги  по  тротуару.  Люди  покупали
деликатесы, чтобы отнести домой и спокойно съесть за столом.
     - Вы знаете, что с ней ничего не случилось.

     Вечером Хорес поехал к сестре на такси; звонить он не стал. Мисс Дженни
нашел в ее комнате.
     - Прекрасно, - сказала она. - Нарцисса будет...
     - Я не хочу ее видеть, -  сказал  Хорес.  -  Этот  ее  славный  молодой
человек. Ее виргинский джентльмен. Я знаю, почему он не вернулся.
     - Кто? Гоуэн?
     - Да, Гоуэн. И, клянусь Богом,  ему  лучше  не  возвращаться.  Господи,
когда я думаю, что у меня была возможность...
     - А что? Что он сделал?
     - Поехал туда в тот день с одной молоденькой дурочкой, напился,  сбежал
и бросил ее. Вот что он сделал. Если бы не та женщина... И когда я  думаю  о
таких людях, безнаказанно разгуливающих по земле лишь потому,  что  одеты  в
шитый на заказ костюм и прошли изумительную школу в  Виргинском...  В  любом
поезде, в любом отеле, на улице...
     - А-а, - протянула мисс Дженни. - Я сперва не поняла, о ком ты. Ну  что
ж, - сказала она. - Помнишь тот  день,  когда  Гоуэн  был  здесь?  Когда  не
остался ужинать и уехал в Оксфорд?
     - Да. И когда подумаю, что мог бы...
     - Он предложил Нарциссе выйти за него замуж. Нарцисса ответила, что  ей
достаточно своего ребенка.
     - Я ж говорил, что у нее нет сердца. Меньшим, чем оскорбление,  она  не
удовольствуется.
     - Тогда он разозлился и заявил, что поедет в Оксфорд, где есть женщина,
которой он наверняка не покажется смешным, - что-то в этом роде.
     Мисс Дженни, наклонив голову, взглянула на Хореса поверх очков.
     - Я вот что скажу тебе, родитель - это странное существо, но  позвольте
только мужчине вмешаться в дела женщины, которая ему не родня... Почему  это
мужчины думают, что женщины, с которыми они сочетаются браком или  порождают
на свет, еще могут дурно повести себя, но все прочие стремятся к этому?
     - Да, - сказал Хорес, - и, слава Богу, она не моя плоть и кровь. Я могу
примириться с тем, что иной раз она может столкнуться с негодяем, но  только
представить, что она в любой миг может увлечься дураком...
     - Ну и что же ты намерен предпринять? Устроить полицейскую облаву?
     - Я намерен сделать то, что сказала та женщина,  надо  провести  закон,
обязывающий всех стрелять в любого человека моложе пятидесяти, который гонит
виски, или покупает его, или продает, или думает  о  нем...  Негодяй  -  еще
полбеды, но только представить, что она столкнется с дураком...
     Хорес вернулся в город.  Ночь  была  теплой,  темноту  наполняло  пение
цикад. В доме у него была кровать, один стул и письменный стол,  на  котором
было расстелено полотенце, где лежали щетки, часы, трубка, кисет с табаком и
приставленная  к  книге  фотография  падчерицы,  Маленькой  Белл.  Глянцевая
поверхность отсвечивала. Хорес стал передвигать фотографию, пока изображение
не проступило отчетливо. Он стоял перед ней, глядя на нежное,  непроницаемое
лицо, вполоборота смотрящее с мертвого картона  на  что-то  за  его  плечом.
Вспоминал виноградную беседку в  Кинстоне,  летние  сумерки  и  приглушенные
голоса, угасающие в молчании, когда приближался  он,  не  представляющий  им
помехи, значащий для нее меньше,  чем  помеха,  Господи  Боже;  угасающие  в
легком шелесте ее белого платья, в еле слышном тревожном шорохе грудей этого
необычного маленького существа, порожденного не им и  пронизанного  какой-то
страстной привязанностью к цветущим гроздьям.
     Внезапно Хорес шевельнулся. И фотография, словно сама  собой,  съехала,
скользнув по книге. Изображение расплылось в световом  пятне,  словно  нечто
знакомое,  видимое  сквозь  взбаламученную,  но  чистую  воду;  с   каким-то
спокойным ужасом и отчаянием он смотрел на знакомый образ, на лицо, внезапно
закореневшее в грехе  больше,  чем  когда-либо  закоренеет  он  сам,  скорее
туманное, чем нежное, на глаза, скорее скрытные, чем мягкие.  Потянувшись  к
фотографии, он уронил ее плашмя на стол; и вновь лицо  с  застывшим  изгибом
подкрашенных губ глядело задумчиво и  ласково,  разглядывая  что-то  за  его
плечом. Он лежал в постели одетый, не выключая свет, пока  не  услышал,  как
часы на здании суда пробили три. Тогда, сунув в карман часы и  кисет,  вышел
из дома.
     Железнодорожная станция находилась в трех четвертях мили. Зал  ожидания
освещала единственная тусклая лампочка. Там не было никого, кроме мужчины  в
комбинезоне, храпящего на скамье, подложив под голову пиджак,  и  женщины  в
ситцевом платье, выцветшей шали  и  новой,  с  жесткими  увядающими  цветами
шляпке, сидящей на голове прямо и неуклюже.  Голова  свешивалась  на  грудь;
женщина, должно быть, спала; руки  ее  были  сложены  на  бумажном  свертке,
лежащем на коленях, возле ног стоял плетеный чемодан. И только  здесь  Хорес
обнаружил, что забыл трубку.
     Он бродил взад-вперед по усеянной пеплом  полосе  отчуждения,  пока  не
подошел поезд. Мужчина и женщина сели в него, у мужчины в руках был  измятый
пиджак, у женщины - сверток и чемодан. Хорес последовал за ними в вагон  без
спальных мест, наполненный  храпом,  телами  людей,  наполовину  сползших  в
проход, будто после мгновенной насильственной смерти, головы их с разинутыми
ртами были запрокинуты, горла круто  выгибались,  словно  в  ожидании  удара
ножом.
     Он задремал. Поезд громыхал, останавливался, дергался. Хорес просыпался
и снова  погружался  в  дрему.  Кто-то  встряхнул  его,  и  он  проснулся  в
бледно-желтом свете зари  среди  небритых  отекших  лиц,  слегка  окрашенных
словно  бы  далеким,  угасающим  заревом  жертвенного  костра,  помигивающих
тусклыми глазами, в  которые  темными,  таинственными  волнами  возвращалось
сознание. Он сошел, позавтракал и,  пересев  на  другой  поезд,  оказался  в
вагоне, где отчаянно вопил ребенок, Хорес шел в  спертом  аммиачном  запахе,
хрустя разбросанной по полу ореховой скорлупой, пока не нашел место рядом  с
одним мужчиной.  Минуту  спустя  мужчина  нагнулся  и  сплюнул  между  колен
табачную жвачку. Хорес быстро поднялся и пошел в вагон для курящих. Там тоже
было негде сесть, дверь в отделение  для  негров  была  распахнута.  Стоя  в
проходе, он глядел в сужавшийся коридор сидений, обитых зеленым плюшем,  над
их спинками раскачивались в унисон пушечные ядра в шляпах. Взрывы голосов  и
смеха непрестанно колебали голубой, едкий воздух,  окружающий  белых  людей,
плюющих в проход.
     Хорес  делал  еще  одну  пересадку.  Толпа  ожидающих  поезда  состояла
наполовину из молодых людей, одетых по-студенчески, с маленькими загадочными
значками на рубашках и жилетах, среди них были две  девушки  с  накрашенными
лицами, в коротких ярких платьях, похожие на одинаковые искусственные цветы,
окруженные шумными неутомимыми пчелами.  Когда  подошел  поезд,  все  они  с
криками и хохотом оживленно рванулись вперед, небрежно  расталкивая  плечами
других  людей,  со  стуком,  хлопаньем  откидывали  сиденья  и  усаживались,
запрокинув головы в смехе, их холодные лица все  еще  скалились,  когда  три
женщины средних лет прошли по вагону, пытливо глядя  по  сторонам  в  поиске
свободных мест.
     Обе девушки сели рядом, сняли шляпки,  коричневую  и  голубую,  подняли
тонкие руки и не столь уж бесформенными пальцами стали приводить  в  порядок
волосы,  их  сближенные  головы  виднелись  между  расставленных  локтей   и
склоненных  голов  двух  юношей,  перевесившихся  через  спинку  сиденья,  в
окружении шляп с цветными лентами на разной высоте, поскольку их  обладатели
сидели на подлокотниках или стояли  в  проходе;  вскоре  показалась  фуражка
кондуктора, пробиравшегося между ними с  грустными,  раздраженными  криками,
напоминающими птичьи.
     - Билеты. Билеты, пожалуйста, - монотонно выкрикивал кондуктор. На  миг
студенты окружили его, так что была видна лишь фуражка. Двое  молодых  людей
быстро проскочили назад и сели позади Хореса. Впереди дважды щелкнули  щипцы
кондуктора. Он повернул назад.
     - Билеты, - пробубнил он. - Билеты.
     Он взял билет у Хореса и остановился возле юношей.
     - Мой вы уже взяли, - сказал один. - Еще раньше.
     - А где корешок? - спросил кондуктор.
     - Вы нам не вернули их. А билеты взяли. У меня был номер,  -  он  бойко
назвал какой-то номер чистосердечным,  убедительным  тоном.  -  Шэк,  ты  не
запомнил своего номера?
     Второй назвал какой-то номер чистосердечным, убедительным тоном.
     - Да вы  же  взяли  у  нас  билеты.  Посмотрите  как  следует.  И  стал
насвистывать сквозь зубы ломаный танцевальный ритм.
     - Ты обедаешь в Гордон-Холле? - спросил другой.
     - Нет. Запах изо рта у меня натуральный.
     Кондуктор  пошел  дальше.  Насвистывание  достигло  крещендо,   молодой
человек сопровождал его прихлопыванием  по  коленям  и  выкриками  ду-ду-ду;
потом просто завопил, бессмысленно,  пронзительно;  Хоресу  показалось,  что
перед  ним  бешено  мелькают  печатные  страницы,  воскрешающие   в   памяти
загадочные воспоминания без начала и конца.
     - Она проехала без билета тысячу миль.
     - Марджи тоже.
     - И Бетси.
     - И Марджи.
     - Ду-д-ду.
     - В пятницу вечером я закачу попойку.
     - Фью-ю-ить.
     - Тебе нравится печень?
     - Мне так далеко не забраться.
     - Фью-ю-ить.
     Молодые люди свистели, стучали каблуками о пол  в  неистовом  крещендо,
выкрикивали ду-ду-ду. Первый  так  встряхнул  сиденье,  что  спинка  ударила
Хореса по голове. Хорес поднялся.
     - Будет вам, - сказал он. - Кондуктор ушел.
     Спинка  опять  ударила  Хореса,  он  смотрел,  как  юноши  поднялись  и
присоединились к группе, забившей проход, видел, как первый  грубо  и  нагло
оттолкнул ладонью одно из веселых,  оживленных  лиц,  повернувшихся  к  ним.
Возле этой группы стояла, прислонясь к спинке сиденья, деревенская женщина с
младенцем на руках. Она то и дело оглядывалась на забитый  проход  и  пустые
места позади.
     В Оксфорде на станции Хорес погрузился в толпу студенток, они были  без
шляпок, кое-кто с книгами в руках, их по-прежнему  окружала  орава  в  ярких
рубашках. Не давая никому пройти, взявшись за руки с  кавалерами,  объектами
случайного и непритязательного соседства, они лениво  поднимались  вверх  по
холму к университету, покачивая узкими  бедрами,  и,  когда  Хорес  сошел  с
тротуара, чтобы обойти их, окинули его пустым, холодным взглядом.
     На вершине холма три тропинки шли в разные стороны через обширную рощу,
за которой виднелись в зеленых аллеях здания из красного  кирпича  и  серого
камня, оттуда чистым сопрано зазвенел звонок. Процессия разделилась  на  три
потока,  тут  же  разбившихся  на  пары,  взявшись  за  руки,   они   брели,
беспорядочно  петляя,  наталкиваясь  друг  на  друга  со  щенячьим   визгом,
эксцентричные и беззаботные, как праздные дети.
     Самая широкая тропа вела к почтовой конторе. Хорес вошел туда  и  ждал,
пока люди у окошка не разошлись.
     - Я пытаюсь отыскать одну юную леди, мисс  Темпл  Дрейк.  Может,  я  ее
проглядел?
     - Ее здесь уже нет, - ответил  служащий.  -  Она  покинула  университет
недели две назад.
     Служащий был молод; вялое, невыразительное  лицо  за  роговыми  очками,
тщательно причесанные волосы.  Через  некоторое  время  Хорес  услышал  свой
негромкий вопрос:
     - Вы не знаете, куда она уехала?
     Служащий взглянул на него. Подался вперед и, понизив голос, спросил:
     - Вы тоже сыщик?
     - Да, - сказал Хорес. - Да. Неважно. Не имеет значения. Он  неторопливо
спустился по ступенькам,  вышел  снова  на  солнечный  свет.  Постоял,  пока
студентки обтекали его с обеих сторон непрерывным потоком  цветных  платьиц,
коротко  стриженные,  с  обнаженными  руками,  с  тем  одинаковым  холодным,
невинным, беззастенчивым выражением, которое он ясно видел в их  глазах  над
одинаковыми, ярко накрашенными ртами; двигались они  как  музыка,  как  мед,
льющийся в солнечных  лучах,  языческие,  эфемерные  и  безмятежные,  смутно
воскрешаемые памятью изо  всех  минувших  дней  и  былых  восторгов.  Яркое,
колеблющееся от зноя солнце светило в прогалины на зыбкие видения из кирпича
и камня: колонны без вершин, башни, словно бы плывущие над зеленым облаком и
медленно тающие в юго-западном ветре, зловещие, невесомые, обманчивые;  стоя
и прислушиваясь к нежному монастырскому звону, Хорес думал: Ну и что дальше?
Что дальше? И отвечал себе: Да ничего. Ничего. Все кончено.
     Он вернулся на станцию за час до прибытия поезда, держа в руке набитую,
но незажженную глиняную трубку. На вонючей,  грязной  стене  туалета  увидел
написанное карандашом имя - Темпл Дрейк. Спокойно прочел и  опустил  голову,
медленно вертя в руке незажженную трубку.
     За полчаса до прихода поезда студентки начали собираться, спускались  с
холма и толпились вдоль платформы с тонким, оживленным пронзительным смехом,
их белые ноги были однообразны, тела  под  короткими  платьицами  непрерывно
двигались с неуклюжей и чувственной беспечностью молодости.
     Обратный поезд пришел с мягким вагоном. Пройдя через пригородный вагон,
Хорес вошел туда. Там  ехал  только  один  пассажир:  мужчина  с  непокрытой
головой, сидящий у среднего окна, развалясь и положив локоть на  подоконник,
из его руки с перстнем торчала незажженная сигара. Когда  поезд  пошел,  все
быстрее оставляя позади разряженную толпу, пассажир  встал  и  направился  к
пригородному вагону. На руке он держал пальто и грязноватую светлую фетровую
шляпу. Уголк